КОРЕННАЯ
КОРЕНСКАЯ ЖИЗНЬ
Коренная расположена каким-то беспорядочным татарским становищем на высоком берегу Тускари. Тесовые, наскоро сбитые дома с балконами и галереями, промокающие от дождя и трясущиеся от ветра, насыпаны целым лабиринтом. Круглый год в них не живёт никто, а только на три летние недели (- на ярмарку. – germiones_muzh.) оживают эти мёртвые улицы. Странно проезжать зимою по многочисленным переулкам, на которых стоят ряды слепых домов с заколоченными ставнями, покинутые гостиницы, громадные пустые (- торговые. – germiones_muzh.) ряды и балаганы. Собственно деревня Коренная тянется по большой дороге длинным рядом обыкновенных мужицких изб, сливаясь почти сплошь с окрестными сёлами.
Встарь, когда Коренную посещали как следует, за две недели до девятой пятницы, наезжали сюда господские обозы с мебелью, провизиею и всею необходимою утварью домашнею. Дворецкий был отряжаем для найма удобного помещения и предварительного устройства его. Нанимали или холодную тесовую ставку поближе к рядам, или, кто были постепеннее, устраивались версты за две, за три от гостиного ряда, где-нибудь в Долгом или в Служне; занимали под большую семью несколько дворов попросторнее, похозяйственнее, какой-нибудь поповский дом или дом головы. Половине дворни перевозилась в эти дворы, везлись экипажи, приводились лошади. Господа приезжали на готовое место, на свои собственные постели, за свой деревенский стол: те же пять блюд за обедом, и три за ужином, те же любимые кулебяки, ботвинья, те же кареты с лакеями. Дворянскому сердцу особенно было бы не по нутру в чём-нибудь существенном изменить свой домашний быт в продолжение двух-трёх недель. Теперь переезды эти делаются не так основательно, комфорт ярмарочной жизни бывает не так полон, но всё-таки и до сих пор большая хлопотня сопровождает посещение Коренной помещичьими фамилиями. При отсутствии занавесок, штор и при бесцеремонности русской дворни наблюдатель легко может изощрять своё любопытство этюдами закулисной дворянской жизни. В этом заключается какая-то особенная степная наивность. Ставки стоят друг против друга через узкую улицу; утром мы видим, как раздувают у соседей самовар, как девушки гладят юбки барышням, расставив на дворе два стула и угородив на их спинках узкую доску. Вот в окно видно, как поднимаются барчуки: весь процесс их одеванья происходит с добродушною откровенностью; барышни завесили окна большими платками, и в их комнате не всё видно. Ссоры горничных, брань барина, посылки в разные места за разными поручениями -- всё это вы можете не только слышать до слова, но и записывать под диктовку, если считаете полезным. В другой час вы любуетесь толпою изрядившихся барышень, стоящих в зале, и оцениваете заботы их маменьки, подробно ревизующей теперь их туалет. Они ждут кареты, но вам видно даже, как сама карета изготовляется (- готовится. – germiones_muzh.), как мешкотно выводят одну за другой весь шестерик гнедых лошадей в сбруях с серебряным набором, как вяло натягивает кучер парадный армяк и нехотя полезает на козлы. С шумом и топотом выезжает массивная карета, только что вычищенная, грузно качаясь на высоких рессорах; на балкон высыпают барышни в праздничном виде, и накрахмаленные юбки их топырятся на весь балкон, хотя должны через минуту уместиться все в одной карете.
Вечером сцены более мирные: прогулки по рядам кончились; семейство сидит на балконе за чайным столом; барышни в белых пеньюарах, мужчины тоже запросто, курят, тихо говорят. А самовар шипит, надувая своё медное пузо, и его огонь играет на серебре, на фарфоровых чашках, на нагнувшихся к столу лицах. Везде такие семейные группы, где гуще, где меньше; мимо проходят господа и народ, и все без удивления рассматривают сидящих, и никто не стесняется друг другом. Гости переходят из одного дома в другой, на глазах у всех, заранее видные, часто без шапок, как сидят. Ещё более свечереет; тёмно-синее небо надвинется из-за тесовых кровель и из-за густого бора; с реки потянет ночною сыростью... Тогда начинают отделяться от балконов пары и группы, и белые фигуры замелькают в темноте, двигаясь неспешно от ставок к бору и от бора к ставкам. Слышатся в открытые окна обрывки непонятных разговоров, незнакомые имена, незнакомые голоса... То одинокое восклицание коснётся уха, то зашуршит шёпот тихой, сдержанной беседы. Иногда из далёкой ставки разольётся свободное певучее контральто, и пойдёт будить по спящему лесу спящих птиц. Месяц заглянет в улицу; пары всё бродят так же тихо и таинственно. Из трактиров, ярко освещённых красным огнём, долго, до глубокой ночи, слышатся голоса кутящих приказчиков и порою залихватские взрывы цыганского хора. "Слу-ушай!" -- кричат на заставах; "Слу-ушай!" -- отвечают часовые гостиного ряда.
Можно себе представить, сколько соблазна в этой обстановке для того возраста, когда сердце отыскивает любви, где бы то ни было и во что бы то ни было. Первые летние дни, букеты прелестных девичьих лиц, разодетых и весёлых, праздное шатанье из угла в угол по длинной галерее панского ряда, мягко устланной свежею травою, обмены взглядов, прогулки под руку в пёстрой толпе или по святыням монастырским, чай на вечерней заре у крыльца -- всё это такие злохитрые удочки, с которых не всякому удавалось сорваться вовремя. Коренная ярмарка превращалась для Курской губернии в депо невест, и барыни, проживаясь на ней, может быть, более, чем во все остальные месяцы года, конечно, приносили эти жертвы не с какою-нибудь платоническою целью. Самые залежавшиеся невесты, к которым даже белила не пристают, и те уповают на Коренную, и иногда не без результата пытаются штурмовать какое-нибудь гулячее мужчинское сердце. Удобств, действительно, много: на Коренную съезжается не только всё дворянство губернии из отдалённейших уездов, но многие орловские и другие соседние помещичьи семейства; выбор женихов и невест с самых оптовых размерах; можно хоть на заказ сыскать жениха с голубыми глазами и уланского поручика, или душку статского, бледного и брюнета. Исстари гибли в Коренной усатые ремонтёры (- закупщики коней для своего кавполка. Часто на таких ярманках проигрывали казённые деньги – и стрелялись! – germiones_muzh.), таявшие от невоздержимо нежных чувств, корнеты с первым пухом на губе, лежебоки-помещики -- травители русаков (- охотники. – germiones_muzh.), и франты с английским пробором, служащие отечеству в канцелярии губернатора. Тётушки и бабушки наши ещё барышнями езжали в Коренную с тою же грешною целью, и да простит Бог этим покойным барышням, не раз привозили из панского ряда себе благоверных супругов, а нам дедушек и дядюшек.
Давно вообще стали ездить в Коренную. Старики наши говорят о ней, как о вечно существовавшей, хотя началом правильных сроков для ярмарки был 1806 год. Прежде ярмарка имела громадное местное значение: в счастливые времена, когда все порядочные люди ездили на своих, а на почтовых только фельдъегеря да чиновники, нелегко было собраться владетелю тимских полей в Москву за необходимыми покупками. Надо было тащить за собою женщин, высылать оттуда домой за три сотни вёрст целые обозы, и наконец, забиваться за тридесять земель от своего хозяйства, от своей норы. Коренная ярмарка удовлетворяла многим нуждам и вкусам за раз: помещик, посылая туда обозы с овсом, пшеницею, сеном, гнал свой скот, своих заводских лошадей (- на продажу. – germiones_muzh.). Сбыт был верный, сколько бы ни свезли этого сельского товару. Там на конной площади воздвигались где ни попало стоги сена, возы с зерном придвигались к ним, продажные лошади привязывались к грядкам телег -- вот вам и весь магазин. Обозничий, человека два конюхов, человек пять крепостных мужиков сидят на сене, на зерне, у лошадей, иногда недели две сряду, и ждут себе помаленьку покупателей. Кто после приедет -- тому худо, потому что центральные, более посещаемые места площади уже заставлены раньше прибывшими с тем русским отсутствием уютности и экономии, которое характеризует всякое наше дело. Стоят не в ряд, не в одну сторону, а так, кому где Бог на душу положил: один оглоблями в Казань, другой в Рязань; один поперёк дороги, другой так, что соседу шевельнуться нельзя, не раздвинув сначала десятка полтора возов. О другом, конечно, никто не станет думать, но зато и сам немало натерпится от беспечности других: то на его лошадь поминутно откатываются назад колёса соседской телеги, то проведут чужих коней через оглобли его воза и зацепят его самого, мирно спящего на тулупе под телегою. Кому занадобится -- не спросясь хозяина, учнёт подавать назад его возы и бить кулаком в морду упорствующих лошадей. Вскочит хозяин:
-- Ах ты ёрник, такой-сякой сын! Нешто ж это можно на христианского человека возы пихать?
-- А ты ещё проклажался бы себе, ровно на печи! Тут те не изба, а ярманка, не спать, а торговать приехал, так и смотри... Протянулся, леший...
-- Да покарай же тебя, собачьего сына, матушка царица небесная, заступница наша явленная...
-- Брось воз, слышь ты... Не то так и двину дугой...
Начинается шум, собирается кучка, иногда доходит до драки, до будочника (- до городских городовых и сельских старжников были будошники в будках с алебардами. – germiones_muzh.), который только с этою единственною целью и шныряет по площади.
Как пёстро это огромное поле, называемое конною площадью; какой разнохарактерный шум и беспорядочное волнение! Телеги с поднятыми вверх оглоблями, с привязанными конями, с сидящими на возах мужиками и бабами, стоят целым табором, словно многолюдное кочевье степных племён. Ворки диких (- неезженных, из табуна. – germiones_muzh.) лошадей с Дону и из новороссийских степей перекликаются друг с другом зычным нетерпеливым ржанием. Цыгане с их дымными лицами, их чёрными войлочными кудрями, и добела сверкающими зубами, оборванные, изуродованные, обступают как хищные птицы ремонтёров и молодых помещиков; одни из них бодрят всеми хитростями цыганского мошенничества запалённую лошадь; другие хлопают кнутами, гогочут, божатся и тянут за руки покупателей. То и дело от телег отводят заводских коней, пугливых, вздрагивающих, быстро собирающихся при малейшем испуге. Конюх, держа коня на длинном поводу, бежит с ним несколько сажен, чтобы показать покупателю стати и красоту бега. Прохожие расступаются и останавливаются поглядеть, как несётся молодое благородное животное, смело выкидывая ногами, раздув ноздри и пустив по ветру хвост; оно думает, что несётся на волю, туда, далеко, на зелёные луга. Вот конь уже опять стоит как вкопанный, насторожив уши, поминутно вздрагивая; толпа покупателей, хозяев, любопытных вокруг него: одни лезут посмотреть в зубы, другие трепят упругие ляжки и гордую шею. "Поди, поди (- с дороги. – germiones_muzh.)!" -- раздаётся над ухом; тёплый пар обдаёт вам лицо, и встрепенувшиеся глаза ваши на мгновение заслоняются широкою вспотевшею грудью лошади, едва не задевшею вас. Лёгкие до воздушности беговые дрожки с тягчайшими колёсами проезжают сквозь тесноту; вороной рысак в белом мыле под шлеёю, с серым хвостом до земли и длинною серою гривою усталою походкой идёт в их круглых оглоблях; он возвращается с бега, который тут же, около конной, тянется на полверсты вдоль большой дороги и длинного порядка изб. Крик и гул стоит в воздухе как дым. Пыль съедает глаза. Вся жизнь этой истинно национальной ярмарки здесь на конной; в панском ряду публика, а народ весь здесь. И поневоле будешь здесь; ведь другой квартиры, кроме воза, нет у мужика; избы все заняты господами, купцами, барышниками, и платить за избу в течение двух недель -- слишком бесполезная роскошь в летнее время. Эта долгая кочёвка на открытом воздухе придаёт ярмарке особенно характерную, патриархальную складку, заставляющую вспоминать о более тёплом солнце и более голубых небесах.
Все отправления несложного мужицкого быта происходят здесь воочию всего мира, с трогательною искренностью. Вот два сивых мужика, под пьянком, продав кобылку, несут полштофа зелена вина своим старухам и бабам, которые сидят кружком в тени воза в своих расшитых рубахах, расстегнув вороты, и со шлыками на затылках от нестерпимого жара. Смех и добродушные прибаутки качающихся виночерпиев раздаются на всю ярмарку, а чайная чашка с отбитою ручкою по очереди обходит всех баб -- и этих крепкокостных старух с лицами, сморщенными в винную ягоду, и этих упругих молодаек с красивыми скулами и разбитным взглядом.
Вот сцена более цивилизованного характера: торгаш, примостив над собою шатром какое-то веретьё, наслаждается послеобеденным чайком с хозяйкой своей. Оба сидят чинно, по-образованному, в укор мужичью: он в нанковом синем сюртуке, она -- в капоте и чепчике с розовыми ленточками; маленький перст грациозно отставлен у ней от блюдечка, и она с должным благоприличием сама наливает мужу чай из чугунчика. Недалеко от них иная картина -- дамского туалета: открыт сундучок, из него баба вытаскивает праздничную одежду, а другая баба, укрываясь всячески от прохожих и за рукавом соседки, и за сундуком, и за приподнятою рубашкою, ухитряется переменить свой костюм среди обступающих её тысяч народа. В другом месте мужики громко считают деньги. Там одинокий старичок мастерит себе собственноручно тюрю, или окрошку, усевшись посреди своего убогого воза, и нисколько не стесняясь тем, что он, как колокольня, у всех на глазах с своим черепком и своими корками. Хорошо ещё, если погода стоит ясная. Но этого почти никогда не бывает. В народе есть твёрдое вековое убеждение, что в день выноса (- икон? Открытия ярмарки. – germiones_muzh.) – germiones_muzh.) должна быть страшная гроза, и непременно три смерти. И -- странное дело -- я не помню, чтобы этот день действительно прошёл без большой грозы: или накануне, или тотчас после, или в самый вынос, но грозы постоянно бывают, и притом почти всегда во множестве. Можно вообразить, каково тогда состояние этого бездомного лагеря, снизу плавающего в потоках воды и грязи, а сверху беспрепятственно оглушаемого громом, поливаемого дождём и градом.
"Заступи нас, царица небесная!" -- глухо слышится из-под мокрых рогож, веретьёв и телег; тысяча мокрых рук суетливо крестится при каждом новом ударе грома, и притихшие, поникшие долу толпы вдруг вздрагивают, будто уязвлённые ослепительными блистаниями молнии. И -- ещё странное дело -- всегда бывает несколько смертей на выносе. По крайней мере прежде, в годы большого прилива богомольцев каждый раз случалось несколько несчастий от тесноты: то старуху где-нибудь на мосту раздавят, то переедут ребёнка экипажем, а то и добредёт совсем бабочка до Коренной, приложится как следует к царице небесной, да и упадёт себе вдруг мёртвая где-нибудь около крылечка монастырского, в тени от солнышка. "С чего это с ней?" -- толкуют испуганные богомолки, толпясь около остывающего трупа. В самом деле, с чего бы это? Неужто так тяжек показался далёкий путь по зною солнечному, с сумою за плечами? Неужто недостаточно подкрепляли утомлённый организм размоченные в воде сухие корки? Неужто так сильно помяло беднягу около чугунной решётки, когда народ хлынул вниз к монастырю с гостиной площади?
Однако я забыл о помещиках, с которых начал. Я сказал, что Коренная заменяла для них весьма удобно поездки в столицы; действительно, кроме того, что это для них всегда верный и близкий рынок сбыта, в Коренной помещики постоянно делали запасы всех хозяйственных покупных материалов на целый год. Толкаясь по рядам, балаганам, складам, с свойственною курскому помещику страстью торговаться, менять, продавать, покупать, эти толстопузые и приземистые представители благородного сословия мало-помалу закупали целые обозы всякой всячины и оставляли половину своего дохода у наезжих купцов. От казацких старшин свозили трёхпудовых малосольных осетров, жёлтых и прозрачных, как янтарь, тешку и осетровый балык. По цибику чаю (- чай из Китая везли-продавали в прессованных кубиках. Ящик такого весил до 2 пудов. – germiones_muzh.) и по несколько десятков голов сахару (- сахар продавали коническими «головами» и кололи на кусочки спецщипцами. Был также «сахарный топорик». – germiones_muzh.) бралось из московского магазина. У краснорядцев отмеривались многие сотни аршин дешёвого людского ситцу, холстинки, нанки, серпянки, потому что, при всей простоте народа, сенной девки и лакея, велика оказывалась годовая пропорция на всю девичью и на всю лакейскую, не считая, разумеется, барчуков, барышень, гувернанток и старых господ, для которых в сумме не меньше было нужно разного тряпья. Ставку заставляли покупками так, что пройти негде: ящики свечей, мыло, крупы, макароны, всякие сласти от греков, по размеру чернозёмных деревенских желудков; тут же и хомуты с медными наборами и кистями для тарантасной тройки, малиновый колокольчик с гремушками, картонные лошади для барчуков, ящики с донским (- вином. – germiones_muzh.), кипы стеклянных листов для окон, медные тульские приборы, кастрюли и утюги. В углах, на окнах, на стульях -- всюду этот разношёрстный товар, сложенный как попало, до первого обоза в деревню. Многое, конечно, совсем не нужное покупается, но ведь наш курский помещик -- большой любитель самого процесса покупки.
Только и разговору в Коренной и месяцы после неё, что об удачных покупках, о том, как купца надул, за ничто у него взял или сам ему дрянь сбыл. Несут похвастаться перед гостем и зернистой икры, и новую попону, и зимний кучерский армяк. Часы проходят в ощупывании, потрепливании, расхваливании; голоса ревут, как рупор, из этих никогда ничем не стеснённых чугуннолитых барских грудей; самодовольно качаются их нафабренные чубы и ухмыляются свирепые усы над дымящимся янтарём длинных трубок. Каждому гостю непременно выведут купленного жеребца под крыльцо, для каждого велят вынести из кладовых новые саксачьи овчины, в которые без вторичного приказания безмолвно влезет лакей, их принёсший; хозяин, запустив горсть в длинную вонючую шерсть, будет кричать каждому гостю: "Нет, вы пушистость-то, густоту попробуйте! Медведь настоящий! Теперь его и за сорок целковых не купить!" -- И при этом будет так трясти барскою ручкою медвежью шкуру с невинного барана, что бедный лакей, служащий вешалкою, ходенем у него заходит. Ехать на ярмарку в Коренную, купить балычка и донского, потолкаться в конной около своих продажных лошадей, поторговаться с цыганом и поменяться с евреем на голландский холст -- это был недавно какой-то неизбежный обычай даже самого небогатого курского помещика. Словно без Коренной год не в год, и помещик не в помещика. Последнее просадит, а уж непременно прискачет в своём тарантасишке с крепостным кучером и с крепостным лакеем, наймёт себе ставку и досыта насладится за всякими прилавками, ругая купцов, торгуясь до кровавых слёз.
Впрочем, это далеко не единственное развлечение помещика на знаменитой ярмарке. Трактир, издавна прозванный на популярном языке Капернаумом (- в Капернауме проповедовал и тврил чулеса Христос. – germiones_muzh.), постоянно наполнен в полдень, в обед и в особенности вечером помещичьими торчащими усами, зачёсанными вверх вихрами, кругленькими брюшками с массивными золотыми цепочками, бекешами, венгерками, степенными сюртуками сорокалетних хозяев и легкомысленными пиджаками молодёжи, ездящей на лежачих рессорах. Тут и кавалерийские офицеры из Курска, и ремонтёры разных полков и дивизий, нарочно заезжающие в Коренную.
Первое духовное наслаждение помещиков в Коренной -- цыганки. Я помню ещё, когда приезжал сюда ежегодно знаменитый Ильюшка Соколов с своими Любашами и Стёшами. Ночи напролёт хор заливался песнями; Ильюша топал и свистал, Стёша отплясывала с старым цыганом одной ей ведомые танцы, а шампанское лилось кругом рекою, расходившие отцы мирных и многочисленных фамилий подпевали дикими голосами, стучали по столу кулаками и стаканами, офицеры обнимали цыганок, дым от трубок и дешёвых деревенских сигар выедал всем очи. И как же любили наши истые помещики все эти лихие романсы, заставляющие их хоть на несколько минут забывать своё хозяйство, свои пятидесятилетние отяжелевшие животы, многочисленных барчуков, визгом наполняющих детские. Как долго и чутко помнились все эти "Я пойду косить", "Вечерком красна девица", "Кубок янтарный". Но мало и редко говорилось впоследствии об этих удовольствиях, особенно при супругах, относившихся вообще крайне недружелюбно к подобным препровождениям времени.
Остальные удовольствия ярмарки те же, что и в каждом большом городе: конечно -- театр, конечно -- собрания или так называемый редут, зверинцы, цирки, панорамы и всякий подобный вздор; помещики всему этому предпочитали бега, которые начинались с открытием ярмарки, и на которых участниками были их братья-помещики, соседи и знакомцы. Потом сам панский ряд и все вообще ряды и лавки служат своего рода клубом для помещиков, клубом самых обширных размеров. Тут они встречаются с дворянством целой губернии, из отдалённейших уездов её, с такими помещичьими семействами, с которыми всё знакомство ограничивается Коренною ярмаркою да выборами (- в дворянское собрание. – germiones_muzh.), потому что их более негде встретить. Многие планы относительно предстоящих выборов, ещё более планов матримониальных, решаются на ярмарке, где все налицо и все свободны.
Коренная поддерживает нечувствительным образом связь помещиков целой губернии, и в этом отношении играет такую же роль для Курска, какая приписывается историками олимпийским играм и пифийскому оракулу в отношении греческих республик. Коренная пала вместе с падением крепостного права, и как хотите, а я уверен, что так и должно было быть. Пусть её переводят в Курск, пусть обороты её утроиваются, гостиные ряды обновляются, -- я скажу своё: Коренная не воскреснет; не воскреснет в той своей степенной, восточной простоте и разбросанности, с теми характерными барскими привычками своими, с теми цыганками, историями о знаменитых пощёчинах, знаменитых прогарах, знаменитых рысаках и знаменитых покупках, без которых Коренная не может быть Коренною…
ЕВГЕНИЙ МАРКОВ (1835 - 1903. дворянин, писатель-путешественник, этнограф)
КОРЕНСКАЯ ЖИЗНЬ
Коренная расположена каким-то беспорядочным татарским становищем на высоком берегу Тускари. Тесовые, наскоро сбитые дома с балконами и галереями, промокающие от дождя и трясущиеся от ветра, насыпаны целым лабиринтом. Круглый год в них не живёт никто, а только на три летние недели (- на ярмарку. – germiones_muzh.) оживают эти мёртвые улицы. Странно проезжать зимою по многочисленным переулкам, на которых стоят ряды слепых домов с заколоченными ставнями, покинутые гостиницы, громадные пустые (- торговые. – germiones_muzh.) ряды и балаганы. Собственно деревня Коренная тянется по большой дороге длинным рядом обыкновенных мужицких изб, сливаясь почти сплошь с окрестными сёлами.
Встарь, когда Коренную посещали как следует, за две недели до девятой пятницы, наезжали сюда господские обозы с мебелью, провизиею и всею необходимою утварью домашнею. Дворецкий был отряжаем для найма удобного помещения и предварительного устройства его. Нанимали или холодную тесовую ставку поближе к рядам, или, кто были постепеннее, устраивались версты за две, за три от гостиного ряда, где-нибудь в Долгом или в Служне; занимали под большую семью несколько дворов попросторнее, похозяйственнее, какой-нибудь поповский дом или дом головы. Половине дворни перевозилась в эти дворы, везлись экипажи, приводились лошади. Господа приезжали на готовое место, на свои собственные постели, за свой деревенский стол: те же пять блюд за обедом, и три за ужином, те же любимые кулебяки, ботвинья, те же кареты с лакеями. Дворянскому сердцу особенно было бы не по нутру в чём-нибудь существенном изменить свой домашний быт в продолжение двух-трёх недель. Теперь переезды эти делаются не так основательно, комфорт ярмарочной жизни бывает не так полон, но всё-таки и до сих пор большая хлопотня сопровождает посещение Коренной помещичьими фамилиями. При отсутствии занавесок, штор и при бесцеремонности русской дворни наблюдатель легко может изощрять своё любопытство этюдами закулисной дворянской жизни. В этом заключается какая-то особенная степная наивность. Ставки стоят друг против друга через узкую улицу; утром мы видим, как раздувают у соседей самовар, как девушки гладят юбки барышням, расставив на дворе два стула и угородив на их спинках узкую доску. Вот в окно видно, как поднимаются барчуки: весь процесс их одеванья происходит с добродушною откровенностью; барышни завесили окна большими платками, и в их комнате не всё видно. Ссоры горничных, брань барина, посылки в разные места за разными поручениями -- всё это вы можете не только слышать до слова, но и записывать под диктовку, если считаете полезным. В другой час вы любуетесь толпою изрядившихся барышень, стоящих в зале, и оцениваете заботы их маменьки, подробно ревизующей теперь их туалет. Они ждут кареты, но вам видно даже, как сама карета изготовляется (- готовится. – germiones_muzh.), как мешкотно выводят одну за другой весь шестерик гнедых лошадей в сбруях с серебряным набором, как вяло натягивает кучер парадный армяк и нехотя полезает на козлы. С шумом и топотом выезжает массивная карета, только что вычищенная, грузно качаясь на высоких рессорах; на балкон высыпают барышни в праздничном виде, и накрахмаленные юбки их топырятся на весь балкон, хотя должны через минуту уместиться все в одной карете.
Вечером сцены более мирные: прогулки по рядам кончились; семейство сидит на балконе за чайным столом; барышни в белых пеньюарах, мужчины тоже запросто, курят, тихо говорят. А самовар шипит, надувая своё медное пузо, и его огонь играет на серебре, на фарфоровых чашках, на нагнувшихся к столу лицах. Везде такие семейные группы, где гуще, где меньше; мимо проходят господа и народ, и все без удивления рассматривают сидящих, и никто не стесняется друг другом. Гости переходят из одного дома в другой, на глазах у всех, заранее видные, часто без шапок, как сидят. Ещё более свечереет; тёмно-синее небо надвинется из-за тесовых кровель и из-за густого бора; с реки потянет ночною сыростью... Тогда начинают отделяться от балконов пары и группы, и белые фигуры замелькают в темноте, двигаясь неспешно от ставок к бору и от бора к ставкам. Слышатся в открытые окна обрывки непонятных разговоров, незнакомые имена, незнакомые голоса... То одинокое восклицание коснётся уха, то зашуршит шёпот тихой, сдержанной беседы. Иногда из далёкой ставки разольётся свободное певучее контральто, и пойдёт будить по спящему лесу спящих птиц. Месяц заглянет в улицу; пары всё бродят так же тихо и таинственно. Из трактиров, ярко освещённых красным огнём, долго, до глубокой ночи, слышатся голоса кутящих приказчиков и порою залихватские взрывы цыганского хора. "Слу-ушай!" -- кричат на заставах; "Слу-ушай!" -- отвечают часовые гостиного ряда.
Можно себе представить, сколько соблазна в этой обстановке для того возраста, когда сердце отыскивает любви, где бы то ни было и во что бы то ни было. Первые летние дни, букеты прелестных девичьих лиц, разодетых и весёлых, праздное шатанье из угла в угол по длинной галерее панского ряда, мягко устланной свежею травою, обмены взглядов, прогулки под руку в пёстрой толпе или по святыням монастырским, чай на вечерней заре у крыльца -- всё это такие злохитрые удочки, с которых не всякому удавалось сорваться вовремя. Коренная ярмарка превращалась для Курской губернии в депо невест, и барыни, проживаясь на ней, может быть, более, чем во все остальные месяцы года, конечно, приносили эти жертвы не с какою-нибудь платоническою целью. Самые залежавшиеся невесты, к которым даже белила не пристают, и те уповают на Коренную, и иногда не без результата пытаются штурмовать какое-нибудь гулячее мужчинское сердце. Удобств, действительно, много: на Коренную съезжается не только всё дворянство губернии из отдалённейших уездов, но многие орловские и другие соседние помещичьи семейства; выбор женихов и невест с самых оптовых размерах; можно хоть на заказ сыскать жениха с голубыми глазами и уланского поручика, или душку статского, бледного и брюнета. Исстари гибли в Коренной усатые ремонтёры (- закупщики коней для своего кавполка. Часто на таких ярманках проигрывали казённые деньги – и стрелялись! – germiones_muzh.), таявшие от невоздержимо нежных чувств, корнеты с первым пухом на губе, лежебоки-помещики -- травители русаков (- охотники. – germiones_muzh.), и франты с английским пробором, служащие отечеству в канцелярии губернатора. Тётушки и бабушки наши ещё барышнями езжали в Коренную с тою же грешною целью, и да простит Бог этим покойным барышням, не раз привозили из панского ряда себе благоверных супругов, а нам дедушек и дядюшек.
Давно вообще стали ездить в Коренную. Старики наши говорят о ней, как о вечно существовавшей, хотя началом правильных сроков для ярмарки был 1806 год. Прежде ярмарка имела громадное местное значение: в счастливые времена, когда все порядочные люди ездили на своих, а на почтовых только фельдъегеря да чиновники, нелегко было собраться владетелю тимских полей в Москву за необходимыми покупками. Надо было тащить за собою женщин, высылать оттуда домой за три сотни вёрст целые обозы, и наконец, забиваться за тридесять земель от своего хозяйства, от своей норы. Коренная ярмарка удовлетворяла многим нуждам и вкусам за раз: помещик, посылая туда обозы с овсом, пшеницею, сеном, гнал свой скот, своих заводских лошадей (- на продажу. – germiones_muzh.). Сбыт был верный, сколько бы ни свезли этого сельского товару. Там на конной площади воздвигались где ни попало стоги сена, возы с зерном придвигались к ним, продажные лошади привязывались к грядкам телег -- вот вам и весь магазин. Обозничий, человека два конюхов, человек пять крепостных мужиков сидят на сене, на зерне, у лошадей, иногда недели две сряду, и ждут себе помаленьку покупателей. Кто после приедет -- тому худо, потому что центральные, более посещаемые места площади уже заставлены раньше прибывшими с тем русским отсутствием уютности и экономии, которое характеризует всякое наше дело. Стоят не в ряд, не в одну сторону, а так, кому где Бог на душу положил: один оглоблями в Казань, другой в Рязань; один поперёк дороги, другой так, что соседу шевельнуться нельзя, не раздвинув сначала десятка полтора возов. О другом, конечно, никто не станет думать, но зато и сам немало натерпится от беспечности других: то на его лошадь поминутно откатываются назад колёса соседской телеги, то проведут чужих коней через оглобли его воза и зацепят его самого, мирно спящего на тулупе под телегою. Кому занадобится -- не спросясь хозяина, учнёт подавать назад его возы и бить кулаком в морду упорствующих лошадей. Вскочит хозяин:
-- Ах ты ёрник, такой-сякой сын! Нешто ж это можно на христианского человека возы пихать?
-- А ты ещё проклажался бы себе, ровно на печи! Тут те не изба, а ярманка, не спать, а торговать приехал, так и смотри... Протянулся, леший...
-- Да покарай же тебя, собачьего сына, матушка царица небесная, заступница наша явленная...
-- Брось воз, слышь ты... Не то так и двину дугой...
Начинается шум, собирается кучка, иногда доходит до драки, до будочника (- до городских городовых и сельских старжников были будошники в будках с алебардами. – germiones_muzh.), который только с этою единственною целью и шныряет по площади.
Как пёстро это огромное поле, называемое конною площадью; какой разнохарактерный шум и беспорядочное волнение! Телеги с поднятыми вверх оглоблями, с привязанными конями, с сидящими на возах мужиками и бабами, стоят целым табором, словно многолюдное кочевье степных племён. Ворки диких (- неезженных, из табуна. – germiones_muzh.) лошадей с Дону и из новороссийских степей перекликаются друг с другом зычным нетерпеливым ржанием. Цыгане с их дымными лицами, их чёрными войлочными кудрями, и добела сверкающими зубами, оборванные, изуродованные, обступают как хищные птицы ремонтёров и молодых помещиков; одни из них бодрят всеми хитростями цыганского мошенничества запалённую лошадь; другие хлопают кнутами, гогочут, божатся и тянут за руки покупателей. То и дело от телег отводят заводских коней, пугливых, вздрагивающих, быстро собирающихся при малейшем испуге. Конюх, держа коня на длинном поводу, бежит с ним несколько сажен, чтобы показать покупателю стати и красоту бега. Прохожие расступаются и останавливаются поглядеть, как несётся молодое благородное животное, смело выкидывая ногами, раздув ноздри и пустив по ветру хвост; оно думает, что несётся на волю, туда, далеко, на зелёные луга. Вот конь уже опять стоит как вкопанный, насторожив уши, поминутно вздрагивая; толпа покупателей, хозяев, любопытных вокруг него: одни лезут посмотреть в зубы, другие трепят упругие ляжки и гордую шею. "Поди, поди (- с дороги. – germiones_muzh.)!" -- раздаётся над ухом; тёплый пар обдаёт вам лицо, и встрепенувшиеся глаза ваши на мгновение заслоняются широкою вспотевшею грудью лошади, едва не задевшею вас. Лёгкие до воздушности беговые дрожки с тягчайшими колёсами проезжают сквозь тесноту; вороной рысак в белом мыле под шлеёю, с серым хвостом до земли и длинною серою гривою усталою походкой идёт в их круглых оглоблях; он возвращается с бега, который тут же, около конной, тянется на полверсты вдоль большой дороги и длинного порядка изб. Крик и гул стоит в воздухе как дым. Пыль съедает глаза. Вся жизнь этой истинно национальной ярмарки здесь на конной; в панском ряду публика, а народ весь здесь. И поневоле будешь здесь; ведь другой квартиры, кроме воза, нет у мужика; избы все заняты господами, купцами, барышниками, и платить за избу в течение двух недель -- слишком бесполезная роскошь в летнее время. Эта долгая кочёвка на открытом воздухе придаёт ярмарке особенно характерную, патриархальную складку, заставляющую вспоминать о более тёплом солнце и более голубых небесах.
Все отправления несложного мужицкого быта происходят здесь воочию всего мира, с трогательною искренностью. Вот два сивых мужика, под пьянком, продав кобылку, несут полштофа зелена вина своим старухам и бабам, которые сидят кружком в тени воза в своих расшитых рубахах, расстегнув вороты, и со шлыками на затылках от нестерпимого жара. Смех и добродушные прибаутки качающихся виночерпиев раздаются на всю ярмарку, а чайная чашка с отбитою ручкою по очереди обходит всех баб -- и этих крепкокостных старух с лицами, сморщенными в винную ягоду, и этих упругих молодаек с красивыми скулами и разбитным взглядом.
Вот сцена более цивилизованного характера: торгаш, примостив над собою шатром какое-то веретьё, наслаждается послеобеденным чайком с хозяйкой своей. Оба сидят чинно, по-образованному, в укор мужичью: он в нанковом синем сюртуке, она -- в капоте и чепчике с розовыми ленточками; маленький перст грациозно отставлен у ней от блюдечка, и она с должным благоприличием сама наливает мужу чай из чугунчика. Недалеко от них иная картина -- дамского туалета: открыт сундучок, из него баба вытаскивает праздничную одежду, а другая баба, укрываясь всячески от прохожих и за рукавом соседки, и за сундуком, и за приподнятою рубашкою, ухитряется переменить свой костюм среди обступающих её тысяч народа. В другом месте мужики громко считают деньги. Там одинокий старичок мастерит себе собственноручно тюрю, или окрошку, усевшись посреди своего убогого воза, и нисколько не стесняясь тем, что он, как колокольня, у всех на глазах с своим черепком и своими корками. Хорошо ещё, если погода стоит ясная. Но этого почти никогда не бывает. В народе есть твёрдое вековое убеждение, что в день выноса (- икон? Открытия ярмарки. – germiones_muzh.) – germiones_muzh.) должна быть страшная гроза, и непременно три смерти. И -- странное дело -- я не помню, чтобы этот день действительно прошёл без большой грозы: или накануне, или тотчас после, или в самый вынос, но грозы постоянно бывают, и притом почти всегда во множестве. Можно вообразить, каково тогда состояние этого бездомного лагеря, снизу плавающего в потоках воды и грязи, а сверху беспрепятственно оглушаемого громом, поливаемого дождём и градом.
"Заступи нас, царица небесная!" -- глухо слышится из-под мокрых рогож, веретьёв и телег; тысяча мокрых рук суетливо крестится при каждом новом ударе грома, и притихшие, поникшие долу толпы вдруг вздрагивают, будто уязвлённые ослепительными блистаниями молнии. И -- ещё странное дело -- всегда бывает несколько смертей на выносе. По крайней мере прежде, в годы большого прилива богомольцев каждый раз случалось несколько несчастий от тесноты: то старуху где-нибудь на мосту раздавят, то переедут ребёнка экипажем, а то и добредёт совсем бабочка до Коренной, приложится как следует к царице небесной, да и упадёт себе вдруг мёртвая где-нибудь около крылечка монастырского, в тени от солнышка. "С чего это с ней?" -- толкуют испуганные богомолки, толпясь около остывающего трупа. В самом деле, с чего бы это? Неужто так тяжек показался далёкий путь по зною солнечному, с сумою за плечами? Неужто недостаточно подкрепляли утомлённый организм размоченные в воде сухие корки? Неужто так сильно помяло беднягу около чугунной решётки, когда народ хлынул вниз к монастырю с гостиной площади?
Однако я забыл о помещиках, с которых начал. Я сказал, что Коренная заменяла для них весьма удобно поездки в столицы; действительно, кроме того, что это для них всегда верный и близкий рынок сбыта, в Коренной помещики постоянно делали запасы всех хозяйственных покупных материалов на целый год. Толкаясь по рядам, балаганам, складам, с свойственною курскому помещику страстью торговаться, менять, продавать, покупать, эти толстопузые и приземистые представители благородного сословия мало-помалу закупали целые обозы всякой всячины и оставляли половину своего дохода у наезжих купцов. От казацких старшин свозили трёхпудовых малосольных осетров, жёлтых и прозрачных, как янтарь, тешку и осетровый балык. По цибику чаю (- чай из Китая везли-продавали в прессованных кубиках. Ящик такого весил до 2 пудов. – germiones_muzh.) и по несколько десятков голов сахару (- сахар продавали коническими «головами» и кололи на кусочки спецщипцами. Был также «сахарный топорик». – germiones_muzh.) бралось из московского магазина. У краснорядцев отмеривались многие сотни аршин дешёвого людского ситцу, холстинки, нанки, серпянки, потому что, при всей простоте народа, сенной девки и лакея, велика оказывалась годовая пропорция на всю девичью и на всю лакейскую, не считая, разумеется, барчуков, барышень, гувернанток и старых господ, для которых в сумме не меньше было нужно разного тряпья. Ставку заставляли покупками так, что пройти негде: ящики свечей, мыло, крупы, макароны, всякие сласти от греков, по размеру чернозёмных деревенских желудков; тут же и хомуты с медными наборами и кистями для тарантасной тройки, малиновый колокольчик с гремушками, картонные лошади для барчуков, ящики с донским (- вином. – germiones_muzh.), кипы стеклянных листов для окон, медные тульские приборы, кастрюли и утюги. В углах, на окнах, на стульях -- всюду этот разношёрстный товар, сложенный как попало, до первого обоза в деревню. Многое, конечно, совсем не нужное покупается, но ведь наш курский помещик -- большой любитель самого процесса покупки.
Только и разговору в Коренной и месяцы после неё, что об удачных покупках, о том, как купца надул, за ничто у него взял или сам ему дрянь сбыл. Несут похвастаться перед гостем и зернистой икры, и новую попону, и зимний кучерский армяк. Часы проходят в ощупывании, потрепливании, расхваливании; голоса ревут, как рупор, из этих никогда ничем не стеснённых чугуннолитых барских грудей; самодовольно качаются их нафабренные чубы и ухмыляются свирепые усы над дымящимся янтарём длинных трубок. Каждому гостю непременно выведут купленного жеребца под крыльцо, для каждого велят вынести из кладовых новые саксачьи овчины, в которые без вторичного приказания безмолвно влезет лакей, их принёсший; хозяин, запустив горсть в длинную вонючую шерсть, будет кричать каждому гостю: "Нет, вы пушистость-то, густоту попробуйте! Медведь настоящий! Теперь его и за сорок целковых не купить!" -- И при этом будет так трясти барскою ручкою медвежью шкуру с невинного барана, что бедный лакей, служащий вешалкою, ходенем у него заходит. Ехать на ярмарку в Коренную, купить балычка и донского, потолкаться в конной около своих продажных лошадей, поторговаться с цыганом и поменяться с евреем на голландский холст -- это был недавно какой-то неизбежный обычай даже самого небогатого курского помещика. Словно без Коренной год не в год, и помещик не в помещика. Последнее просадит, а уж непременно прискачет в своём тарантасишке с крепостным кучером и с крепостным лакеем, наймёт себе ставку и досыта насладится за всякими прилавками, ругая купцов, торгуясь до кровавых слёз.
Впрочем, это далеко не единственное развлечение помещика на знаменитой ярмарке. Трактир, издавна прозванный на популярном языке Капернаумом (- в Капернауме проповедовал и тврил чулеса Христос. – germiones_muzh.), постоянно наполнен в полдень, в обед и в особенности вечером помещичьими торчащими усами, зачёсанными вверх вихрами, кругленькими брюшками с массивными золотыми цепочками, бекешами, венгерками, степенными сюртуками сорокалетних хозяев и легкомысленными пиджаками молодёжи, ездящей на лежачих рессорах. Тут и кавалерийские офицеры из Курска, и ремонтёры разных полков и дивизий, нарочно заезжающие в Коренную.
Первое духовное наслаждение помещиков в Коренной -- цыганки. Я помню ещё, когда приезжал сюда ежегодно знаменитый Ильюшка Соколов с своими Любашами и Стёшами. Ночи напролёт хор заливался песнями; Ильюша топал и свистал, Стёша отплясывала с старым цыганом одной ей ведомые танцы, а шампанское лилось кругом рекою, расходившие отцы мирных и многочисленных фамилий подпевали дикими голосами, стучали по столу кулаками и стаканами, офицеры обнимали цыганок, дым от трубок и дешёвых деревенских сигар выедал всем очи. И как же любили наши истые помещики все эти лихие романсы, заставляющие их хоть на несколько минут забывать своё хозяйство, свои пятидесятилетние отяжелевшие животы, многочисленных барчуков, визгом наполняющих детские. Как долго и чутко помнились все эти "Я пойду косить", "Вечерком красна девица", "Кубок янтарный". Но мало и редко говорилось впоследствии об этих удовольствиях, особенно при супругах, относившихся вообще крайне недружелюбно к подобным препровождениям времени.
Остальные удовольствия ярмарки те же, что и в каждом большом городе: конечно -- театр, конечно -- собрания или так называемый редут, зверинцы, цирки, панорамы и всякий подобный вздор; помещики всему этому предпочитали бега, которые начинались с открытием ярмарки, и на которых участниками были их братья-помещики, соседи и знакомцы. Потом сам панский ряд и все вообще ряды и лавки служат своего рода клубом для помещиков, клубом самых обширных размеров. Тут они встречаются с дворянством целой губернии, из отдалённейших уездов её, с такими помещичьими семействами, с которыми всё знакомство ограничивается Коренною ярмаркою да выборами (- в дворянское собрание. – germiones_muzh.), потому что их более негде встретить. Многие планы относительно предстоящих выборов, ещё более планов матримониальных, решаются на ярмарке, где все налицо и все свободны.
Коренная поддерживает нечувствительным образом связь помещиков целой губернии, и в этом отношении играет такую же роль для Курска, какая приписывается историками олимпийским играм и пифийскому оракулу в отношении греческих республик. Коренная пала вместе с падением крепостного права, и как хотите, а я уверен, что так и должно было быть. Пусть её переводят в Курск, пусть обороты её утроиваются, гостиные ряды обновляются, -- я скажу своё: Коренная не воскреснет; не воскреснет в той своей степенной, восточной простоте и разбросанности, с теми характерными барскими привычками своими, с теми цыганками, историями о знаменитых пощёчинах, знаменитых прогарах, знаменитых рысаках и знаменитых покупках, без которых Коренная не может быть Коренною…
ЕВГЕНИЙ МАРКОВ (1835 - 1903. дворянин, писатель-путешественник, этнограф)
Leave a comment