ну, давай Бог памяти, ничто не забыть и все толком записать, как и что y нас на юбилее происходило. Накануне в семь часов была генеральная репетиция. Весь вечер состоял из двух отделений. Были номера, где девочки и хором пели и по одиночке -- не я конечно. -- Две ученицы соло на рояле играли, остальные декламировали порознь, или по несколько вместе. В самой нижней зале устроили такое возвышение вроде сцены, но без занавеса, -- что же там прятать? Ведь нечего: кончил и уходи сам.
Промучили нас на репетиции порядочно, пока мы научились по-человечески кланяться, -- вовсе не так легко: карабкайся на ступени, потом иди несколько шагов, a потом уж приседай, да так, чтобы реверанс на самой середине вышел. Будто и не хитро, a никак на место не попадешь, то перескочишь, то недоскочишь! Наконец сообразили: влезть на ступеньки, сделать шесть шагов, потом присесть. Наладилось.
На следующее утро велено было к одиннадцати часам придти на молебен. Начальства понаехало, видимо-невидимо, все мужчины: и какие-то на синей подкладке (- темносиний цвет вицмундиров Министерства народного просвещенья. Но также и Академии художеств, и еще койкаких департаментов. – germiones_muzh.), и какие-то военные генералы с красными лампасами. Чего этим-то собственно говоря надо было, -- не знаю, в кадетском корпусе, там конечно, им место, но y нас?.. Ну, да это не мое дело, -- были, да и все тут.
Выстроили нас всех по классам, по росту в средней зале, куда мы однажды прикладываться бегали... Я на самом переди очутилась, то есть конечно священник с дьячком все-таки еще впереди меня были. Направо и налево от них хор, вкось от правого хора приезжее начальство, a учителя и учительницы в дверях, которые ведут из залы в коридор. Одним словом, был молебен как молебен: священник свое говорил, певчие пели, три или четыре ученицы в обморок попадали.
Потом батюшка речь сказал; ну, понятно, всех хвалил, желал успеха. Да я, по правде, не очень и слышала, потому в это время одна шестушка (шестиклассница. – germiones_muzh.) грохнулась, мы и смотрели, как ее подбирают. После молебна нас всех домой распустили и сказали быть вечером к семи с половиной часам в форменных платьях, но ленты и воротники какие угодно можно надевать. Мы разошлись, a наша начальница повела приезжее начальство к себе в квартиру кормиться.
Конечно мы с мамочкой днем еще раз "Мальчика (- у Христа на ёлке, Достоевского. – germiones_muzh.)" нашего подрепетировали, a то ведь как на грех запнешься. Волосы мне к вечеру распустили, только сверху завязали таким сумасшедшим saumon (- «лосось» по-францусски. Имеется ввиду цвет лососины: оттенки были очважны в нарядах той эпохи. – germiones_muzh.) бантом, вроде бабочки, и надели большой гипюровый воротник; на шею тоже saumon ленту, передник долой.
Мамуся нарядилась в черное шелковое платье и была дуся-предуся. Папочка тоже молодцом выглядел, так что я с гордостью могла вывести их в свет. Из посторонней публики только и пускали, что пап да мам участвующих.
Девчоночки наши все пестренькие: синие, розовые, красные и голубые ленточки так и мелькают. Люба была премиленькая; волосы y неё ниже талии, каштановые, пушистые-пушистые; их тоже распустили, наверх, так же как и мне, прицепили бант, но ярко-красный как мак. Ей ужасно шло, личико y неё было такое задумчивое, прозрачное. Шурка по обыкновению вся так и дергалась от веселья и была пресмешная с "коком" (- завитая кверху челка. – germiones_muzh.) и голубым бантом. Полуштофик был совсем душка: в её стриженные кудрявые волосенки ей прицепили с каждой стороны около уха по маленькому голубому бантику, и она стала похожа на желтенькую болоночку. Вообще все в этот вечер были особенно веселенькие и миленькие.
Наконец, начальство -- опять таки генералы -- съехались и порасселись. Первая вышла одна девочка второго (предпоследнего [- нумерация в гимназии РИ была обратная: первый класс назывался седьмым! – germiones_muzh.]) класса и сказала по случаю юбилея какие-то стихи своего собственного сочинения. С одного раза я их не запомнила, знаю только, что закончила она так:
...Здесь, в этом храме просвещения,
Еще на много, много лет.
Конечно уж дурного ничего не говорила, a всех и все восхваляла!
Ей очень аплодировали. -- Потом пел хор:
Века возвеличат тебя...
Затем одна большая девочка сказала прелестное стихотворение "Стрелочник". После этого шесть "шестушек" говорили басню "Гуси". Это было ужасно мило!
В VI Б есть две пары близняшек -- одних фамилия Казаковы, других -- Рябовы. "Казачки" толстенькие, черненькие, a "Рябчики" худенькие, белобрысенькие, -- вот они и были "Гуси", два черных и два белых. Очень смешно, когда они все четверо за "Гусей" кричат: "Да наши предки Рим спасли!" -- важно так! Пятая девочка была за прохожего, шестая за рассказчика. Чудно вышло. Публика смеялась и много аплодировала. Потом играли на рояле, опять пели, опять и опять декламировали.
Но вот второе отделение. В первую голову наши (- Мусиного класса. – germiones_muzh.) "Бабушка и внучек". Дрожат, трясутся! Ничего, взобрались благополучно, чуть-чуть потолкались, но все-таки реверанс все трое разом сделали. Штофик была премилый мальчуган, и вышло страшно симпатично, когда она положила свою головенку на плечо бабушки Любы и заговорила:
Нет, бабуся, не шалил я,
A вчера, меня целуя,
Ты сказала: будешь умник,
Все тогда тебе куплю я.
-- Ишь ведь память-то какая...
растягивает Люба, и так это, так мило они говорили, просто чудо.
Опять пели, играли, декламировали и по-французски, и по-русски. Моя очередь приближается.,. Мой номер последний... И жутко, и весело-весело, сердце бьется тук-тук, даже слышно...
-- Ну, Муся, идите, -- говорит Евгения Васильевна и тихонько подталкивает меня к эстраде.
-- Страшно, ой страшно, Евгения Васильевна! -- шепчу я.
-- Вот тебе и раз! -- Муся трусит, вот не думала. -- Ну, с Богом!
Я поднимаюсь по ступенькам и тихонько крещусь около пояса, как всегда в классе, засунув руку под нагрудник передника.
"Раз, два, три, четыре, пять, шесть", -- про себя считаю я шаги, a рукой все делаю крестик на месте, где отсутствует нагрудник, затем приседаю, низко так.
"Только бы не шлепнуться", думаю я, a сердце -- тук-тук, тук-тук!
-- Какой чудный ребенок! -- слышу я чей-то голос.
-- Quelle superbe enfant! ( Какой великолепный ребенок! (фр.)) -- говорит еще кто-то.
-- Oh, le petit bijou! ( О, маленькая прелесть! (фр.))
-- Что за милая деточка! -- раздается с нескольких сторон, и мне сразу делается так радостно, к горлу точно подкатило что-то, но не давит: мне легко, весело и совсем, совсем не страшно, только щеки сильно горят, уши тоже, a руки холодные, как лягушки.
"Мальчик y Христа на елке," -- начинаю я. Сперва голос мой немного дрожит, но потом я начинаю говорить совсем хорошо; все дальше и дальше. Наконец я дохожу до своего любимого места, как он уже замерзает, и ему видится Христова елка:
"И вдруг -- о, какой свет! О какая елка! Да и не елка это, он и не видел еще таких деревьев. Все блестит, все сияет и кругом всё куколки. Но нет, это все маленькие мальчики и девочки, только такие светлые! Все они кружатся около него, летают, целуют его, берут его, несут с собой, да и сам он летит! И видит он -- смотрит его мама и улыбается. "Мама, мама! ах как хорошо здесь, мама!" -- кричит ей мальчик.
Здесь, чувствую, что-то щекочет в горле, точно плакать мне хочется, но я продолжаю, a в зале так тихо-тихо:
"Кто вы, мальчики? Кто вы девочки?" -- спрашивает он, смеясь и любя их. -- Это Христова елка -- отвечают они ему: -- y Христа в этот день всегда елка для маленьких деточек, y которых там нет своей елки. A матери этих детей стоят тут же в сторонке и плачут. Каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним, целуют их, утирают их слезы своими ручками и упрашивают не плакать, потому что им здесь так хорошо!..
A внизу на утро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика. Разыскали и его маму... Ta умерла еще прежде; оба свиделись y Господа Бога на небе".
Только я кончила, со всех сторон так и захлопали.
-- Браво! -- раздалось несколько голосов.
И живо-живо убежала с эстрады, но Евгения Васильевна опять толкнула меня в спину:
-- Идите же, Муся, раскланиваться.
И так я целых три раза выходила. Весело страшно, внутри что-то будто прыгает, тепло так чуть-чуть неловко.
Потом я хотела проскользнуть через коридор в залу поискать мамочку, но меня по дороге остановила начальница, синий генерал, какие-то две дамы, a потом наши учительницы и "синявки" (- классные дамы в синих платьях. – germiones_muzh.); все хвалили, говорили, что очень хорошо. Какой-то высокий учитель спросил мою фамилию; тоже дурень, -- будто на программе посмотреть не мог.
Наконец я добралась до папочки с мамочкой; a они там какими-то знакомыми разжились и разговаривают. Мамуся розовая, глаза как звездочки сияют: рада, что дочка не осрамилась. Знакомые меня тоже хвалили; так все-все время это только и делали, пока нас всех участвующих не повели в квартиру начальницы, где дали чаю с тортом, по вкусной груше и по веточке винограда. Для всех остальных чай был приготовлен в классах на больших столах, но им ни фруктов, ни торта не полагалось, только тартинки, печенье и лимон.
Попоив и покормив, нас отпустили домой. Мне было страшно радостно на душе и всю обратную дорогу я, не умолкая, болтала с папочкой и мамочкой, так что мамуся боялась, чтобы я горло себе не простудила, потому морозище так и щипал. Ничего, горло в целости доехало, только спать я долго не могла, мне все представлялось, как я выхожу, как-то место другое, говорю, a в зале тихо-тихо, и на меня все смотрят такие ласковые глаза. Ужасно, ужасно хорошо!
ВЕРА НОВИЦКАЯ (1873 - ?)