— Где ты взяла это мясо? — спросила Малеке.
— Благотворительность, — ответила я, потому что не хотела говорить правду.
Богатые часто жертвуют баранину, чтобы исполнить назр (- здесь: религиозный обет, обещание. - germiones_muzh.), но они никогда не предлагают такие замечательные куски. Не будь матушка так больна, она заподозрила бы неладное в моем ответе.
Я помолилась, благодаря Господа за еду, и попросила Его прощения за обещание, которое дала мяснику. У меня не было никакого намерения видеть его снова. Я решила теперь обходить мясные ряды по широкой дуге.
Несколько вечеров я разогревала еду и кормила семейство. Мальчики ели столько, сколько им давали, и так быстро, как могли; Малеке и Давуд ели медленно и благодарно, тогда как матушка едва касалась губами супа.
Когда тушеное мясо почти закончилось, во дворе появился маленький грязный мальчик и спросил меня. Он поманил меня наружу и сунул мне большую миску свежего блестящего мяса. Испуганная, я отшатнулась.
— Ты что, не рада? — спросил он. — Оно же от мясника.
— А, — сказала я, стараясь вести себя так, словно ждала этого.
— Мясник ожидает твоего визита, — сказал мальчишка. — После вечернего призыва к молитве.
Даже в детских глазах я могла видеть презрение и отвращение к той, которой он меня считал. —- Как ты нашел меня? — спросила я дрожащим голосом.
— Легко, — ответил он. — Я тогда пошел за тобой до самого дома.
Я схватила мясо и вежливо попрощалась. Дома я переложила мясо в котел и приготовила новую еду. Когда матушка спросила, откуда мясо, я ответила чистую правду:
— От мясника.
Я не знала, что мне делать. Если прятаться от мясника, он может заявиться в дом Малеке и унизить меня перед всеми. Тогда нас снова назовут опозоренными и вышвырнут на улицу. Я вспомнила хорошенького юного музыканта и то, как он скатился до лохмотьев и попрошайничества. Мясо скворчало, и я чувствовала, как меня покрывает испарина, однако жар очага не был тому причиной.
В ту ночь мне снился мясник, ведущий меня в маленькую темную комнату и ломающий мне все кости своими толстыми ручищами. Он выставил меня на прилавке, насадив на один из окровавленных крюков, голую, а когда кто-нибудь требовал мяса, он резал его с меня, еще живой. От ужаса я закричала и продолжала кричать, перебудив всех в доме. Когда меня спрашивали, в чем дело, я не могла сказать. Я лежала без сна, мучаясь вопросом — что же делать? До моего свидания с мясником оставалось два дня.
Гордийе и Гостахам выбросили нас и предоставили нашей судьбе, а теперь я должна была вернуться к ним попрошайкой и в бесчестии. Словно сам Господь хотел сделать мое унижение полным.
Леденящим вечером я покрылась чадором, не думая о том, в каком виде мое платье и халат, и пошла к ним. Было тяжело стучать в их ворота и еще тяжелее, когда Али-Асгар ответил на стук.
— Что ты тут делаешь? — спросил он так, словно увидел джинна.
— Я пришла за милостью, — ответила я, склонив голову.
Он вздохнул:
— Не думаю, что тебя хотят видеть.
— Можешь попробовать?
Он пристально вгляделся в мое лицо.
— Напомню им о твоей челюсти, — наконец решил он и исчез на минуту.
Когда он вернулся и поманил меня внутрь, сердце мое заколотилось. Я опустила покрывало и шагнула за ним в Большую комнату, где Гордийе и Гостахам сидели на подушках и пили свой вечерний кофе. На Гордийе был бархатный халат, который она заказала из ткани, расцвеченной алыми и желтыми осенними листьями, а желтые туфли в тон аккуратно стояли у двери. Она ела печенье на розовой воде, наполнившее мой рот слюной безнадежного вожделения.
— Салам алейкум, — сказали они одновременно.
Сесть меня не пригласили, ибо теперь я была просто еще одной просительницей.
Я понимала — ничто, кроме полной покорности, на Гордийе не подействует. Я склонилась поцеловать ее ступни, выкрашенные по подошвам ярко-красной хной.
— Падаю перед твоим милосердием, — сказала я. — Моя матушка очень больна, и нам нужны деньги на лекарства и еду. Я прошу у вас помощи, ради любви Фатеме.
— Да вернет ей здоровье имам Реза! — сказал Гостахам. — Что случилось?
Гордийе уставилась на меня, ее острые глаза увидели все сразу.
— Ты стала худой, как сухарь, — сказала она.
— Да, — ответила я. — Мы ели не так, как здесь.
— Какая неожиданность! — сказала она, и в ее голосе было удовлетворение.
Я сдерживала себя, хотя считала, что Гордийе чересчур радуется своей победе.
— Умоляю тебя снова принять нас под свое покровительство, — сказала я. — Сделаю все, что угодно, чтобы увидеть матушку в безопасности, тепле и сытости.
Гостахаму было больно, Гордийе торжествовала.
— Хотелось бы дать этому исполниться, — сказала она, — но несчастья прекратились после твоего ухода. Ферейдун заплатил за ковер со вшитыми камнями и за ковер, заказанный родителями Нахид. Думаю, что это Нахид убедила его.
— И я думаю, что знаю почему, — кивнула я. — Я сказала ей, что уступаю ее мужа и молю о прощении. Наверное, она подтолкнула его проявить снисходительность и ко мне.
— Ты поступила хорошо, — согласился Гостахам. — Это нам очень помогло.
— Оставить Ферейдуна для тебя значило потерять всякое преимущество, — сказал Гордийе, перебивая своего мужа. — Посмотри на себя.
Я взглянула на свое грязное и порванное платье. Оно было хуже, чем те, которые носили последние служанки в доме Гордийе.
— Когда ты виделась с Нахид? — спросил Гостахам.
— Я с ней не виделась, — ответила я. — Написала ей письмо.
Он был изумлен:
— Ты написала ей — сама?
Не было смысла дальше скрывать мои способности.
— Нахид немного учила меня писать, — сказал я.
— Маш’Аллах! — воскликнул Гостахам. — Ведь мои собственные дочери не могут даже удержать перо!
Гордийе смутилась, она тоже не умела писать.
— Я не учена, — быстро сказала я, — но я хотела, чтобы мои сожаления были выражены моей собственной рукой.
Гостахам изумленно поднял брови.
— Ты всегда меня удивляла, — сказал он.
А он любил меня по-прежнему — я видела это по его взгляду.
— Но есть и другие неожиданности, — добавил он. — Ты, наверное, не слышала, что Нахид родила первенца. Мальчика. Я подозревала, что она беременна, еще во время последнего прихода к ней. Опережая напоминание Гордийе обо всем том, что мной потеряно, я вздохнула:
— Если бы только я была так удачлива…
— Удача неблагосклонна к тебе, — согласилась Гордийе.
— Но она благосклонна к вам, — сказала я, ибо начала уставать от мыслей о комете и замечаний насчет моего скверного пути. — Можете ли вы немного помочь нам, пока матушка больна?
— Разве мы не сделали все, что могли? — спросила Гордийе. — И разве ты не швырнула нам в лицо нашу же щедрость?
— Я глубоко сожалею о своих поступках, — сказала я, и это была правда.
Гордийе, казалось, не слышала.
— Я не понимаю, почему ты так бедна, — говорила она. — Что с твоим ковром? Он должен был наполнить твои руки серебром.
Я собралась ответить, но Гордийе начала отмахиваться, словно прогоняла муху.
— Не знаю даже, зачем говорю с тобой, — сказала она. — Мы уже много раз слышали твои объяснения.
— Но нам приходится просить на еду!
— Знаю, — сказала Гордийе. — Кухарка сказала, что видела тебя возле мясных рядов, попрошайничающую.
Я содрогнулась при мысли о мяснике.
— Мы не ели уже…
— Что значит «просить»? — вдруг перебил Гостахам.
Я попыталась заговорить снова, но Гордийе не дала.
— Да ничего, — резко ответила она.
— Подожди, — сказал Гостахам. — Дай девочке рассказать.
— Почему мы должны слушать? — спросила Гордийе, словно ударила.
Но в этот раз ее наглость вызвала ярость Гостахама.
— Довольно! — взревел он, и Гордийе вдруг стала послушной; меня это потрясло, ведь я никогда прежде не видела, чтобы он осадил ее. — Почему ты не сказала мне, что кухарка видела, как она просит? Ты что, ждешь, чтобы я позволил члену моей семьи голодать?
Гордийе замялась с ответом.
— Я… я забыла, — пискнула она.
Гостахам поглядел на нее и в этот миг словно впервые увидел все ее недостатки написанными на ее лице. Наступило долгое молчание, и теперь у нее не хватало смелости взглянуть на него.
Повернувшись ко мне, Гостахам сказал:
— Что случилось с твоим ковром?
— Я послала ковер голландцу, — отвечала я охрипшим от горя голосом. — Но потом мне пришлось лечить свою челюсть, и когда я пошла разыскивать его, он покинул Иран.
Гостахам вздрогнул; я не могла сказать, при упоминании о моей челюсти или о ковре.
— Он так и не заплатил?
— Нет, — печально сказала я.
— Подлая собака! — с отвращением сказала Гордийе, словно поняла, что отныне должна обращаться со мной добрее, когда видит муж. — Он увез ковры, которые заказал, вскоре после того, как вы с матушкой ушли. Как хорошо, что мы потребовали деньги вперед. Тебе следовало бы сделать то же.
— Конечно, — сказал Гостахам, — ведь эти ференги хватают все, что могут! У них нет чести.
Устав стоять, я переминалась с ноги на ногу.
— Иначе я не попросила бы вас о помощи, — сказала я.
Гостахам взглянул на меня с жалостью и приказал Таги принести свой кошелек.
— Возьми эти деньги, — сказал он, вручая мне небольшой мешочек монет. — Сделай все, что можешь, чтобы вылечить свою матушку.
— Постараюсь больше вас не беспокоить, — сказала я.
— Сочту за большое оскорбление не знать, как дела у тебя и матушки, — ответил Гостахам. — Если будет воля Божья, ты вернешься и расскажешь нам, что на ее щеках расцвели розы.
— Благодарю вас, — сказала я. — Останусь отныне и навсегда вашей слугой.
— Да будет с тобой Господь, — сказала Гордийе, но ледяным голосом.
Гостахам нахмурился.
— Желаю от всей души, — быстро добавила она.
Пока Али-Асгар провожал меня к воротам, я сжимала Гостахамов мешочек, такой тяжелый и надежный, в своем кушаке. Я верила, что он раскаялся в своей суровости ко мне и искал возможности загладить ее. Поэтому он наконец приструнил свою жену, пусть даже и ненадолго.
По пути к Лику Мира я миновала доброго нищего с культей на вершине Четырех Садов и остановилась, чтобы дать ему мелкую монету. Потом пробралась к мясным рядам и отыскала толстого мясника. По случайности я появилась в самом начале последнего призыва к молитве; голос муэдзина, ясный и чистый, плыл через площадь от Пятничной мечети. Он словно очищал меня изнутри.
— Ах! — сказал мясник, завидев меня. Потом шепнул: — Ты на день раньше, чем должны начаться наши наслаждения! Дай мне вытереть руки.
Ногти его чернели запекшейся кровью.
— Не утруждай себя, — шепнула я в ответ. — Вот твои деньги, — громко добавила я, отсчитывая монеты так, чтобы его приказчики могли быть свидетелями оплаты. — Это покроет стоимость мяса и услуги посыльного.
Мясник побагровел от гнева. У него больше не было власти надо мной — я расплатилась. Схватив нож, он принялся рубить баранье сердце.
— Благодаря твоему отличному мясу здоровье моей матушки улучшилось, — сказала я. — Ты был так щедр, дав мне в долг еды.
Мясник помедлил, потом смахнул деньги в свою окровавленную ладонь.
— Ну и повезло же тебе, — прошипел он.
Погромче он ответил:
— Хвала Господу за ее здоровье.
— Хвала, — сказала я.
Чувствовалось, что я только что избежала худшего в своей жизни. Я могла быть рабыней Бога, ковров или даже Гостахама, но не хотела быть снова рабыней чьих-то удовольствий.
Вернувшись в дом Малеке, я накормила семью приготовленным мной мясом, хотя самой Малеке дома еще не было. Все выглядели куда оживленней, чем несколько дней назад, когда были раздраженными от голода. Давуд вполне сносно передвигался по дому. Но самая заметная перемена была в моей матушке. Лихорадка наконец отступила, цвет лица приближался к обычному. Я вознесла хвалу благословенной Фатеме за ее заступничество.
Малеке вернулась очень поздно, с одним лишь ковром на спине и легкой поступью.
— Я продала один! — возвестила она гордо прямо от двери.
Семья, недавно переехавшая в Исфахан, купила его, чтобы убрать свой новый дом. Жена увидела, что узлы Малеке прочны, а цена низка, и сказала ей, что скорее поможет бедной молодой матери, чем богатым торговцам с базара.
Мы дружно и радостно воскликнули:
— Хвала Господу!
Сыновья Малеке радовались блестящим серебряным монетам на ее ладони. В тот вечер, когда Малеке поела, все были так рады, что мы решили устроить «корей». Затопив очаг голубиным пометом, ссыпали угли в большой чугунный сосуд и поставили его под низкий столик. Малеке накинула на него одеяла, наказав мальчикам не притрагиваться к нему ступнями. Собравшись вокруг, мы улеглись под одеяла и согревались блаженным теплом углей. Впервые за много недель мы пили крепкий чай и грызли сахар с шафраном. Малеке гладила кудри детей, пока они не уснули. Давуд шутил, и редкий нынче смех матушки звучал в моих ушах самой прекрасной музыкой.
Еще два месяца матушка медленно поправлялась. Так как она быстро уставала, то, не вставая с подстилки, объясняла, какие травы покупать на базаре, и учила меня, как делать ее лекарства. Я настаивала их, разливала и закупоривала, а потом передавала Амиру, который и сам их успешно продавал. Снадобья приносили нам достаточно денег, чтобы прокормиться, но отложить на шерсть пока не удавалось. Я жаждала начать новый ковер, потому что это был единственный способ поправить дела, и по-прежнему мечтала нанять для нас помощниц.
Когда я рассказала Малеке о моих надеждах, она засомневалась.
— Купить шерсть, нанять женщин… на какие деньги? — спросила она.
— А как насчет тех, которые ты получила за свой ковер?
Малеке прищелкнула языком.
— Слишком рискованно, — ответила она, — но если ты соберешь денег, я добавлю своих.
Прежде я бы рассердилась, что она не поддается убеждениям, но теперь я сознавала, что она права в своей осторожности. Так как я не заработала бы достаточно денег на шерсть снадобьями или нищенством, сделать можно было только одно. Матушка была на пути к выздоровлению, и я обязана была сказать Гостахаму и Гордийе, что их щедрость изменила положение. Я надела старый подарок Нахид — лиловый халат и розовое платье — и отправилась повидать их снова.
Я пришла, когда Гордийе не было. Али-Асгар сказал мне, что она отправилась на встречу с матерью Нахид, и это означало, что семьи помирились. Он проводил меня в мастерскую, где Гостахам делал наброски.
— Проходи, садись, — пригласил он, веля Шамси принести кофе. — Как матушка?
— Много лучше, — отвечала я, — благодаря вам. Деньги, которые вы мне дали, пошли на свежее мясо, восстановившее здоровье. Благодарю вас, что помогли спасти ее.
— Благодарение Господу, исцелителю человеков, — ответил он.
Я взглянула на лист у Гостахама на коленях. Рисунок был прекрасен, будто сад в цвету.
— Над чем вы работаете? — спросила я.
— Ковер с кипарисом, — пояснил он.
Деревья были высокие и тонкие, слегка расширяющиеся посередине, будто женские губы. Их окружали пышные гирлянды цветов. При виде рисунка Гостахама мне до боли захотелось опять работать с ним.
— Аму, — сказала я, — как вы знаете, сейчас у меня нет покровителя, так что я делаю все возможное, чтобы честно заработать денег.
— Верно, — кивнул Гостахам, — но сейчас время, когда ты рискуешь сама, потому что будешь рисковать всегда.
Он был прав. Я не могла остановиться; это была часть моей натуры.
— Вы можете помочь мне?
АНИТА АМИРЕЗВАНИ