было время беды неизбытной, время великого страха. Искрутился народ московский страшными делами, что творились на его глазах. С той поры, как стала зима, не проходило дня, чтобы не водили людей на лобное место...
Десятками вершили бояр и их держальников-послуживцев заплечные мастера. Много и много всякого безвинно гибло народу. То и дело кликали клич бирючи (- глашатаи. - germiones_muzh.), сзывая людишек на площади смотреть, как казнит Грозный царь своих воров государевых и всех, кто воле его учинился ослушен. То и дело протяжно звонил великий колокол, и народ, словно мутный вал в половодье, лился по улицам. И красила холмы и взлобья площадей неповинная кровь, и темными пятнами мерзла на белом снегу...
Казалось, и свет Божий стал не тот, что прежде: не по времени-поре рано ударили крепкие морозы. Днем туманной пылью застилали они воздух, а вечерами прояснивало и горели кроваво-багряные закатные зори. Ночью на небе со студеной стороны Беломорской светили сполохи (- "северные сияния". - germiones_muzh.), и при их свете по улицам носилась на конях безбожная опричня, ходили ватаги невиданных людей. В чуднЫх шубах шерстью вверх, в высоких цветных колпаках, с домрами, гуслями и гудками, водили они с собой обученных псов. А иные ехали на подводах с женками в бесовских "харях", и за ними, привязанные на цепях, в перевалку шли грузные медведи. Псы и звери, при въезде на площади, поднимали головы и нюхали воздух, напоенный кровью...
Небывалое творилось на Москве -- неведомо откуда собирались эти люди. Только и слышно было, что повсюду: в Новгороде и по всем городам и волостям велено было имать веселых людей, скоморохов, домрачеев, гудочников, а также медведей, и отсылать на великого государя. Но раньше царя опричники тешились с веселыми людишками и зверями. Они врывались в ночное время в избы опальных (- попавших в немилость царю. - germiones_muzh.), смертным боем побивали челядь, драли людей медведями... И не чАя избыть смертной беды, люди и малые дети метались от зверей из окон, падали наземь, но и тем не спасались: здесь стерегли их острые ножи и топоры опрични...
Перед самым Рождеством Христовым приутихли казни. Зато слышно стало: наехал из Новгорода с великой ватагой скоморохов веселый Суббота Осетр, тот самый, что на софийской стороне, в земщине, бил нещадно и травил медведем дьяка Данилу Бартенева. На многих подводах, каждая о двуконь, ехал Суббота со своими людьми, и вместе с ними, на роспусках (- сани-волокуши. - germiones_muzh.), важно развалившись, словно родовитые бояре, сидели медведи. Так ехал Суббота Осетр, а наперед его бежали слухи о его кромешных делах, и звали его в народе кромешником и сыроядцем...
Дело было поздно ввечеру, когда прямо с дороги Суббота был отведен в великую палату, где в это время пировал с ближними людьми царь Иван Васильевич. Он сидел на высоком стольце, а кругом великого стола, с ковшами и чарами в руках, тешились бояре и опричня. От многосвещного золотого паникадила, свешанного на цепях с потолка, было светло как днем. Среди палаты бились двое мужиков, и царь не отрывал от них горящего взора своих орлиных очей...
Афонька Вяземский ввел к царю новгородского вожака медведей и скоморохов. Он поставил его у входа, а сам пошел и сел за столом на лавку.
Вот царь, видно натешившись, махнул рукой бойцам, и они проворно выбежали из палаты. Взор Ивана Васильевича скользнул по пирующим и перешел на Субботу. Тот рухнул на колени и земно ударил челом и раз, и другой, и третий. В последний раз он припал к земле и в ожидании царского слова не поднимал головы.
-- Поднимите его! -- услыхал скоморох тихий, шелестящий голос.
Страшный удар в бок чьей-то ноги заставил наскоро вскинуться Субботу. Он поднялся и с удивлением осмотрелся: прямо перед ним стоял молодец писаной красоты, в парчовом роспашне с алмазными пуговицами. Уперев руки в бока, он смотрел на него, как на пса, забежавшего в неугожее место.
В то же время злой скрипучий смех послышался с высокого стольца. Царь откинул голову назад, и острая седая борода его тряслась, и сверкали каменья на островерхой шапке.
Дружным громким смехом ответно грянула на смех Ивана Васильевича вся палата, а сам милостивец и добродей скомороха, князь Афанасий Иванович Вяземский, закатывался пуще всех.
-- Кто еси ты, человече? -- всё еще смеясь, обратился царь к Субботе. -- Какой земли и почто прибыл?
Новгородец опять упал на колени, но не бил челом, опасливо посматривая на стоящего рядом молодца. Тот тоже смотрел на него и улыбался.
Вяземский подошел к царскому стольцу, ударил челом и стал что-то тихо сказывать царю. Иван Васильевич слушал, пристально глядя на Субботу, а потом, указывая на него посохом, что-то молвил. Тогда Афонька приблизился к скомороху и с поклоном сказал ему громко, на всю палату:
-- Суббота-ста! Указал тебе великий царь тешить его милость весельем скоморошьим со игрецы и медведи!
Обрадовался скоморох, заторопился. Он знал, -- всего можно было ждать от Грозного царя: можно было, на место потехи, угодить в яму, а то и хуже. Бросился он на крыльцо, оттуда к своей ватаге, и через малое время вернулся с нею вместе. И ввалилась в просторную палату скоморошья челядь. Заскакали тонконогие козы, зазвенели гусельные струны под перстами слепцов, заиграли гудки и сопелки, и под гусельный звон заплясали с ревом грузные медведи. Ходуном заходили на столе чеканные кубки и братины.
Что дальше, то больше разгоралась потеха. По знаку поводырей, начали звери бороться и тягаться один с другим, а потом и с людьми. Откуда ни возьмись, явились два дюжие мужика в красных рубахах и схватились с самым большим медведем. Они легко одолели его и раз и другой -- зверь поддавался. Но вот, падая, он задел головой за угол изразчатой печи и разозлился. Не успел подбежать поводырь, как он уж подмял одного из борцов под себя, и через малое время того замертво вынесли из палаты. А царь, не отрывая глаз, любовался на потеху и смеялся, тряся своей острой бородою.
Но вот повелел он честить зверей пенником и медом. Подали огромные золоченые братины. Брали их медведи в обе лапы и, сопя, выпивали одним духом, а выпив, становились пред царем и кланялись земно. А тут пременили черед потехи: Суббота посадил самого большого медведя за стол на большое место и, по слову Грозного, все стали подходить к нему, выпивали почестную чашу и кланялись зверю.
-- В честь да во здравие твоей милости! -- говорили бояре и опричники с поклоном.
А зверь встряхивал косматой головой и ревел.
Поодаль ото всех сидел на пиру князь Данило Иванович Челяднин. Он знал: держит гнев на него государь Иван Васильевич, и ждал себе беды, -- только не ведал, откуда она придет.
Князь не пошел на поклон к зверю. Было ему не до потехи: томила его тяжкая дума. Облокотившись на стол, сидел он и не видел, что творилось в палате. А кругом его сновали веселые люди: кто плясал, вздевши на себя бесовскую харю, кто кричал песню, а кто и просто ходил вприскочку. Не по одной чаре было выпито, и вино всех разбирало.
Вдруг перед князем встал Федор Басманов.
-- А ты что же не идешь, княже? Аль не слышал государева указу? -- нагло усмехаясь, спросил он Челяднина.
Ничего не сказал в ответ Данило Иванович, -- только расправил седую бороду, да смерил обидчика взглядом строгих очей.
-- Его милости невместно бить челом! -- на всю палату прошипел голос Иоанна, и было в нем столько злобы, что сразу все затихли.
У всех захолонуло сердце.
-- Боярская спина упряма, -- угодливо сказал кто-то из опричников, -- ее нагибать надо. Сама перед одним топором гнется...
Поднялся Данило Иванович с места, прошел палатой и стал перед царем, покорно склонив седую голову. Молнии гнева засверкали в очах царя. Он высоко поднял посох, но, видно, опомнился и тут же опустил руку. А старый князь ударил ему челом и проговорил бесстрашно, словно и не приметив грозного взмаха:
-- Смилуйся, пожалуй, великий государь! Не вели холопам твоим рушить моей чести. Ради службишек моих не отрини мое челобитье! Наш род Акинфов...
Страшная усмешка покривила губы Иоанна. Опять, словно сама собой, поднялась рука с остроконечным посохом и опять опустилась.
-- Добро! -- сказал он, тяжело дыша, почти задыхаясь. -- Знать, не нашему убожеству честить Акинфов. Где уж нам, бедным и скудоумным! Благо ти, княже Данило Иванович... Не кладу порухи твоей чести, -- невместно тебе быть у нашего стола, тешиться с нами в убогой моей избенке. Ступай ин в свои великие хоромы. Расступись на стороны, смерды! Дорогу княжати Акинфу! -- Велий (- бОльший. - germiones_muzh.) бо есть царя и великого князя всея Руси! -- вдруг крикнул царь и сел опять на свой столец и рассмеялся страшным смехом.
И вся палата загремела долго не стихавшим смехом.
Князь выслушал, не дрогнув. Он знал, что это конец, что смерть стоит у него за старыми плечами, но не сдался и не устрашился.
Одна дума была у него в голове: дадут ему уйти домой, или, как водилось, повершат тут же на дворе, не дав проститься со своими?. А дома ждал его любимый внучек, малый княжич Данилка...
Еще раз истово и неторопливо ударил челом до земли Данило Иванович, потом поднялся и пошел из палаты, высоко подняв голову. Никто не заступил ему дорогу. Невозбранно вышел он и со двора, мимо пищальников, и дозоров. Только двое изо всех бывших на пиру: Афонька Вяземский да Федор Басманов, проводили его до сеней. Они низко кланялись и говорили:
-- Здрав буди, княже! Не оставь своей милостью нас, твоих холопей!
По уходе Челяднина, Иван Васильевич подозвал к себе Субботу Осетра и что-то ему молвил. И в один миг по палате полетела весть, что царь в канун праздника Христова Рождества велит всем собираться и идти со славленьем и коледою к боярину князю Даниле. Осетру сказано: брать с собой медведей и скоморохов, а опричникам быть в ратном уборе...
И снова закипел пир. Всех охватило безудержное веселье. Сам царь поднимал чашу за чашей. Субботу Осетра с медведями выгнали вон -- прискучила медвежья потеха. Теперь ударили по струнам гусляры, загремели песни. В парчовом летнике (- женская одежда. - germiones_muzh.), изгибаясь девичьим станом, Басманов плясал перед царем.
Отдыхал народ московский: не звонил уныло великий колокол, никого не вершили на площадях. Кое-когда только грозной тучей проносилась по улицам опричня, а о наездах было не слышно. Видно, не до них было кромешным царевым слугам: на "верху" едва не ежедневно шли пиры да потехи.
У двора князя Челяднина, будто недельщики у татебной ямы (- сменные караульщики у тюрьмы. - germiones_muzh) день и ночь ходили какие-то люди. Походят и уйдут, а смотришь -- на смену приходят другие. И думали княжие соседи, что это не к добру...
Так прошло время, и настал канун великого праздника Рождества Христова -- сочельник. Тихий миновал день, тихий опустился и вечер над Москвой. Вызвездило, будто кто блестки золотые без счета раскидал по темному бархату неба. По улицам мало было народу: все сидели по домам и готовились встретить великий день Божьего пришествия на землю. Темные и тихие стояли высокие избы и хоромы; и чуть виднелись их острые кровельные верхи. В слюдяных окончинах (- окна на Руси в ту эпоху стеклили слюдой. - germiones_muzh.) с мелким переплетом слабо светили лампадные огни.
На крутом завороте кривой улицы близ хором князя Данилы Ивановича Челяднина показалась и за-двигалась темная полоса... И казалось, не было ей конца-краю... Едва отличались в ночной тьме кони с санями и вершные (- верхоконные. - germiones_muzh.). За ними огромная ватага людей шла сплошным темным хвостом, а в ней тяжело переваливались на четвереньках темные кучи медведей. И ни выкрика, ни слова... Разве где пролязгает железо цепи, да фыркнет испуганный конь.
В долгих санях, крытых алым сукном, сидел царь Иван, кутаясь в чернолисью теплую шубу. Холодно Грозному, но не от мороза: чудится ему, что со стороны у саней идет стар человек в белой одежде, идет, наклоняется к нему и шепчет: "Престани от лютости твоея, Иване! Тебе говорю -- престани!".
-- Кто еси, старче? -- спрашивает царь.
Но нет ответа, а едущие рядом опричники дивятся, что государь беседует незнамо с кем.
И опять слышит он тихий голос: "Престани, Иване! Не испытуй без меры милосердия Божия"...
-- Кто тут? -- в испуге вскрикивает царь.
-- Твои холопи, великий государь! -- слышит он голос Вяземского.
Но вот царские сани и всадники поравнялись с Челяднинским двором. "Много добра у князя Данилы", -- думает Иван Васильевич, а со стороны опять шепот: "престани, престани"...
Словно сами собой распахнулись тесовые ворота, и вся ватага с вершниками впереди стала вваливаться во двор. У крыльца остановились царские сани. Спешились опричники и бояре, сгрудились около царя. Вот под руки ведут его по крылечным ступеням, а у самих в руках у кого нож, у кого топор... Смутный говор пробегает в толпе и врывается в святую тишину. Раскрыта окованная дверь -- просторные сени палат, а там видна "крестовая": желтые свечи рядами горят в паникадильцах перед иконами, а ярче всех перед праздничной Рождества Христова. И чудное дело! Царь смотрит -- и не верит своим зорким очам: неведомый старец, что всю дорогу шептал ему на ухо смутные угрозы, уж здесь. Он стоит лицом к нему, маленький и тощий, с косицами белых волос на голове и бороде, в сияющей серебротканной одежде, и манит его к себе. А за ним князь Данило Иванович с малым внучком на руках. И радуется безвинный младенец невиданному сборищу, смеется... Тешит его золотая парча царской одежды, радуют сверкающие камни на окОле его шапки...
Позади, в сенях, тяжело затопали, застучали когтями грузные звери. Иван Васильевич обернулся и махнул рукой. В один миг всё стихло, а потом отхлынуло назад, на крыльцо, а там и на двор. В палатах остались только опричники и ближние люди.
И вдруг у Крестовой, вместо скоморошьей коледЫ, раздалась радостная рождественская песнь. "Дева днесь Пресущественного рождает"... слабый и дрожащий запел старческий голос. "И земля вертеп Неприступному приносит" -- слился с ним голос царя, подстАли опричники и бояре... И полились чудные слова торжественным могучим хором перед иконой Рождества Христова.
Суббота Осетр выскочил из хором позади поводырей и медведей и остановился на дворе. Звери сбились вместе и обратили свои страшные морды к востоку... А сзади, в палатах, стройно раздавался хор царского славленья. И вдруг Суббота увидел, что медведи разом уткнулись в снег головами, будто творя земные поклоны... В великом страхе скоморох упал на колени...
После того по Москве долго ходила молва, что у князя Челяднина вместе с царем и лютые звери славили Бога.
По славлении бил челом и подносил Ивану Васильевичу алое сукно, парчу и золотые ковши боярин князь Данило Иванович Челяднин, радостный, что миновала смертная гроза. Светлый же старец исчез, а как -- никто и не приметил.