промысловый участок Иннокентия Тужикова был самым дальним из всех зверопромхозовских участков Плахина. Что за ним, уже мало кто знал. Говорили, тундра, а кое-кто, и сам Кеша уверял, что дальше идет море с айсбергами. Площадь участка никто, конечно, не мерял и границ не определял. Просто знали, что до ближайшего Тужиковского зимовья двести семьдесят километров по прямой от Плахина, это если на самолете. На лодке же — все пятьсот. А зимовий у Кеши было девять. Чтобы все обойти в один конец, девять суток надо, а сколько это километров — тоже никто не мерял. Кеша десять сезонов отохотился на этом участке, но так и не мог сосчитать. То ли двести, то ли триста, говорил он, когда его спрашивали, и пожимал плечами.
Участок Тужикова в зверопромхозе считался удачливым. Что ни год, то полтора плана давал. И любители природы туда не захаживали, тем более браконьеры. Правда, в этом году, когда Кеша летом завозил продукты, обнаружил геологов на своем участке. Они в его избушке несколько дней жили. Поговорил Кеша с ними — ребята хорошие, таежной грамоте учены. Мы, говорят, с первыми заморозками уйдем из этих мест, а тебе, чтобы с собой не возить, оставим кой-какой инструмент и муку до будущего года. Пусть у тебя на лабазе полежит, а за услугу такую можешь есть сколько съешь.
Кеша в этот год с заездом чуть припозднился. Его и так забрасывали самого последнего. Сентябрь к середине подходит, глухарей и куропаток бить самый сезон для привады, но то погода нелетная, то какие-то хулиганы разбили стекло в самолете, залезли в кабину и приборы поснимали. Милиционер Разуваев преступников отыскал вмиг, да приборов уже не было. Пока новые приборы доставили в Плахино, а потом самолет отремонтировали — сентябрь к концу пошел. Иннокентий места себе не находил, с женой каждый день ругался по пустякам: раздражение. Собаки по ночам выть стали — в тайгу просились. Наконец погрузился Тужиков в гидроплан и через полтора часа сел на озере близ зимовья. На озере уже забреги, лист опал, с лиственниц хвоя дождем сыплется. Махнул он на прощанье пилотам, дескать, до встречи! Прилетайте в марте! И остался с собаками на всю долгую зиму.
Пришел Кеша в зимовье — все в порядке. Записка от геологов на столе лежит, под нарами — теодолит а ящике, тренога, топоры, молотки, кайла, палатки и тюки войлока. Нагнулся он, чтобы глубже заглянуть, и вдруг почудилось ему, будто собаки недалеко залаяли. Потявкали и замолчали, словно шалавые дворняги на прохожего. Но собаки у Иннокентия были первыми в зверопромхозе. За щенятами очередь по нескольку лет стояла. Кеша вынырнул из избушки — на улице осеннее солнце и день тихий, тайга вокруг красноватая, прозрачная, горы на горизонте, как камушки на дне речки,— чистые, отмытые. Иннокентий задрал лицо вверх — небу конца и края нет, аж голова кружится. Тут и собаки появились, вынырнули из пихтового подлеска, языки на бок, уши прижаты — смеются. Но кобель Фома нет-нет да оглянется назад, насторожится и дышать перестанет.
— Ты чо, Фома, ошалел? — спросил Иннокентий, но сам подумал, что кобель-то не ошалел, а что-то чует, и, похоже, не зверя или птицу. Прислушался. Нет, тишина. Ручеек журчит, рябчики насвистывают. Если б что и было, так кедровки орали во все горло бы, а то сидят неподалеку на голой сухой кедре и вздрагивают крыльями.
— Дурной ты стал, Фома,— пожурил он кобеля.— Тебе, видно, за лето все уши в деревне оттоптали, вот и чудится теперь.
Кобель вильнул хвостом и лег.
Иннокентий взялся делать уборку в зимовье, вымел засохших паутов с подоконника, стекло в окне хорошенько оттер газетой, постель выбил на улице. Пол был чист, геологи, наверное, подметали, но он принес воды и отмыл серые, тесаные топором плахи. С этого он начинал каждый свой сезон вот уже десять лет. Отец еще приучил, когда Кеша с ним пацаном промышлял. «В зимовье каждый год входи, будто в новую избу,— учил отец.— Коль в зимовье порядка нету, так ни в голове, ни в промысле его не будет». Радовался старик, что сын Кеша не шалопутом растет, не как младшой (в речники не просится) и не как старшой (с геологами не спутался), а с малых лет на промысел нацелился. А сейчас бы отец не то что радовался — гордился бы своим Кешкой. Портрет недавно в газете напечатали. Правда, Иннокентия на нем не узнать, бородой до глаз зарос, волосы, как у попа. Только с промысла вернулся, его и щелкнули. В Плахино был еще один Кеша Тужиков, грузчик орсовский, так тот, напившись, ходил по деревне и орал, что в люди вышел. Лишь потом с похмелья и разобрался, что не его это портрет напечатали, а однофамильца.
Закончив уборку, Иннокентий сварил гречневой каши на утро и пораньше завалился спать, чтобы завтра чуть свет выйти на промысел птицы для привады. Дело это похлопотнее, чем пушной промысел. Соболя стукнул —- шкурку можно в кармане унести, а пока десяток глухарей до зимовья допрешь — спина в мыле. Уже в полудреме он вдруг услышал далекий гулкий выстрел. Вскочил, прислушался. Собаки на улице зашероборились, однако молчали. В окне светилась бледно-розовая полоска заката, и легкие сумерки затянули зимовье.
— Тьфу ты, ч-черт! — выругался Кеша.— Самому уже чудится...
Утром еще до солнца он встал, наскоро позавтракал кашей и двинулся по распадку, где проходил его путик. Болотники подмерзли и идти в легких броднях было хорошо. Собаки, едва завидев ружье в руках Кеши, подхватились и унеслись вперед. Первого глухаря он взял через километр, молодого, голенастого, как подросток. Фома лизнул кровь с руки хозяина и приударил следом за сукой. Но потом будто ножом отрезало. К обеду Иннокентий наткнулся на кострище, довольно свежее. «Геологи ходили,— подумал он,— вот и банки из-под тушенки. Кроме них кто еще тащит в тайгу мясо?» Рябчиков и куропаток было много, собаки то и дело спугивали выводки и тем самым не давали сбить хотя бы пару. Рябки брызгами поднимались с земли и пропадали в чернолесье.
По пути Иннокентий заходил на места, где зимой ставил ловушки, кое-где подправлял капканные хатки, делал свежие протесы путика, чтобы после метелей легче находить лыжню. К очередному зимовью он подходил, когда солнце шло на закат. Избушка стояла на берегу небольшого ручья, на открытом месте, и сизый голец (- горушка. – germiones_muzh.), с останцами на вершине, казался рядом — протяни только руку. И едва он увидел красную от заката стену зимовья, как почуял что-то неладное. На этой стене с прошлой зимы висела оленья шкура. Добыл его перед выходом из тайги. Мясо перевез на собаках, а шкуру не успел снять — самолет прилетел. Летом, когда Кеша разносил продукты по избушкам, шкура висела.
— Напакостили все-таки геологи,— вслух сказал он и остановился,— попросить могли же. Чего кражей-то брать...
В избушке все было вверх ногами. Кто-то снял подвешенный к матице мешок с мукой и сухарями и оставил его на столе. Мыши успели посечь мешковину и погадить продукты. На печке стоял чайник, хотя Иннокентий точно помнил, что оставлял его на полке. Когда Тужиков поднял крышку чайника, то обнаружил совсем свежие чаинки. Это уже не геологи. Судя по записке, они ушли с неделю назад. А за неделю заварка обязательно бы заплесневела...
Кеша сел на скамейку у стены и снял шапку.
— От-те дальний участок,— проговорил он и вспомнил вчерашнее беспокойство собак, выстрел он посчитал пригрезившимся. На участке кто-то был и причем человек этот — плохой. Зачем продукты бросать? Зачем без спросу снимать шкуру?
— Ладно,— сказал он сам себе,— кто есть — объявится. В гости придет.
Отец учил: ты, Кеха, никогда не торопись. Торопится кролик, да зато крольчата слепыми рождаются...
Он прибрался в зимовье. Протер окно, пол отмыл. Часть муки пришлось отсыпать в собачий корм. Затем набрал охапку дров и понес в избушку, но собаки, лежавшие у порога, вдруг сорвались и помчались к ручью. Он узнал вчерашний, незлобный их лай. В Плахино тому же Фоме на ухо наступи — не тявкнет. В тайге собаки облаивают не только зверя, так как здесь единственный для них человек — хозяин...
Иннокентий опустил дрова на землю и сел на пороге. От ручья поднимались двое. Шли не спеша, усталым, в развалку шагом. Первым шел высокий, с Тужикова, парень лет тридцати, на голове зеленая шляпа, черная телогрейка подпоясана куском веревки, бородатый, круглолицый. За ним — маленький, в круглых очках, в дождевике, надетом поверх болоньевой куртки. У обоих за плечами качались стволы ружей.
— Здорово, хозяин! — сказал бородатый, и улыбнулся.— Эх, и собачки у тебя!
— Здорово,— сдержанно ответил Тужиков.
— А мы тебя, браток, давно ждем! — продолжал улыбаться высокий.
— Я вас тоже,— Иннокентий достал коробку с табаком и принялся сворачивать папиросу.— Кто такие будете?
— Если в тайге — значит охотники,— рассмеялся бородатый, и тот, что в очках, подтянул ему сиплым, простуженным смешком.
— Во всех избушках были? — спросил Кеша.
— Во всех! Путики у тебя — что дороги! Вчера к одной не дошли. Самолет, глядим, на озеро садится.
— Везде напакостили? — спросил Кеша.
— Ну, ты что-то, хозяин, больно крут! — добродушно ответил бородатый и сел на порог рядом с Тужиковым.— Не сердись, друг. Мы у тебя в избушке поселились, в четвертой отсюда. Ничего не тронем, не бойся. Продукты у нас свои. Вот он,— парень кивнул на очкастого,— в тайге почти как Улукиткан. Все знает. Ты не бойся, хозяин, мы у тебя до февраля только задержимся. Вертолет за нами придет. Договор есть. Добудем по десятку соболей и улетим. Ты, я думаю, не обидишься. Угодья у тебя дай бог. Ну?
— Не пойдет, ребята, уйти вам придется,— сказал Иннокентий,— промысловый участок. Запрещено.
— Ой-ей-ей! — пропел бородатый и рассмеялся.— Куда же мы уйдем? Сюда же «только самолетом можно долетёть»! Ничего, старик, уживемся. Ты еще нам одну собачку дашь на чернотроп. А то мы своих не захватили. Какого дашь? А?
— Рыжую сучку возьмем,— сказал очастый, — пес, видимо, дельный. За сохатым идет? — спросил он.
— Не дам,— отрезал Тужиков.— Вы чтo, с ума сошли?
— Вот так гостей встречает? Хозяин-то наш? Ни избушки, ни собаки. Где же твоя совесть, дорогой? Таежники так не делают,— говорил бородатый.— В тайге ты должен радоваться первому попавшемуся человеку. Так, нет? — спросил он у очкастого.— А ты сразу — не пойдет! Не дам! Ну и таежник пошел...
— В избушке можете оставаться,— сказал Иннокентий.— А собаки не дам!
— Да мы насчет собаки пошутили,— разулыбался очкастый.— Я ж знаю, что такое собака для охотника в промысле.
Они сразу засобирались идти, и бородатый дружески протянул Иннокентию руку.
— Бывай здоров, хозяин. Нам еще топать, так что чай с тобой пить будем в другой раз!
Бородатый махнул ему рукой еще раз с берега ручья, и они зашли в густые пихтачи, словно утонули во мраке. Тужиков подозвал собак и запустил их в избушку. Все буквально валилось из рук.
— Вот это сезон,— сказал он вслух и выматерился.
Так уж вышло, что ему ни разу не приходилось сталкиваться с браконьерами. Он и представлял-то их такими, как рисуют в журналах: зловещая физиономия, клыки вместо зубов и обвешан весь дичью. Слухов и разговоров в зверопромхозе про браконьеров было много. То к одному на участок залезли, то к другому, а попробуй, избавься от них. Который год обещают рации охотникам, но до сих пор не дали. Был случай, когда один промысловик среди сезона прибежал на лыжах в Плахино и прямым ходом в милицию. Разуваев прилетел на участок только на седьмые сутки. Браконьера же и след простыл. Многие помалкивали: не пакостят и ладно... Охотовед иногда зимой делал облет промысловых участков, но к Тужикову не залетал: далеко, надежно.
— Что у них на уме? — размышлял Кеша, лежа на нарах.— Придут ночью, хлопнут и все. Или где-нибудь на путике. Эх, жаль отец не сказал, как с браконьерами мирно жить...
Спал он эту ночь неспокойно. Просыпался, звал собак, прислушивался к шорохам за стеной. Чудилось, будто стоят они где-то поблизости и наблюдают за ним, смотрят, как он ворочается и мучается. «Ну, сволочи, не дождетесь! — решил он.— Я вам покажу, кто здесь хозяин! Вы только и хотите того, чтобы я от вас прятаться начал».
Гостей Кеша не встречал всю осень. Иногда замечал их следы: кострище на путике, недавно протопленная печурка в зимовье. Однажды в распадке набрел на голову и шкуру сохатого. Мясо, видимо, с неделю назад вынесли к своей избишке, запаслись привадой, специально квасили ее. Он тоже готовил приманку и растаскивал ее по ловушкам и зимовьям. В избушке, где поселились гости, он дважды ночевал, но ни разу не застал их на месте. Пока готовился к зимнему лову — неспокойный ходил. Но началась охота по чернотропу — забылось немного, а может, привыкать стал. Соболь шел хорошо. Что ни день, то удача. Собаки работали без устали. Ходил Кеша налегке, с одной винтовкой. Однако после долгой слякоти в одночасье вывалил снег. Пришлось встать на лыжи. Вот тут-то следы гостей проявились четче. Они ходили еще без лыж, хотя Тужиков видел их голицы в избушке. Топали друг за дружкой, тропили по следу. Как-то paз Кеша специально прошел ихним путем и понял, что дела у гостей плохи. Соболя без собаки взять в это время и хорошему охотнику не под силу. А они часто перекуривали, даже ночевали на соболином следу.
— Сами уйдете! — радовался Тужиков.— Побьете ноги и уйдете. В тайге-то хорошо, когда зверь идет.
Все началось, когда Тужиков принялся капканничать.
Есть неписаное правило, по которому будь ты богом, а чужой путик пересекать не смей. Так учил отец. В старину за это у нарушителя рубили лыжи. Сиди, кукуй. Снег по пояс. Пешком не находишься. Гости на переходе между двумя избушками пересекли лыжню Кеши трижды. Едва сдержался он, чтобы сейчас же нё пойти к ним и наказать.
— Но попробуй-ка накажи, когда их двое, а поодиночке они не ходят.
— Сволочи! — скрипел зубами Кеша.
Было еще рановато, и соболь в капканы шел вяло. За неделю Тужиков поймал двух. Он хотел пройти все девять избушек и в последней угодить на олений переход. Но запоздал. Переход начался как раз у того зимовья, где жили гости. Глубокие тропы тянулись по тайге ровными строчками. Тундровые снега и морозы загоняли оленя в тайгу. А по оленьему ходу уже виднелись торопливые кривули голиц (- следы лыж. – germiones_muzh.). Гости промышляли. В первый же день он вышел на тушу крупного самца. Камус был снят, язык и печень вырезаны. Затем нашел Кеша еще несколько трупов оленей. Вокруг каждого были разбросаны капканы (- для соболей. – germiones_muzj.).
— Что делают, а? — возмущался Тужиков, мрачнел и свирепел.
Бить оленей на переходе было проще простого. Снег глубокий. Засел в распадке и понужай из ружья, пока патроны есть.
Но главное было еще впереди.
Иннокентий добыл пару самцов, перенес мясо в избушку и только тогда вышел на путик проверять капканы. Голицы секли его лыжню еще в нескольких местах, но, когда он увидел их след на своем, остановился и тяжело привалился к дереву. Это означало, что гости пошли по его ловушкам. Он бежал по путику, задыхался от морозного воздуха и ожидания подтверждения собственным мыслям. Голицы упрямо не сходили с его лыжни. Ночь застала между избушками. Пришлось сидеть до утра в тяжелой дреме возле костра. В коротких снах снилась какая-то чепуха: зловещие клыкастые рожи, бегущая стая оленей с оголенными ногами.
Утром, перекусив сухарем, он двинулся вперед. След гостей подводил к пустым ловушкам, но в одной соболь был. Капкан насторожен чужими руками и виден след-поволока: поймавшийся зверек уходил с капканом, но был кем-то найден. Скоро голицы сошли в сторону и проторили новую лыжню по целине. Куда?
— Дальше избушек не уйдете! — остервенело выкрикнул Тужиков.
Через сутки он был в последней избушке. Гостей не застал, но точно определил, что ночевали. Все было так, как он оставлял, будучи здесь последний раз. Гости, видимо, хотели сбить его с толку, запутать. Дрова, что были в углу, не тронули, своих нарубили. Однако от куска бересты оторвали полоску на растопку. Дни стояли морозные, самое время бегать по ловушкам. Вот-вот поднимется пурга и зверек заляжет. Но Иннокентий уже не жалел загубленного сезона. Он решил дожидаться гостей тут. Придут. Добыча в чужих капканах легкая, заманчивая, тем более это плечо путика, где находится сейчас Тужиков, было самым удачливым. Вот только встретить надо их как полагается...
Два дня сидел, как на угольях. Ружье наготове, а скрип голиц в хороший мороз за километр слышен. Печку топил лишь ночью: боялся — увидят дым и уйдут. Дрожал от холода, терпел, без аппетита проглатывал сваренную ночью холодную пищу — ждал. Боялся заснуть, да и в первые два дня сон не приходил. И тут вспомнил он, что собаки его остались в первой избушке, а корма там почти нет. В лабазе лежало мясо, и Фома с его проворством мог бы достать, но не посмеет он. Луплен не раз в щенячестве, после смерти помнить будет. А это значит собаки пойдут лыжней по избушкам, и не дай бог...
— Что же делать-то? — метался он по зимовью.— Как же собачек выручить?..
Сломился он неожиданно для себя. Упал, заснул, как убитый, А когда продрал глаза, в зимовье —. холодильник, зуб на зуб не попадает. Так и окочуриться недолго. Несмотря, что был день, печь затопил. Присел возле чувала и задумался.
Тужиков просидел так до вечера. То решался, то мучился сомнениями и наконец собрался, надел лыжи и пошел в обратный путь. Будь что будет, а собак выручать надо. Если гости по ловушкам пошли, то собачек наверняка заберут. Они голодные, их прикормить — раз плюнуть.
Он бежал ходом, не заходя на ловушки. Легкий снежок припорошил следы голиц, а после такого снежка жди пурги. Кеша спешил. В следующей избушке гостей не было. Переночевал, а на другой день подсек свежий след голиц. Они, как и в первый раз, сначала шли по его путику навстречу ему, но потом отвернули. Иннокентий впервые в жизни встал на чужую лыжню. Его камусные лыжи были шире голиц и бежать было тяжело. Через несколько часов чужая лыжня выскочила в распадок, по которому, помнил Тужиков, часто спускаются сохатые в приречное мелколесье, на кормежку. И сейчас, видимо, чуя буран (время жировки), стадо лосей из семи быков и трех коров уже прошло вниз. Голицы резали их след, и Кеша понял, что гости идут за ними.
— Вот тут-то мы и встретимся! — хрипел он на ходу. — И чайку попьем, и счеты сведем...
Однако лыжный след внезапно отвернул с сохатиных троп и остановился. Но Кеша заметил это поздновато. Уклон был велик, и он, не затормозив, прокатился много ниже, уворачиваясь на ходу от сучьев и веток. Неожиданно он увидел впереди тонкий белый шнур. «Самострел!» — ожгла мысль, и он упал плашня на спину, моля бога, чтобы не было еще одного, протянутого по снегу...
Другого шнура не было. Тужиков откатился метров на двадцать и прорыл целую траншею, прежде чем затормозил. Долго лежал без движения, чуя, как тает и становится горячим снег в рукавах и за шиворотом. Затем встал и тихонько поднялся до шнура. Сбоку от тропы к дереву было прикручено алюминиевой проволокой двуствольное ружье. Стволы глядели чуть вниз, чтобы пули прошивали цель наискось. Кеша осторожно спустил курки и переломил ружье: патроны были с усиленными зарядами. Жаканы торчали из гильз наполовину.
В голове Иннокентия Тужикова медленно рождался новый план.
Он разыскал гостей в четвертой, «своей» избушке. Издалека еще заметил — дым из трубы кудрявится, полощется на ветерке. Остановился на секунду, перевел дух и побежал к зимовью. Не снимая лыж, он рванул обитые шкурами двери и остановился на пороге. Бородатый в одной майке сидел возле печки и обезжаривал шкуру. Очкастый крутил ручку приемника. Они резко и испуганно обернулись к нему.
— Эй! Ребята! — крикнул Кеша.— На вашем самостреле геолог застрелился! Бегите!
Они поняли все и ничего. Но страх подстегнул. Наспех побросав вещи, схватили ружья и ринулись целиной по направлению к реке. Кто-то из них повизгивал на ходу то ли от испуга, то ли от взятого темпа...
Кеша переночевал в хорошо натопленной избушке, а наутро глянул в зеркало, оставленное гостями: перепугаться его было не мудрено...
Спустя три года, летом, Иннокентия Тужикова вызывали в районную милицию свидетелем. Там ему объяснили, что в далеком отсюда городе пришли с повинной двое граждан и покаялись, что на их самостреле погиб человек и что они скрывались вот уже три года и больше скрываться не в силах, так как жизнь в лесной норе — это не жизнь и лучше сидеть в тюрьме.
Кеша этот факт подтвердить не смог...