встала я в воскресенье, выхожу в столовую -- где мамочка? Тю-тю. Папа? -- тоже. Оказывается, накануне вечером, когда я уже спала, пришла телеграмма от тети Лидуши, что она на следующее утро приезжает, вот папочка с мамочкой и укатили на вокзал встречать их.
Собственно говоря, я нахожу, что мамуся моя немного того... сплоховала, -- могла бы и меня с собой на вокзал взять. Но когда я взглянула в окно, то поняла: сыпалась какая-то гадость, не то снег, не то дождь, a на заграничный вокзал путь ведь не близкий, да и горло y меня вчера вечером немного побаливало.
Только я успела все это подумать, еще даже и молоко не допила, звонок -- папа с мамой вернулись, но только вдвоем. Оказывается, тетя Лидуша с мужем проехала прямо в свою новую квартиру, они отдохнут там, помоются, распакуются ("да-да, непременно пусть распакуются," -- подумала я, а мамуся при этом слове лукаво взглянула в мою сторону), a часа в два они придут к нам и останутся обедать.
Я страшно рада видеть тетю Лидушу, я ее очень люблю, новоиспеченного дядюшку тоже, но и "распаковка" их меня до смерти интересует. Может это нехорошо, но сами виноваты, -- зачем столько времени мучили меня? Мамуся знает, но не хочет даже сказать -- большое или маленькое, говорит, что иначе я сразу отгадаю.
За завтраком явилась Люба, которую m-me (- мадам, её maman. – germiones_muzh.) Снежина прислала просить, чтобы меня к ним вечером отпустили; торжества y них там никакого нет, просто зовут поиграть и поболтать вместе.
Я страшно обрадовалась. Прошлый раз ведь я даже ничего толком не разглядела, как и что y них в квартире, a обыкновенно все сразу замечу, недаром же меня дядя Коля "глазастой" называет, но в тот день y меня с перепуга все мысли наизнанку вывернулись (- это когда она карандашом Любе в глаз ширнула. – germiones_muzh.).
После завтрака меня засадили за уроки. Вот это было единственное темное пятнышко за весь день. Хорошо еще, что уроки то все легкие, и в ту минуту, как в прихожей раздался звонок, я кончила переписывать французскую диктовку.
Я живо бросила перо, да с размаху на тетрадку -- ляп! Сидит клякса, да какая страшенная! Счастье, что на обертке, a то бы пришлось страницу вырывать и переписывать, нельзя же Надежде Аркадьевне диктовку с черными бородавками подать; "Краснокожке" (- «индейцу» Вере Андреевне, арифметичке. – germiones_muzh.) -- куда ни шло, a ей совестно.
Придет Володя, попрошу завернуть в чистую бумагу.
Лечу в прихожую. A Ральф сумасшедший, скачет, a Ральф беснуется. Вот глупый пес! Впрочем, правда, ведь он их первый раз видит; хоть это и Леонид Георгиевич мне его подарил, но ведь он тогда еще совсем маленький был, немудрено и забыть.
Бросилась я на шею к тете, потом и её мужа расцеловала, уж очень я рада была их видеть.
Тетя Лидуша розовая, нарядная, веселая.
Не успели мы в гостиную войти, как она и говорит:
-- Ну, Муся, не хочу тебя, бедную девчурку, дольше мучить, небось сгораешь от любопытства узнать, что для тебя из-за границы приехало?
A я так была рада их видеть, что в ту минуту даже и думать об этом забыла, но только в ту минуту, a как сказали, сейчас же и вспомнила.
Но пакета с ними никакого нет. Что бы это значило?
-- А по моему, Лидуша, лучше ей, "этого" не давать, припрятать до Рождества... Я боюсь, вдруг "это" ей не понравится, она теперь уж не прежняя Муся -- гимназистка, a их ведь ничем не удивишь. Видишь, она даже нисколько и не интересуется, -- дразнит противный Леонид Георгиевич.
Не интересуюсь!... Еще бы!... А я еле на месте стою.
-- Ну-ка, Муся, закрой глаза, -- говорит тетя.
Я закрываю. Хоть мне и ничего не видно, зато слышно, как тетин маленький саквояж щелкнул, -- значит оттуда вынимают что-то маленькое. Что?... Кольцо?...
Только я успела это подумать, вдруг y самого моего уха: тик-так, тик-так, и что-то холодное прикоснулось к нему.
Неужели? Не может быть!...
Я быстро открываю глаза, поворачиваю голову и попадаю носом прямо в тетину руку, в которой часы, -- да, маленькие, хорошенькие голубые эмалевые часики на голубом же эмалевом бантике!
Я только ахнула и бросилась опять обоих целовать.
Вот душки часики! Ну, и глупая я! Как же сразу не догадаться было, что мне из Женевы привезут? Ведь там же часы делают... Все Швейцары ведь только тем и занимаются, что часы да сыр делают (а я люблю швейцарский сыр).
Понятно, часы я сейчас же на себя и нацепила. (- дамы носили часы на поясе, а дети – на шее. – germiones_muzh.)
Отправились мы все в папин кабинет, уселись на тахту и стали беседовать. Тетя Лидуша и Леонид Георгиевич меня все подробно про гимназию расспрашивали; все должна была выложить, даже свое одиннадцать за поведение.
Они очень много смеялись, a я была рада радешенька лишний раз поболтать о нашей милой гимназии. Столько всего было? Что я боялась забыть или пропустить что-нибудь, a потому ужасно торопилась, даже захлебывалась.
Вдруг меня Леонид Георгиевич останавливает.
-- Слушай-ка, Муся, сколько тебе еще классов проходить осталось?
-- Да шесть еще, ведь седьмой уже нечего считать -- правда?
-- Значит, продолжает он, ты через три года и гимназию окончишь?
-- То есть это почему?
-- Да потому, что ты в один год успеешь сказать то, что другие только в два года скажут, ну, вот, через три года всю эту премудрость и одолеешь.
Вот противный!
Я надулась и замолчала.
-- А интересно, который то теперь час? -- через секунду говорит он: -- Будь, Мусенька, добра, посмотри пожалуйста.
Ну, как на это не ответить?
Я лениво так, будто нехотя, вынимаю часы:
-- Половина четвертого, -- отвечаю я таким тоном, будто я всю жизнь только то и делала, что на часы смотрела.
В это время тетя Лидуша начала рассказывать про все, что они видели в Швейцарии. Красиво там, видно, ужасно: горы высокие-превысокие, и даже летом на самых верхушках снег лежит; там же громадные ледники; тетя говорит, что если вскарабкаться туда совсем наверх, так они там особенно красивыми кажутся.
Вот тут уже я ровно ничего не понимаю. Во-первых, что может быть красивого в леднике? (- ледник это холодильник в погребе. – germiones_muzh.) И во-вторых, что за глупая мысль устраивать их так высоко? В такую жару -- a там настоящее пекло -- изволь-ка, когда что понадобится, карабкаться этакую высь, и времени сколько потеряешь, да и пока оттуда донесешь мороженое, что ли, или крем, так они и растают.
Или эти швейцары совсем-таки дурни, или я чего-нибудь да не поняла, a спрашивать не хотелось, еще опять противный Леонид Георгиевич на смех подымет.
К обеду пришли дядя Коля и Володя. Он все еще не в кадетской форме, наденет ее в следующую субботу и тогда явится во всей красе.
Тетя Лидуша привезла ему маленький фотографический аппаратик, только с собой его не захватила, потому что эту корзину с багажом не успели еще распаковать.
Хотя вся эта компания и сидела еще y нас, но в семь часов я все-таки отправилась к Любе. Там никого не было кроме меня. Мы с Любой пошли в её комнату. Не очень красивая. Там спит она и её шестилетняя сестра Надя.
Игрушек y Любы совсем нет, кукол тоже, она говорит, что уж целых два года, как больше не играет, a ей теперь одиннадцать лет, она старше меня.
В соседней комнате спят её оба брата, Саша, девяти лет, и Коля пяти.
Дети эти так себе, не особенно мне понравились: Саша каждую минуту из-за всего петушится и готов поссориться, a Надя ужасно кривляется, только малюська Коля миленький, толстый и большеглазый.
В чем я Любе страшно завидую -- это, что ее держат как взрослую: она смотрит за младшими детьми, и если б вы знали, как они её слушаются! Ужасно она с ними строго разговаривает, -- Она же садится за самовар, наливает чай, нарезает булки, накладывает варенье; y неё ключи от шкафа с печеньями, конфетами, наливками. И так это она аккуратно делает, прелесть! Если бы мне поручили шкаф со всякими вкусностями, я бы не утерпела, понемножку-понемножку то того, то другого пощипала бы, a она нет, ей это даже и в голову не приходит. Очень она хорошая девочка.
В половине десятого за мной прислали, и мамочка даже ничего не дала мне толком рассказать, живо-живо послала спать.
ВЕРА НОВИЦКАЯ (1873 - ?)