ГодЕн высокий мужчина, худой, костлявый, с желтым лицом и впалыми щеками; на крючковатом носу следы от пенснэ; небольшая лысина; глаза светло-голубые. Родился здесь, но учился во Франции; затем, когда ему исполнилось двадцать один год, вернулся под тропики. Отправился отыскивать золото и заработал очень скоро порядочную сумму, но еще скорей истратил ее в Париже, куда ездил на короткое время. Тогда он опять отправился добывать золото.
По правде, сказать, ему наплевать на деньги. Он любит лес.
Ежемесячно, не менее недели, Годэн бывает болен лихорадкой. Вот он, желтый, как лимон, лежит, согнувшись, под пологом от москитов, в пижаме, с потухшей папиросой во рту.
Его желудок совершенно испорчен консервами и солониной. Он ничего не ест, пьет только молоко, но не может отказаться от стакана пунша утром и вечером.
«Когда я был в лесу…» — говорит он. Лес для него это бесконечное пространство джунглей и болот, пересеченное реками, которое тянется от моря до таинственной страны Тумук-Гумак, где живут индейцы с длинными ушами. Годэн жил в лесу. Всегда молчаливый, он оживляется, когда говорит о нем. Оттуда он вернулся с испорченным желудком, с отравленной лихорадкой кровью и совершенно надорванным организмом. Его голос немного дрожит, едва заметно, когда он вспоминает длинные переходы, с саблей для рубки, сквозь гущу лиан и бамбуков.
— Раз как то, — говорит он, — у меня сделался сильнейший приступ лихорадки. Я ничего не видел перед собой. В глазах мелькали искры, в ушах звенело и я едва стоял на ногах. А между тем надо было идти вперед, идти во что бы то ни стало, или подохнуть на месте. У меня еще оставалась одна ампула хинина. Я прислонился к дереву, полуослепленный, с пылающей головой. Я должен был употребить громадное усилие, чтобы раскрыть мешок. Я наполнил шприц. Игла совершенна заржавела. Но другой у меня не было. Я захватил двумя пальцами кожу на животе и с силой вонзил иглу, которая вошла с трудом. Но лихорадка была так сильна, что я не почувствовал боли. Таким образом, я впрыснул себе всю ампулу и был спасен. Но когда я дошел до места назначения, на животе у меня был громадный нарыв.
Получив поручение обозначить в лесу границы, он отправился с отрядом каторжников, без всякой охраны. Перед уходом он отдал свое ружье, патроны и деньги двум каторжникам — вожакам всей партии, и ночью, среди безмолвия пустыни, спокойно спал между ними.
В этом теле, точно лишенном костей, скрыта огромная сила, подвергшаяся не одному испытанию и бьется сердце, которое до сих пор не зачерствело.
Годэн остался молодым. Когда он с силою пожимает вам руку, то чувствуешь, что имеешь дело с честным и откровенным человеком. Какой это должен быть хороший товарищ во время пути.
Все в душе уважают его. Как-то ночью сильный прилив, громадной бесшумной волной, сорвал деревянный помост в порту, так что в городе ничего не было слышно. На следующий день каторжники вытаскивали балки, большие просмоленные доски, сорванные, изломанные и точно изрубленные этой таинственной волной, которая регулярно, каждые десять лет, поднимается из морских глубин и сметает работу людей.
Проходя около каторжников, работавших с голыми ногами, с обнаженным до пояса татуированным туловищем и надвинутыми на бледные бритые лица соломенными шляпами, я услышал, как один из них, тащивший толстую балку, сказал с восхищением:
— Только то и уцелело, что было сделано monsieur Годэном (- тоесть чистым сердцем. - Старое поверье. - germiones_muzh.)!
Артемиза
Ее дом, среди зелени, господствует над городом, над пальмами и манговыми деревьями. Перед самым домом растет красивое дерево, называемое «момбин», с ветвями, похожими на мускулы борца; при доме маленький садик, в котором растет несколько бананов; в тот час, когда в городе люди изнывают от духоты под пологами от москитов, морской ветер освежает ее комнаты.
Артемиза одета в платье из кретона с цветочками, на голове у нее панама. Сама она маленькая, кругленькая, с лицом светло-каштанового цвета. Небольшие, черные и очень живые глаза; нос немного приплюснутый, короткие курчавые волосы и золотые кольца в ушах. Эго вполне восцитанная особа, говорящая по-французски и по-английски. Она живет на окраине города, но у нее много друзей в колонии среди так называемых «порядочных» мужчин. Все более или менее видные европейцы посещали ее и до сих нор еще рассказывают об ее воскресных завтраках.
У нее, кажется, было несколько серьезных увлечений, которые оканчивались с уходом пакетбота. Одно из них длилось дольше других. Один ирландец посадил в ее садике маленькое деревцо, которое современен превратилось в большое развесистое дерево. Артемиза показывает его с гордостью и говорит с некоторым оттенком меланхолии:
— Это дерево 0‘Бриена.
Пo праздникам Артемиза ходит в церковь, два раза в неделю бывает в кинематографе и время от времени посещает бал «Кассэко»; но не танцует, так как публика там слишком смешанная. Она ведь «Мамзель Артемиза».
Она не чуждается местной политики. Кандидаты в депутаты не пренебрегают ее указаниями. Иногда по вечерам у нее на веранде происходят длинные совещания, в тот час, когда звезды сверкают над пальмами, трещат кузнечики, летают летучие мыши и воздух напоен запахом розового дерева.
Один из ее друзей возил ее во Францию. Она видела Париж, но помнит только Мулэн-Руж.
Как и ее сестры, она очень щепетильна насчет цвета кожи. Я прошу разрешения сфотографировать ее, но она oтказывает, опасаясь, что я буду показывать парижанкам портрет маленькой «Мамзель негритянки».
бал Кассэко
Обсаженная манговыми деревьями площадка. Светит полная луна и звезд не видно. Тина в ручейке кажется посеребренной. Огненные мухи (- светляки. – germiones_muzh.) летают среди ветвей. В тени, под, деревьями, горят коптящие керосиновые фонари, освещая маленькие столики.
За столиком сидят женщины и их черные локти выделяются на белых скатертях. Подают кофе и пунш. Молодые негры, не старше четырнадцати лет, не сморгнув, выдувают две полных чашки белой тафии (- сэм из тростникового сахара. – germiones_muzh.).
Ацетиленовые лампы ярко освещают вход в казино: большой сарай с цинковой крышей. Из-за билетов происходит драка. Сегодня суббота и бал Кассэко.
Вокруг залы идет деревянная галлерея и стоят скамейки. На эстраде оркестр, состоящий из виолончели, тромбона и кларнета. Немного ниже музыкантов сидя на полу лицом к ним, негр трясет ящик с гвоздями. Это необходимая принадлежность негритянской хореографии. Другой, в такт музыке, ударяет по скамейке двумя кусками дерева.
Музыка гремит. Бал начинается.
Оркестр играет вальсы, польки и мазурки в бешеном темпе, а палки и коробки с гвоздями отбивают такт. Инструменты издают резкие, неприятные звуки. Но эта дьявольская музыка захватывает вас. Грохот «ша-ша» отдается в голове; резкие звуки кларнета раздирают уши; но, несмотря ни на что, ритм этой музыки увлекает вас.
До сих нор пустая зала наполняется в несколько минут. Сюда приходят искатели золота или каучука, вернувшиеся с золотоносных участков или из леса.
По большей части это люди, которые прибыли только вчера, полуголые, в рваных штанах, в, старом жилете, одетом на голое тело, с саблей для рубки лиан у пояса, и которые сегодня вечером отплясывают здесь в белом, тщательно выутюженном костюме, в круглой соломенной шляпе и в шелковых носках.
Они провели в зарослях несколько недель, работали под солнцем, на золотопромывательной машине, затем вернулись с самородками, золотым песком и драгоценным каучуком.
Они спустят свой заработок в несколько дней, затем контора выдаст им аванс, которого едва хватит, чтобы запастись на дорогу провизиями, после чего они снова, как здесь говорят, «поднимутся».
А, пока что, они танцуют с девицами, возбуждая досаду городских франтов.
Много женщин: одни одеты в сильно накрахмаленные пенюары, благодаря которым кажутся громадными; на других мишурные платья яркого оранжевого или розового цвета; попадаются и европейские туалеты, глядя на которые, можно умереть от смеха, и такие шляпы, что в сравнения с ними оперение попугаев-ара покажется тусклым. Время от времени поднимается юбка и видны желтые чулки и черные ботинки. Все эти дамы для танцев одевают чулки. К счастью, большая часть из них, вместо шляп, повязывают голову мадрасским платком, таким образом, что два узла торчат как рожки и эти ярких цветов платки красиво выделяются на фоне темной кожи.
Кавалер почти все время танцует с одной и той же дамой. Молодой негр, с тонкими чертами лица, в хорошо сшитом белом костюме, подхватывает толстую девушку с грубоватым лицом. Она танцует, откинув назад голову, с невозмутимым выражением лица и уставленными в одну точку глазами. Он смотрит на нее из-под опущенных ресниц и их подбородки почти касаются. Танцуют они хорошо. Сначала он слегка прижимает ее к себе, с тем характерным покачиванием бедер, которое им всем свойственно. Потом он просовывает свою ногу между ног молодой девушки. Затем сильно и страстно сжимает ее. Их вальс превращается в эротическую пантомиму, бесконечно длящуюся, но их лица не прикасаются и сохраняют спокойное и серьезное выражение.
Понемногу бал становится бешеным. Коробка с гвоздями призывает к сладострастию. Танцоры обнимают своих дам, опустив руки ниже талии; ноги их переплетаются; это какая-то дикая мимика любви. Высокий негр с бала там-там продолжает выделывать неприличные движения животом; он пользуется громадным успехом.
По его лицу пот льется в три ручья.
В баре алкоголь еще усиливает неистовство танцующих. Тафию пьют стаканами. И мужчины, и женщины выпивают одним духом, потом снова идут танцевать, обдавая друг друга огненным дыханием.
Толстая негритянка, в зеленом мадрасском платке, танцует одна, без кавалера, раздвинув локти и подняв палец, как китайский идол.
Многие женщины танцуют вместе, крепко прижавшись друг к другу. Две из них изображают любовный экстаз. Одна худая, одетая в ярко-красное, другая в розовом пенюаре, с белой шляпой на голове, оттеняющей ее темное, как ночь, лицо, с выходящими из орбит глазами и с оскаленными зубами. Вокруг них танцующие пары, с грубыми лицами, в розовых или ярко голубых шляпах; ситцевые платья и поддельные кружева, под которыми обрисовываются упругие груди. И все время это странное медленное и сладострастное покачивание нижней части тела. А сверкание белых зубов точно молнией озаряет эти дикие и похотливые лица. Ящик с гвоздями выбивает какую-то сарабанду; кларнет изощряется в воркующих модуляциях, прерываемых отрывистыми звуками. Узнаешь мотивы, бывшие в моде в Париже лет десять тому назад, давно погребенные вальсы, польки, которые играли еще во времена нашего детства, превращенные в какой-то собачий танец, подгоняемый «ша-ша».
Облако пыли затуманивает резкий свет ламп.
Противный запах потных тел доходит до галлереи, вызывая тошноту. Сверху зала похожа на огромный котел, где. корчатся грешники.
Бал Кассэко заканчивается кадрилью, прерываемой головокружительными вальсами, в которой истощается порыв подгулявших золотоискателей.
Затем парочки удаляются вдоль ручья, слегка посеребренного косыми лучами заходящего месяца, над которым кружатся москиты, в ту сторону, где на небе уже загорается заря, тихо наигрывая на своих банджьо грустные песенки.
жаркие страны
Доктор увозит меня в своем автомобиле, по единственной дороге колонии, в селение, куда он отправляется посмотреть больного.
Дорога, с красной почвой, обсажена кокосовыми и манговыми деревьями. То здесь, то там, сквозь гущу кустов, деревьев и лиан, от которых не свободен ни один клочок земли, проглядывают жалкие хижины. Как только автомобиль замедляет ход, вас охватывает душный и влажный воздух. Громадные мухи ударяются об стекло.
Деревня расположена в лощине близ поросшего лесом холма и прячется среди зелени, дышащий зноем и такой густой, что свет едва проникает сквозь листву. Хижины состоят из крыши, цинковой или крытой большими листьями, на четырех столбах, в некоторых стены сделаны из плетеных лиан; рядом с домашней утварью и причудливой мебелью лежат ананасы, кучи бананов тыквенные бутылки с мукой маниока.
В этом тяжелом, насыщенном разными запахами воздухе, среди вечной тени, где пахнет сырой травой, и постоянно слышится, гудение москитов, повсюду дарит бедность, выданная ленью. Это облачное небо, изливающее то тягостный зной, то целые потоки дождя необыкновенно способствует плодородию почвы. Растения, деревья, цветы появляются и растут, неустанно питаемые плодородной почвой, затем гибнут, превращаясь в перегной, который является источником новых жизней. Под тропическим небом растительное царство, получая слишком много пищи, становится хищным; самые величественные европейские деревья кажутся ничтожными рядом с такими, например, деревьями, как банианы, изогнутые ветви которых углубляются в землю и пускают там новые корни.
На сотни лье кругом простирается целый океан зелени и ее волнообразная, с металлическим отливом поверхность расступается лишь на мгновение, разорванная молнией реки. Миллиарды растений, с упорными усилиями, вытягивают свои ветви к свету и к жизни.
Таким образом, человек здесь подавлен природой и постоянно находится в расслабленном состоянии, парализующем в нем всякое желание деятельности. Перед гигантскими растениями, полными жизненных соков, он чувствует себя жалким паразитом на этой плодородной земле. Дыхание этих необъятных лесов душит его.
Негры лежат перед своими хижинами. Они не обрабатывают землю, не расчищают зарослей. Те, которых мы видим, даже не удосужились нарубить себе материала, чтобы устроить хижины. Они беспечно гнездятся среди переплетшихся ветвей и листвы. Время от времени они идут сорвать плод хлебного дерева или наловить немного рыбы в тине.
По крутой тропинке мы спускаемся вниз, в самую гущу. Там находится хижина больного. Тяжело дышать в этой духоте, под густым сводом зелени. Приходится руками раздвигать лианы, среди листвы ползет змея. Хижина довольно большая, под цинковой крышей. Перед входом сидит, согнувшись, старая негритянка, в лиловом платье, повязанная мадрасским платком. На деревянной скамье, лежит на боку больной, голова его покоится на подушке. Это молодой человек, на вид очень сильного сложения. У него ужасная фистула в прямой кишке. Он показывает свою рану. Мать лечит его «гри-гри», растительными жирами и разными колдовскими снадобьями. Она верит в эти средства гораздо больше, чем в медицинскую науку. Завтра, когда приедет санитарная карета, чтобы отвезти ее сына в госпиталь, она будет рвать на себе волосы и начнет призывать духов.
На обратном пути, я замечаю на некоторых деревьях нечто вроде висящих на ветвях мешочков, серокоричневого цвета.
Это тысячи травяных вшей, которые образуют такие прочные скопления. Проникая в дома, они истачивают мебель в порошок. Короткие сумерки спускаются над зарослями. Мы возвращаемся домой. Доктор рассказывает мне:
— Здесь все враждебно человеку; все приносит ему вред; все чудовищно. Начиная с растений, дающих пищу, но скрывающих яд в своих корнях, как, например, маниок. Вы засыпаете в лесу и когда вы просыпаетесь, то в двух дюймах от вашего уха находится громадный паук-краб, покрытое волосами громадное насекомое, укус которого смертелен. Солнце — это враг, которого ежеминутно следует остерегаться. После дождя от земли исходят испарения, полные миазмов. Каждое насекомое грозит вам смертью или язвами.
Он говорит вполголоса, как-бы опасаясь вызвать невидимую силу.
— А проказа… красная болезнь! Неизвестно, кого она поражает и кого щадит.
И затем, как-бы говоря сам с собою, продолжает:
— Здесь все поражены лихорадкой, но хуже всего, что к лихорадке привыкают.
ЛУИ ШАДУРН (1890 – 1925. француз, поэт, солдат 1 Мировой, путешественник)