как мамочка предложила, так и устроили. (- подарки племяшкам-сироткам «немки» мадемуазель Linde: у нее сестра умерла. - germiones_muzh.)
Понаприсылали девочки к нам всякой всячины, и хорошие такие игрушки, целенькие. У Любы игрушек нет, она вместо того дала несколько красивых книжек. Я пожертвовала две куклы, чайную посуду и столовую. Только со своей "Лили", с которой мы летом "Ангела" изображали, мне слишком жаль было расставаться. Играть-то я едва ли буду, -- y нас в классе никто в куклы не играет, -- но все-таки, пусть остается.
Ko всем нашим деньгам мамы наши еще и от себя прибавили кое-что, и собралось больше сорока рублей. Мамуся отправилась в гостиный двор и накупила всего нужного: темно-синей и темно-красной материи на платьица, холста и дюжину чулочек. Ko всему этому она еще прибавила большую жестянку какао, два свертка печений "Альберок" и три коробочки Ольденбургского монпансье -- каждому по одной; пусть малыши погрызут, наверно ведь любят.
Все это посвязывали вместе; вышло два громадных пакета. Когда они были готовы, мамочка велела отнести их вниз, позвать извозчика, оделась и сказала, что сама все довезет до первого посыльного и лично отдаст ему, a то, знаете ведь, дай прислуге, она или перепутает, или чего-нибудь ненужного наболтает. Так наши вещи и уехали, a адрес-то, понятно, мы еще раньше в гимназии разузнали.
В этот самый день случилось важное событие. Володя первый раз явился в своей новой форме. Право, он премиленький кадетик и держится ровно так, точно в струнку вытянувшись, a прежде ходил кривуля кривулей, согнувшись в три погибели, ни дать, ни взять верблюд. Любу мамочка в этот день тоже пригласила, все вместе и пакеты приготовляли.
Веселый Володька был страшно. И вообще-то он, как папа говорит, меланхолией не страдает, a тут, чуть не на голове ходил, Люба просто каталась со смеху, да и было с чего, особенно как начал шалопут этот про корпус свой рассказывать. A хорошо им живется! Много их там, и если все такие же сумасшедшие, как мой братишка (- Володька только кузен. - germiones_muzh.), весело должно быть; только вот воспитателям их, тем верно совсем не весело.
Есть y них один такой несчастный, которого они особенно не любят и изводом его занимаются. Как только его дежурство, они ему "бенефис" и устроят, только не такой как актерам, с подарками, а, попросту говоря, штуку выкинут.
Вот раз как-то вечером дежурит он. Мальчишки все будто и спать улеглись, тихонько так лежат. Тот рад: слава Богу, спокойно; a только пожалуй для него бы лучше было, если б они покричали да пошумели, чем-то, что тихони эти затеяли. Только он за дверь, сразу все и повскакали. Достали длиннейшую-предлиннейшую веревку, все сапоги на нее за ушки, точно грибы сушеные, нанизали, да через окошко на соседнюю крышу и спустили.
Просыпаются утром. Все кадеты их класса, как один, сапоги свои требуют, a сапоги-то тю-тю -- были да сплыли.
Воспитатель ищет, воспитатель мечется, чуть с ума не сошел, сторожей всех взбудоражил, -- сапог нет, как нет. Должны были всем этим сорванцам новые из кладовой достать, так в них три дня и проходили, пока кто-то совершенно случайно на крышу не сунулся, a сапоги-то там стоят себе да смеются. Ну, понятно, по головке за это не погладили, всех без отпуска оставили.
Потом другая штучка, тоже недурно. Учитель географии y них страшно любопытный, все перетрогает, всюду нос сунет. Вот на его уроке один кадет нарисовал на клочке бумаги двух страшенных уродов и подписал: "два дурака дерутся, a третий смотрит," да и положил на видном месте.
Учитель проходит, -- цап! Повертел, повертел: "А третий-то где же?" спрашивает. Мальчик молчит, a класс весь фыркает. Тут учитель и сообразил -- как будто и пора было! -- разозлился, конечно, и художника-то этого самого в карцер, что ли, или куда там? -- отправил.
A в четвертом-то классе кадеты что смастерили.
Разжились они где-то огарками, принесли на урок и в парты под чернильницы подставили; они y них такие же как y нас -- металлические ящики, вделанные в столы.
Перед уроком арифметики -- чирк спичкой, все свечи позажигали. Ничего, пишут, a чернила греются. Сперва от него такой чуть-чуть сероватый пар пошел и только немножко нехорошо запахло. Преподаватель носом водит, удивляется, отчего это воздух такой скверный, ну, a как чернила-то закипели, да стал черный-пречерный пар валить, тут уж учителю нечего было удивляться, ясно, откуда беда-то идет, только не сразу сообразил почему. A мальчишки, понятно, нарочно еще промешкали, не сразу "огонь спустили". Черные они все вышли, как трубочисты. Воображаю, то-то красота была!
Молодцы! Вот, если б нашу Краснокожку так угостить!
Потом стали и мы Володе свои дела-делишки рассказывать; он ничего, тоже одобрял, a тараканы так его прямо-таки в умиление привели,
-- Тишалова-то ваша видно молодчина, говорит, вот Мурка, поучайся, пример бери".
Потом про учительниц заговорили. Как до Елены Петровны дело дошло пошла моя Люба ахать да восторгаться, поехала.
-- Ну, a как же фамилия этой вашей цацы сверхъестественной? спрашивает Володя.
-- Елена Петровна Тер-Окопова, отвечает Люба.
-- Как? Что? Ну, и фамилия, нечего сказать! Да вы знаете ли, что "Терракотка"-то ваша армяшка, самая настоящая армянская армяшка! (- армяне занимались торговлей, и дворяне смеялись над ними [казаки тож: «кинжалы только армяне покупают» - казак берет вдобычу]. Необижайтесь. – germiones_muzh.)
Ну, -- думаю, -- прощайся, Володя, со своими глазами: выцарапает тебе их Люба, как пить даст, выцарапает. Нет, слава Богу, зрячим остался, хотя Люба моя и крепко разозлилась.
-- Неправда, совсем она не армяшка, -- кипятится Люба, -- a прелесть какая дуся, хорошенькая и молоденькая.
-- Может и молоденькая, я не спорю, потому ведь и армяне не сразу старыми на свет родятся, но что армяшка, так армяшка. Ну, признайтесь, ведь черномазая она, а?
-- Да, брюнеточка.
-- Тото. Ну, и нос y неё крючком, глазищи черные и говорит она: "Ходы дюша мой до моя лавка, ест кыш-мыш, карош кыш-мыш, нэ купыш -- дурак будыш". (- кишмиш это узум. Знакомо сдетства: я родился в армянском районе Ростова-н-Д. - germiones_muzh.)
A рожи-то, рожи какие он при этом строит! Умора, да и только! Люба и обижаться забыла, хохочет -- заливается, a он опять:
-- Карош город Тыплыс, езжай до Терракоткы, даст тэбэ шашлык, каррош шашлык, -- и поехал-поехал, целый день потом Любе покоя не давал, забыл даже из-за этой самой "терракотки" одну важнющую вещь: притащил он свой фотографический аппарат и хотел снимать нас, да так мы разболтались, что вспомнили уже, когда лампы позажигали. Не ночью же сниматься? Пришлось до другого раза отложить.
ВЕРА НОВИЦКАЯ (1873 - ?)