в помещении было тесно и душно. Казалось, музыка не имеет четкой формы. Это были сущие джунгли шума. Время от времени то один инструмент, то другой выдавал полтона, но каждое из этих недоразвитых музыкальных созданий погибало прежде, чем успевало встать на ноги. Какой-то другой и враждебный зверь набрасывался на него и пожирал целиком, или же сами джунгли подавляли его.
Эта непрекращающаяся борьба за существование утомила меня. Я закрыл глаза и, должно быть, уснул, так как внезапно резко пробудился, или же мне это только почудилось. Случилось нечто странное. Музыка все еще продолжалась, но я был парализован. Я не мог открыть глаз. Не мог позвать на помощь. Не мог пошевелить телом, так как вовсе его не чувствовал. У меня не было тела.
Что-то случилось с музыкой и с моим слухом. Но что? Казалось, сплетение звуков стало несравненно более объемистым и закрученным. Я не особо разбираюсь в музыке, но тут вдруг я осознал, что эта музыка переполняет, так сказать, все интервалы между нормальными полутонами, что она использует не только четвертитоны, но также «сантитоны» и «миллитоны», с тем эффектом, который, несомненно, стал бы настоящей пыткой для среднестатистического уха. Мне, в этом моем измененном состоянии, она давала ощущение насыщенности, цельности и живости, которых так недостает обычной музыке. Более того, эта странная музыка имела и другой источник изобилия. Она поднималась и опускалась над вереницами октав, уходя за пределы нормального слуха. И однако же я ее слышал.
Чем больше я слушал, тем больше — к собственному удивлению — привыкал к этому новому жаргону. Я обнаружил, что легко различаю все виды последовательных музыкальных форм в этом мире звука. На неясном, экзотичном фоне более или менее постоянных аккордов и вибрирующей «листвы», если можно так выразиться, играли рельефные и непрерывно меняющиеся звуковые фигуры. Каждая представляла собой устойчивый, хотя и колеблющийся в особенностях жестикуляции и то усиливающий, то понижающий свое звучание музыкальный предмет.
Вдруг я сделал открытие, которое в любой другой момент счел бы невероятным, но которое тогда, однако же, показалось мне вполне обычным и само собой разумеющимся. Я понял, что все эти звуковые фигуры вполне себе живые, даже наделенные разумом. В обычном мире все живое воспринимается в виде изменяющихся комбинаций видимых и осязаемых характерных признаков. В этом же безумном мире, который казался мне вполне обыденным, комбинации не цвета и формы, но звука образовывали реальные живые тела. Когда до меня дошло, что я попал в страну «плановой музыки», то на какое-то мгновение я испытал омерзение. То был мир, нарушавший незыблемые каноны музыкального искусства! Но потом я напомнил себе, что музыка не просто рассказывает, но фактически «проживает» свою историю. По сути, это было не искусство, но жизнь, так что я дал волю моему любопытству.
Наблюдая за этими, забавлявшимися таким образом передо мной созданиями, я обнаружил (скорее даже — снова заметил), что, хотя этот мир и не имел настоящего пространства, такого, которое мы воспринимаем посредством зрения и осязания, чем-то вроде пространства он все же располагал, так как в некотором смысле эти живые штуковины двигались относительно меня и относительно друг дружки. Судя по всему, «пространство» этого мира состояло всего из двух измерений, обладавших совершенно разными свойствами. Одним из них было очевидное измерение тональности, или модуляции, на едва уловимой «клавиатуре» этого мира. Другое воспринималось лишь косвенно. Оно соответствовало слышимой близости или отдаленности одного и того же инструмента в обычном мире. Точно так же, как мы видим вещи близко или далеко благодаря цвету и перспективе, и в этом странном мире определенные характеристики тембра, гармоники, обертонов передавали ощущение «близости», а другие — ощущение «дальности». Специфическая крикливость, зачастую вкупе со звонкостью звука, означала «близкий»; неизменная ровность, или призрачность тембра, как правило, в сочетании с тусклостью, означала «далекий». Объект, отступавший в это «горизонтальное» (как я его назвал) измерение, постепенно терял свой насыщенный тембр, а также детальность и четкость. В то же время он становился все менее и менее слышимым, а в итоге сделался и вовсе неразличимым на слух.
Следует добавить, что каждый звуковой объект также обладал собственным характерным тембром, почти как если бы каждая вещь в этом мире представляла собой тему, исполняемую одним и тем же инструментом. Но вскоре я обнаружил, что в случае живых штуковин тембр-диапазон каждой из них крайне широк, так как эмоциональные изменения могут сопровождаться далее более значительными изменениями тембра, чем те, которые различают наши инструменты.
В противоположность неоднородному, но практически неизменному фону или ландшафту, эти живые штуковины находились в постоянном движении. Всегда сохраняя свою индивидуальность, свою базовую идентичность тоновой комбинации, они могли отдаляться или приближаться в «горизонтальном» измерении, перемещаясь вверх и вниз по всей звуковой шкале. Кроме того, они находили удовольствие в непрестанной волнообразной игре музыкальной жестикуляции. Очень часто одно из этих созданий, путешествуя вверх-вниз по шкале, сталкивалось с другим. Тогда либо оба они взаимопроникали и скрещивались между собой, словно поперечные волны в море, либо происходила взаимная корректировка формы, позволявшая им протиснуться один мимо другого без «столкновения». И столкновение в этом мире во многом походило на диссонанс в нашей музыке. Иногда, во избежание столкновения, созданию достаточно было немного изменить свою звуковую форму, но порой ему приходилось отскакивать, так сказать, в другое измерение, которое я назвал «горизонтальным». За счет этого он на какое-то время становился неслышимым.
И тут меня — с все той же странной фамильярностью — осенила другая мысль: я и сам имел «тело» в этом мире. Оно было «ближайшим» из всех звуковых объектов. Оно располагалось так «близко» и было столь явным, что я заметил его, лишь когда оно пришло в действие. Это произошло совершенно неожиданно. Одно из движущихся созданий нечаянно столкнулось с нижней частью моего музыкального тела, в результате чего я ощутил внезапную острую боль. Тотчас же, за счет рефлекторного движения, а затем и целенаправленно, я подкорректировал мою музыкальную форму во избежание дальнейшего конфликта. Тем самым я открыл, или переоткрыл, эффективность преднамеренного действия в этом мире. Кроме того, я не смог удержаться от порывистого музыкального жеста, который, как я уже знал, являлся выразительным речевым сигналом. Фактически, на языке того мира я воскликнул: «Черт возьми, да вы мне палец отдавили!» Налетевшее на меня создание ответило извиняющимся бормотанием.
Некто новенький, возникший из безмолвной дали, присоединился к моим веселым спутникам. Это существо показалось мне крайне притягательным — и мучительно знакомым. Ее (это была она) гибкая фигура, ее лирические, хотя и немного сатирические движения превратили джунгли в Аркадию (- античный мир пастушеской простоты и приятности в мирном ландшафте. – germiones_muzh.). К моему удовольствию, я обнаружил, что знаком ей и не совсем противен. Игриво поманив к себе, она втянула меня в игру.
Впервые я не только изменил положение моих музыкальных конечностей, но и задвигался всем телом — как в измерении тональности, так и в «горизонтальном». Как только я приблизился, она со смешком от меня ускользнула. Я последовал за ней, но очень скоро она растворилась в джунглях и в отдаленности тишины. Естественно, я был решительно настроен преследовать ее до конца: я не мог уже жить без нее и в изысканной гармонии двух наших натур представлял себе восхитительные креативные потенциальности.
Позвольте вкратце объяснить вам способ передвижения в этом мире. Я определил, что, вытянув музыкальную конечность и «зацепившись» ею за звуковую модель какого-нибудь неподвижного, отдаленного предмета, в одном измерении или же другом, я цеплялся за сам предмет и мог подтягивать к нему все мое тело. Затем я мог перебрасывать другую конечность к еще более далекой точке. Таким образом, я был способен перемещаться в этом лесу звука со скоростью и безошибочностью гиббона (- гиббоны ходят по веткам древ. – germiones_muzh.). Всякий раз, когда я куда-либо двигался — в том или ином измерении, — это мое движение, по внутренним ощущениям, казалось мне всего лишь противоположно направленным движением окружавшего меня мира. Близкие предметы становились еще более, или же, напротив, менее близкими; далекие — не столь далекими, или же отдалялись еще больше и исчезали из виду. Точно так же мое движение вверх или вниз по музыкальной шкале представлялось мне понижением или повышением тональности всех прочих предметов.
В движении я не испытывал ни малейшего сопротивления со стороны других предметов — разве что в столкновениях, вызванных отсутствием гармонии, которых я, как правило, избегал за счет изменения формы. Я обнаружил, что некоторое несоответствие между мною и всеми прочими сулит лишь легкое сопротивление и никакой боли. Разумеется, подобные контакты могли быть и приятными, но резкие диссонансы были сущей мукой, долго выносить которую не смог бы никто.
Вскоре я понял, что существуют пределы моего возможного движения вверх-вниз по шкале. Опускаясь на десятки октав ниже моего обычного состояния, я начинал ощущать подавленность и вялость. На протяжении всего того времени, пока я с трудом продвигался вниз, мой дискомфорт лишь усиливался, — но лишь до того момента, пока, в неком экстазе, я не взлетал снова к моему естественному музыкальному уровню. Высоко воспарив над этим уровнем, я сначала чувствовал приятное возбуждение, но по мере того, как число октав возрастало, накатывало головокружение, и вскоре я опускался к тем немногим октавам, коими характеризовалась моя привычная среда обитания.
В «горизонтальном» измерении пределов для моих возможностей передвижения, похоже, не существовало, и, главным образом, именно в этом измерении я и пытался разыскать исчезнувшую нимфу, продираясь сквозь постоянно меняющиеся звуковые ландшафты. Иногда они развертывались в вереницы отдаленных, смутных, музыкальных предметов или же в «тоновые» аллеи, глубокие и высокие, раскрывающие сотни октав как над, так и подо мною. Иногда, по причине густой музыкальной «растительности», вид сужался до небольшого, не более чем в пару октав высотой, туннеля, весьма затрудняя мне продвижение вперед. Иногда, чтобы разойтись с непроходимыми предметами, мне приходилось взбираться в сопрано либо, напротив, опускаться в басы. Порой, на пустынных участках, я был вынужден перепрыгивать с одной жердочки на другую, образно выражаясь.
В конце концов я начал уставать. Движения стали замедленными, восприятие — неотчетливым. Более того, сама форма моего тела потеряла что-то из своей приятной законченности. Инстинкт подтолкнул меня к поступку, который удивил мой рассудок, но который я совершил без малейшего колебания. Приблизившись к неким небольшим, но ароматным музыкальным предметам, безусловно, очень простым, но энергичным и стойким образцам тембра и гармонии, я просто-напросто их поглотил, то есть разломил звуковую модель каждого из них на более мелкие части и инкорпорировал все это в мою собственную гармоничную форму, после чего, посвежевший, двинулся дальше.
Вскоре я столкнулся с толпой разумных существ, суматошно несшихся мне навстречу и налетавших, в этой их спешке, друг на друга. Их эмоциональный тембр выражал такой страх и ужас, что ими заразилась даже моя собственная музыкальная форма. Поспешно сдвинувшись на несколько октав в направлении басов во избежание встречи с этой неистовой оравой, занимавшей в основном верхние звуковые частоты, я окликнул их, спросив, чем вызвано это беспорядочное бегство. Когда они проплывали мимо, я различил лишь один крик, который можно было бы перевести так: «Большой и Страшный Серый Волк!»
Страх покинул меня, так как я уже понял, что это всего лишь кучка очень юных существ. Успокоительно рассмеявшись, я поинтересовался, не встречалось ли им разыскиваемое мною очаровательное создание (Те легкость и сладость, с которыми мне на ум, когда это потребовалось, пришло ее музыкальное имя, вызвали у меня улыбку). Ответом мне был лишь еще более громкий вопль инфантильной печали, с которым они растворились в далекой дали.
Встревоженный, я продолжил мое путешествие. Спустя некоторое время я оказался в огромной пустынной зоне, где услышал очень отдаленное, но зловещее рычание. Я остановился, чтобы прислушаться к нему получше. Ко мне приближалось нечто. Его обрисовавшаяся вдали форма была слышна четко и ясно. Вскоре я понял, что это не просто ребяческое пугало, но огромный и свирепый зверь: конечности продвигали его, громыхающего в басах, вперед с поразительной скоростью. Его жесткие звуковые усики, мелькавшие то тут, то там в высоких частотах, выискивали какую-нибудь жертву.
Осознав наконец, какая судьба, должно быть, постигла мою дорогую спутницу, я ощутил тошноту и слабость. Все мое музыкальное тело затрепетало от страха.
Прежде чем я решил, что делать, зверь заметил, скорее даже — услышал, меня, и начал надвигаться на меня с грохотом и ревом поезда, или подлетающего артиллерийского снаряда. Я побежал, но быстро понял, что меня настигают, и погрузился в дебри хаотичного звука, который услышал впереди и в самых высоких частотах. Постаравшись как можно лучше приспособить мою форму и цвет к окружающей дикой местности, я продолжил взбираться наверх. Тем самым я надеялся не только спрятаться, но и уйти за пределы досягаемости усиков зверя. Будучи уже на грани обморока вследствие головокружительной высоты, я облюбовал насест, интегрировал мои музыкальные конечности со структурой расположенных по соседству неподвижных предметов и, закрепившись таким образом, замер в ожидании.
Зверь теперь двигался гораздо медленнее, вынюхивая меня по мере приближения. Вскоре он остановился прямо подо мною, в глубине нижних частот. Теперь его тело отчетливо слышалось как мрачная какофония рычания и отрыжки. Его жесткие усики двигались подо мной, словно раскачивающиеся верхушки деревьев под человеком, взбирающимся на крутой утес. Все еще выискивая, он прошел подо мною. Я ощутил такое облегчение, что на мгновение потерял сознание и успел сползти на несколько октав вниз, прежде чем пришел в себя. Движение выдало мою позицию. Хищник вернулся и начал неуклюже карабкаться ко мне. Вскоре высота воспрепятствовала его подъему, но он добрался до меня одним из усиков, одним воющим арпеджио. Я отчаянно попытался забраться еще дальше в дисканты, но лапа монстра уже впилась в звуковой образ моей плоти. Неистово отбивающегося, меня потянуло вниз, в удушающие басы, где звуковые клыки и когти принялись свирепо рвать меня на части.
И тут внезапно я проснулся в концертном зале от громкого скрипа беспорядочно выдвигаемых стульев. Публика уже расходилась.