карета с трудом остановилась на крутой улице, в конце которой видна церковь, вся розовая при вечернем освещении, с двумя колокольнями, выделяющимися на темном фоне горы. Лошади скользят на мостовой и чуть не падают. Я взглянул на дом и увидел только большие ворота, стену и окно с решеткой. Тогда я вошел под ворота и остановился перед второй дверью. Мой звонок раздался где-то очень далеко и мне казалось, что звук пробежал большое пространство. Ждать пришлось долго. В двери открылось маленькое окошечко и в нём мелькнуло темное, как туча, лицо.
Я находился в плавании долгие дни, я приехал из страны, где сердце человека не может смягчиться, я перенес палящий зной, липкую теплоту тропических дождей, мне угрожала лихорадка, я видел самодовольный и болтливый эгоизм моих спутников, находился в царстве рабства и отречения. Я был утомлен! Во мне скопилось много горечи, я испытывал чувство усталости, оттого, что слишком много видел и перечувствовал.
И, вот, внезапно, я очутился в оазисе. Я находился в патио (- внутренний двор. – germiones_muzh.), с каменным мозаичным полом с легкими белыми колоннами, украшенным зеленью. Подняв голову, я увидел ажурную террасу, а над нею кусок вечернего неба, бледно-зеленого и прозрачного, как вода. Никакой шум не доходил снаружи в этот внутренний двор, в этот полный света и тишины колодезь. Здесь царил мир, как в монастыре, но в таком монастыре, где не исключены тонкие наслаждения. Растущие в тени лилии и несколько тубероз распространяли запах, которым был проникнут весь этот просторный андалузский дом.
Слуга-негр провел меня к хозяевам.
В это убежище отдыха и покоя меня привела дружба. Приготовленная для меня комната выходила на другой патио, не столь большой, как первый; На столе стояли розы; были приготовлены папиросы на ночь и прекрасная бумага для работы. Я остался один, охваченный чувством довольства, опьянявшего все мое существо; вокруг меня все было чисто, элегантно и изысканно. В каждой вещи чувствовалось дружеское и полное внимания отношение. Воздух был легкий и я уже не ощущал подавляющего тропического зноя и еще более тяжелого чувства одиночества. Розы благоухали. Я приложил к ним лицо и ощутил их атласную свежесть и, кажется, между их лепестками осталась одна слезинка.
Светлые и спокойные дни провел я в этих стенах.
Там были диваны, крытые дорогим, старинным шелком и китайскими вышивками. Цветы арума с лепестками, точно из светлой меди, благоухали в томных металлических вазах.
Лепестки лилий распространяли свой запах по всем комнатам, а ночью он чувствовался даже в патио, куда доносил его легкий ветерок. Вагнер, Дебюсси и Дюпарк ожидали на фортепиано опытной руки, которая бы их перелистала. И часто, по вечерам, раздавались звуки мелодии, в то время, как я, в озаренной мягким светом комнате, любовался, сквозь белые арки террасы, на ночное небо, темное, как бархатное покрывало, усыпанное звездами.
Дом, где царило вечное лето! По утрам мозаичный пол патио сверкал ослепительным блеском. Широкая полоса лазури ложилась на каменный карниз. Под ярким солнцем покачивались пальмовидные листья растений.
И всегда то же неизменное великолепие. Всегда те же чистые ласки лилий и арумов и движение солнца по закругленному, как форфоровый свод, небу и надвигающаяся тень гор.
С террасы видны крыши, колокольни, пальмовое дерево, но городской шум не доходит до нас.
Город окружен господствующими над ним странными горами, дикими и лишенными растительности, которые в ночи принимают самые разнообразные оттенки. На них набегают лиловые тени, длинные зеленоватые полосы и голубые переливы всех оттенков голубого цвета. Постепенно расщелины заполняются, резкие выступы сглаживаются, склоны становятся гладкими и вытягиваются, как застывшие волны у подножия неба, еще светлого на западе, где точно раскрываются прозрачные оранжевые озера. Коршуны медленно описывают большие круги на золотом фоне неба и случается иногда, что один из них чуть не задевает нас крылом. На востоке, над садами, сгущается мрак. В церкви звонит колокол. Внезапно загоревшаяся лампа напоминает, что день, один из ясных и спокойных дней в этом светлом доме кончился.
Тогда тропическая ночь охватывает дом; патио утопает в голубом сиянии, в котором выделяются стройные контуры колонн; она ласкает растения и едва слышный шорох их кажется шопотом невидимых существ; легкий теплый ветерок наполнен пылью с тычинок лилий.
Глубокое небо искрится тысячами звезд, неизвестных самым теплым августовским ночам Европы. Их неровный и дрожащий свет ласкает цветы с неясным запахом, забытые в вазах…
Светлый дом! Длинная вереница часов текла в нем в вечном золоте солнечных лучей и в тихой лени; понемногу исчезали желания и сожаления и хотелось жить только настоящим. Лихорадочная жизнь наших европейских городов забывалась перед непрестанным великолепием тропического неба и перед этой растительностью, не знающей ни весны, ни осени. К чему желать? Зачем гнаться за неуловимым? Я не испытывал ни малейшего желания переступить через порог дома и смешаться с шумной уличной толпой. Здесь был мир, здесь были все богатства света: колебание желтой тени на камне, одинокая пальма и звук дружеского голоса, похожий на тихое журчанье ручья.
город церквей, лилий и автомобильных рожков
Каракас под лучами утреннего солнца сияет розовым, желтым и красным цветом у подножия мрачных гор. Ярко освещенные дома на фоне чистого светло-голубого неба имеют праздничный вид. Преобладает красный цвет, который кажется еще более ярким на фоне темной зелени.
Город расположен в долине, окруженной высокими горами, с крутыми склонами. Улицы поднимаются почти отвесно, на гОре роскошным экипажам, которые так льстят тщеславию обывателей. Низкие дома окрашены в светлые цвета. Эта светло-зеленая или розовая окраска придает городу тот обманчивый вид курорта, который, впрочем, имеет большинство тропических городов. Город совсем новый, но, вместе с тем, и старый. Конквистадоры построили здесь церкви, монастыри и дворцы. Но землетрясения разрушили все следы завоеваний.
Есть еще множество монастырей, церквей и дворцов для правительства и университета, причем последние самого невероятного стиля, но необыкновенно величественные.
Узкие и шумные улицы кишат пестрой толпой, в которой преобладают мулаты и метисы. Множество лавок, банков и баров. Женщины из простонародья, и черные и белые, носят мантильи и кричащие платья. В воскресенье, по окончании службы, встречаются очень красивые девушки, выходящие из церкви, с черным кружевом на белокурых волосах. Вот проезжает метис, верхом на муле, с глубоко засунутыми в широкие стремена ногами по мексиканскому обычаю. Перед окном парикмахерской или модного кафе стоят офицеры и разглядывают проходящих женщин. Они одеты в «feldgrau», как немцы, — плоская фуражка и мундир с небольшими погонами и обшлагами. Они стараются держать себя, как немецкие офицеры, но ничего из этого не выходит.
Молодые «кадеты», в синих мундирах, с небольшим воротником и с белыми поясами, скоро научатся маршировать, как цапли, прежде чем станут командовать войсками президента, состоящими из негров, метисов и главным образом из неукротимых и жестоких горцев, так — называемых «андиносов», составляющих верную поддержку власти, впрочем, только до того момента, пока они же сами ее не свергнут.
На каждом углу стоит полицейский, чаще всего оборванный, в высокой синей каске с палкой в руке. Здесь безраздельно царствует полиция. У вас спрашивают имя чуть ли не каждый раз, как вы влезаете в трамвай. Полиция составляет институт, которому правительство посвящает все свои заботы. Оно содержит бесчисленное множество шпионов, и мужчин и женщин, из-за страха перед революционерами и вследствие похвального стремления поддержать установленный им порядок.
Не мало священников и притом довольно грязных. Маленькая мулатка несет на голове корзину и кричит глухим голосом: «Pan d’huevos! Pan d’huevos! (- Яичный хлеб! – germiones_muzh.)» На рынке где продаются цветы, продавцы показывают в клетках голубых, зеленых, красных птиц, точно из волшебных сказок.
На площади Боливар, — здесь, между прочим, все носит название «Боливар» как в Италии «Гарибальди» — оркестр играет веселые мотивы. Площадь выложена мозаикой; на деревьях качаются лиловые орхидеи.
Мужчины из простонародья одеты в белое, а люди из общества в платье темных цветов. Встречаются даже господа в сюртуке и цилиндре. Этот головной убор доброго старого времени процветает под тропиками, так как здесь считается хорошим тоном относиться с презрением к солнцу, которое, впрочем, иногда мстит за это. Простонародье одевается в полотно, но сливки общества предпочитают шерстяные материи. Это старая традиция, и уже в XVII столетии один писатель отметил странный и смешной обычай, существовавший в Каракасе, жители которого в летнюю пору одевали шубы и плащи.
Тщеславие одно из отличительных свойств этого народа. В этом городе, с крутыми улицами и скользкими мостовыми, поражает присутствие ненужных, роскошных экипажей, с кучерами-неграми, в синих ливреях, желтых рейтузах и высоких ботфортах.
На улицах постоянный шум, щелканье бичей, стук копыт несущихся лошадей и особенно — последнее изобретение американцев — автомобильный рожок. Многочисленные автомобили все снабжены этим ужасным прибором и все рычат без удержу среди узких улиц, наполняя их адским шумом.
Выходящие на улицу окна целый день бывают заперты, что придает некоторым кварталам какой-то покинутый вид. Но с наступлением вечера, окна открываются. Сквозь железную решетку, — обычай, привезенный из Испании, — видны освещенные сзади лица женщин, в мантильях, с красным цветком за ухом. Иностранец не должен, однако, делать неправильного вывода. Здесь принято сидеть по вечерам около окна. Комната, где находятся женщины, ярко освещена; вся мебель на виду; нужно ведь, чтобы каждый мог остановиться и полюбоваться. Часто бывает, что это единственная комната в доме чисто прибранная и прилично меблированная. И вот женщины целыми часами сидят у окна, ожидая посещения друга или жениха; — тогда они станут разговаривать сквозь решетку, причем он остается на улице; иногда разговаривают наедине, иногда в присутствии родных; при этом у женщин, по большей части, лицо и губы бывают сильно накрашены.
Веками живут они так, придерживаясь испанских обычаев, чуждые всякой другой жизни и какой бы то ни было деятельности; пассивные, пустые, суеверные, болтливые, сидя за своей решеткой и занимаясь сплетнями. Они делают вид, что отворачивают голову, когда, вы проходите, или бросают на вас презрительный взгляд. Только куртизанки мило улыбаются.
На каждой двери помещается образ богоматери или какого-нибудь святого, представляющий ужаснейшую хромолитографию. Дверь с маленьким окошечком накрепко закрыта, а перед нею находятся еще сени. Как можно меньше отверстий наружу, как по причине жары, так и вследствие революций.
И церкви! Бесчисленное количество церквей, по большей части без всякого стиля, некрасивых, с безвкусными лепными украшениями, аляповатых, лишенных отпечатка старины.
Но все-таки, сегодня вечером, я смотрю на церковь Мерседес, в конце поднимающейся в гору маленькой улицы, две колокольни которой, похожие на розовые минареты, выделяются на бледно-лиловом хаосе гор. Приближается ночь. Двери в церкви открыты и с улицы виден алтарь с горящими свечами. Целая толпа набожных женщин спускается но ступеням, тихо переговариваясь между собою. Два громадные пучка лилий стоят при дверях. Среди красноватого полумрака алтарь сверкает тысячью огней.
Запах духов, которыми надушены женщины, смешивается с тяжелым благоуханием лилий. Для креольской души эти вечерние службы составляют величайшее удовольствие; не сознавая, она наслаждается последними остатками старого и мрачного испанского мистицизма.
Здесь имеются монастыри разных орденов. Я вспоминаю о женском монастыре св. Иосифа Тарбского, на дороге в Парайсо, где воспитывают молодых креолок, о большом патио, с зелеными растениями и красными колонками. На окружавшей его галлерее все шторы были опущены. Был канун Рождества и днем стояла страшная жара. В эту ночь молодые девушки должны были участвовать в процессии и нести под пальмами «Virgen Santisima» (пресвятую богородицу). Часовня выходила на патио; царивший в ней полумрак смягчал кричащую позолоту и контуры статуй в стиле часовни Saint-Sulpice. Воспитанницы в голубых с белым платьях, о черными волосами, спускавшимися на смуглые щеки, возвращались в монастырь; они с любопытством разглядывали нас. Из продуваемого свежим ветерком сада видны были голубые склоны гор. Листья пальм покачивались в прозрачном небе. В этот вечер мы возвратились в карете, по дороге из Парайсо, составляющей единственную прогулку, допускаемую светскими правилами. Это довольно прохладная дорога, с которой видна игра теней на склонах гор и город. Вдали, в лиловых сумерках, виднелись пальмы, окутанные вуалью легкого тумана. Я думал об эхом маленьком мире, тщеславном, ленивом и жадном, который волновался у подножья этих диких гор. Мираж из золота и крови охватывал небо, заливая монастыри, церкви, дома и даже отдаленные вершины. В нескольких километрах отсюда начинались все те же джунгли. Потом мы выпили по рюмке ликёра в «Индии», небольшом провинциальном кафе, с богатой позолотой, но невыразимо унылом.
ЛУИ ШАДУРН (1890 – 1925. француз, поэт, солдат 1 Мировой, путешественник)