-- Как же не близко? Тут совсем близко монастырь, Опкина пустынь называется. Опка разбойник был, в монахи пошёл и монастырь построил. Оттого и прозвалась Опкина пустынь.
-- Богатый монастырь?
-- Монастырь богатейший! Господ много приезжает. Иконы есть явленные. Он богат-то не то, чтобы давно стал. Годов тридцать, не более. Безызвестные подаяния большие; придут это обозы ночью, сложат во двор, денег не возьмут и уедут назад -- кто такие, откуда, от кого прислан -- никому этого знать не дано. Шибко теперь обстроился монастырь, а то, бывало, ворота лутошками (- липовым лыком. – germiones_muzh.) заделаны. Теперь такая чистота -- отлично! Первый монастырь! Завтра там престол (- престольный праздник. – germiones_muzh.). Народ будет собираться, базар большой.
-- Но, но, но! -- отчаянно кричал форейтор, понукая едва уже ступавших лошадей, уходивших по самые бабки в сухой песок. -- Но, дрянные!
Оставалось не более полуверсты до тракта.
-- Гони, не зевай! -- покрикивал ямщик. -- Ну вы, лядащие, уморились! Ох батюшки, батюшки!!! Ох, божьи!
Вдруг снизу резкий нежданный толчок. Тррр!
-- Что такое, ямщик?
Лошади остановились. Зад тарантаса оседал быстро, но ровно, словно уходил в воду.
-- Стой! Чего дёргаешь? -- раздался сердитый голос.
Слышно было, как ямщик тяжело прыгнул с козел и пошёл по песку.
-- Что такое? Ямщик!
Тарантас совсем почти опрокинулся назад, так что встать было трудно. Ямщик топтался по песку, что-то отторгивая и прилаживая. Форейтор усталым плаксивым голосом отпрукивал лошадей. В лесу слабо шуршали друг о друга еловые ветки...
-- Ну что ж ты молчишь? Что там? -- повторил я уже сердито.
-- Что? Ось пополам, вот что! -- угрюмо отвечал из темноты голос ямщика. -- Теперь хоть пешком идти, ничего не поделаешь.
Я разбудил братьев. Мы все вышли из тарантаса и беспомощно столпились вокруг задка, погрузившегося в песок.
-- Что теперь делать? Далеко до казармы?
-- Чего далеко, не более полуверсты. В казарме новую ось достанешь, только поработать над ней немало придётся... До свету провозишься.
Что тут было толковать? Да куда не возиться, а ведь без оси не поедешь. Оставалось идти пешком до казармы и выслать оттуда поскорее людей и новую ось; ось будут прилаживать, и мы вдоволь успеем отдохнуть и напиться чаю; эта лесная дорожка порастрясла нас. Не дай Бог никому идти ночью, не видя дороги, в тёмном лесу, по сыпучему и глубокому песку, проваливаясь выше щиколоток, сбивая ногу о корни и камни, забирая во все швы сапога, во все глазкИ чулок разъедающую песочную пыль...
Но мы шли так, читатель.
* * *
-- А это ведь, по правде истинной сказать, не дело вы, господа, затеваете, -- сказал лесничий, подходя к нашему костру. -- Нам строгий приказ от начальников огня в лесу не разводить.
-- Тут, брат, никому не видать, не бойся, -- отвечал кто-то из нас. -- Мы не пьяные, леса твоего не зажжём.
-- Зачем зажигать! Не в том речь, -- кротко вразумлял нас солдат. -- А только что не нашему порядку: заказано! Господа у нас больно строгие.
-- Какие господа?
-- Да начальство; известно, какие... У нас тут его до пропасти. То окружные, то лесничий, то ревизор, и слушать кого, не знаешь. А тут ещё объездчики... Заводили совсем.
Сучья и щепы трещали и жарко пылали. Мы лежали кругом на двух верблюжьих шинелях, утомлённые и несколько голодные. Старший брат примостился варить яичницу, которой мы ждали с некоторым нетерпением.
Высокий и тесный лес стоял кругом; высоко на небе смутно выделялись верхушки больших дерев, и в синих глубоких просветах дрожали мелкие звёзды. Кругом было черно и безразлично от пламени костра, только ближайшие сучья и кусты, освещённые огнём, выглядывали к нам из этой чёрной пучины, будто седые любопытные привиденья. От колыхания пламени быстро бежали они вглубь леса, чёрные тени гнались за ними, и новые фантастические образы, седые лохматые руки, туманные саваны, великаны в фосфорном сиянии на миг выплывали из чёрной бездны и, дрожа, снова погружались в неё, а другие образы, из других глубин, поднимались им на мгновенную смену. Гулко бежало вверх пламя, и приютно трещали на огне пропитанные смолою сосновые ветки...
-- Не ско-о-ро ещё вам, господа, экипаж ваш справят, -- утешил нас лесник, стоявший над нами в позе праздного сочувствия, заложив обе руки за спину и расставив ноги так, как расставляет их обыкновенно человек, не рассчитывающий на скорый уход. -- Работы в нём, коли по-настоящему говорить, на два дня. И охота же господам такие грузные кареты заводить... Это совсем не дорожное дело, не походное. Ну, не дай Бог, в чистом поле поломается -- что тут станешь делать? Воем вой!
-- К рассвету поспеет? -- спросил я.
-- Кто ж их знает! -- равнодушно отвечал солдат, помахивая сзади себя хворостиною. -- К рассвету, пожалуй, снарядят. Вы бы в казарму шли.
-- Да уж хотим здесь полежать; подождём; нам ведь в диковинку в лесу спать.
-- О-о! Видишь ты! -- удивился солдат не без сочувствия. -- Так всю ночь здесь пролежите? Не озябнете же вы? Зори нонче холодные... По мне ничего; лежите себе, коли хотите. Грудок только водой надо залить.
-- Здесь ведь зверей нет? -- спросили мы.
-- Как зверю не быть? Зверя здесь много; только он к хате не ходит, собак не любит. И медведь, и волк, всякий зверь есть... Лес тут большой.
Настроенный уже ямщиком не медвежью тему, я хотел расшевелить лесника и продолжать с ним свою зоологическую беседу. Я спросил его:
-- Приходится ли иногда встречать медведя лицом к лицу?
-- Вота! -- солдат рассмеялся. -- Да я его, каторжного, хворостиной сколько раз гонял. Это народ мне известный. Слава Богу, не впервые.
-- Убивал ты медведя? -- спросил кто-то из братьев.
-- И убивал, и видал, всего приходилось. Я царю старый слуга. В семи походах был, восьмнадцать лет на одном Капказе прослужил, так пора знать медведя...
-- А его на Кавказе много?
Лесник приободрился и кашлянул.
-- Кафетия есть такая земля, -- начал он поспешно, с видимым желанием основательно побеседовать с нами: -- Медведя много в этой Кафетии. Там ведь всё гора. Пойдёшь, бывало, наверх за орехами, а он сидит на кусту, орехи грызёт, да всё себе мур-мур мурчит. Подойдёшь, швырнёшь в него камнем, так он оттуда шмякнется, как куль ржаной, и-и-и! Ахнет! Вёрст пятнадцать жарит, не оглядываясь, всё кричит: "А-а, а-а!" Чуть голоском подаёт. Долго, каторжный, смирен был; как котёнка, бывало, гоняешь, да грузины его обидели, жену его, самку, убили. Там внизу горы плоскость, а по плоскости виноград мужицкий и дикий растёт; а мужики там грузины называются. Медведь ведь, что на виноград, что на орех, что на грушу -- первый разбойник. Так жена его с детьми виноград мужицкий всё жрала; заберётся себе в виноградник, и сосёт всю ночь. Ну, они её удостоили и убили. Так он, муж-то медведихин, кругом аула несколько ночей ходил, плакал. Попадёт кого, и сомнёт; задал тогда памятки грузинам! Прежде, бывало, кругом лагеря ходил, не серчал, нас никогда не трогал. Только пошли раз трое наших ребят-ериванцев (- эриванского 13-го гренадёрского полка. – germiones_muzh.) топоры в лес точить -- дорогу рубили для батареи. Там ведь, на Капказе, всё щели (- ущелья. – germiones_muzh.) в горах, по щелям ездят, так башни в лесу ставят, а на башни пушки, чтобы во всю щель скрозь доставали. Дерева там большие: чинара, пальма, а промеж их ежевика колючая; по пять, по шесть дерев оплетает, как горох; так в высь в самую забирается, в пустом месте словно копна стоит. Двое наших солдатиков в одном месте ежевику рвут, а третий отбился, пальмовые ложки режет; дерево у пальмы белая, как кость, славные ложки выходят. Только медведь и повались сзади на этих двух, стал грызть. Солдат сперва думал: "Кабан", -- кричит: "Отгони от меня, Козлов, кабана!", -- глядит, медведь. А уж тот повалил его навзничь, ногу сгрыз, за макушкой полез; а солдат наш морду ему топором рубит, обороняется. Темно в лесу-то; Козлов думает, кабан. Стал его обухом по спине колотить; а что ему, чёрту, обухом сделаешь. Обернулся медведь к нему, другого-то бросил, да как ударит зубами, так руку по локоть и отнёс, а сам побежал себе в лес, и горя мало. Мы и видели, признаться, сверху из лагерей, не далее полверсты стояли: с кем это наши возятся, думаешь, грузины дерутся; кричим: "Эка, с дерьмом не справятся!" Смотрим, ползёт один, из руки кровь, к фельдфебелю. "Медведь, говорит, нас помял; товарищ без ноги лежит, в лесу остался". Послал подполковник охотников с фельдфебелем медведя искать, убить приказал беспременно. А я тогда уж старый солдат был, взяли меня; без меня фельдфебель не шёл. Разыскали эту месту, где их медведь грыз, пошли по следам. А уж он по дороге того-то, что ложки делал, совсем покончил, и мы этого ничего не знаем. Идём мы с фельдфебелем, а трое ещё куст обходят. Ну, говорю фельдфебелю, здесь он! Видишь рану, об куст чесал, и на земле, что свиньи рыли, кровь видна; это он по земле валялся. Не успел я слова этого сказать, он куст как распахнёт -- в кусту сидел -- да как крикнет; ведь он так кричит на человека, как вот сурьёзный лев. Облапил меня и прямо на куст колючий прёт; рука моя у него в зубах, мнёт; ружьё выбил. Фельдфебель стоит со мною рядом, помертвел, а штык в руках. Как повалил он меня, стал я у него во рту языка искать, за язык потянул, только силы в руке нет. Иван, говорю, Егорыч, не выдай, брат, колИ ты медведя... А он совсем как очумел (- мудак. Мудак! – germiones_muzh.), пистона ищет; пистон у него соскочил. "Не вынимай ты, ради Христа, пистона! Коли ты его штыком!" -- Ну, тут он меня послушался. Размахнулся раз, хватил, другой хватил, третий, четвёртый, четыре раза штык по самое дуло всадил, не хуже как в копну овсяную. Что ж ты, братец, думал? А тот, клятой, всё на мне сидит! Бегут на крик наши, только бы колоть, а он как вскочит, дал одному плюху -- покатился, другого лапой по ружью хватил -- дуло лучком согнулось; третий со страху на дерево влез, сидит. Тут и я встал, а кровь с меня, как с борова. А медведь отошёл на пригорочек, сел и смотрит на нас. "Ну, брат, говорю, теперь уж я тебя не отпущу! Разувайся, ребята; давай по второй портянке, обвязывайте мне руки. -- Разулись, обвязали. -- Слезай-ка ты теперь с дерева; становись ты сюда, ты туда, ты под куст; не пущать мне его. Пали!" Всадили мы ему четырнадцать пуль. Так он тут на коленки стал, глаза совсем красные, язык высунул, а во рту кровь, дышать ему совсем тяжело. Видит, что издыхать приходится, а не ложится, молчит, глядит на нас... Покориться не хочет. Подошёл я к нему, дал пинка ногой, повалился... Ну, говорю, братцы, везите теперь меня и медведя к начальству! И сам тут же около медведя повалился. Привезли нас в лагерю. Там его господа живо расхватали: кому бок, кому ляжку. А нас в лазарет положили, двенадцать дён, кроме дохтура, не подпускали никого, думали -- помраченный был. Год в больнице вылежал заживо! Вот и теперь раны видать.
Лесник засучил рукав солдатской шинели и обнажил жилистую сухую руку, обезображенную широкими шрамами. Он глядел на неё с каким-то весёлым любопытством, словно на очень интересную и ему вовсе не принадлежащую вещь, и поднёс потом её к огню, чтобы нам было виднее.
-- Во! Вон он, каторжный, как вгрызся, так и теперь видать. Не дал я ему, нечистому, плотью своею христианскою разговеться... Вона как скомкал, как хлеб жевал! -- Он с удовольствием поглядел на нас и, усмехнувшись, спустил опять рукав на руку. -- Во я какой, господа, увечный... Инвалид!
Мы его расхвалили весьма искренно и единодушно, и выразили надежду, что он и с черкесами расправлялся так же, как с медведем.
-- Да уж известно, -- словоохотливо подхватил солдат, боявшийся, кажется, упустить нить своих удалых рассказов. -- Там ведь не один черкес, там разный, признаться, народ, всякий сброд; меретинцы эти, осетинцы, азия... Позабыл всех. Азия на горах живёт. С этою азией больше всего воевал. Там всё война. Дитя маленький, а у него за поясом кинжал и пистолет, и верхом ездит, как большой. Заспорь с ним -- сейчас секим башка! По-ихнему голову сниму! Разбойный народ, неспокойный. Баба с ружьём за водой ходит; мужики пашут, а мы батальоном кругом стоим. Вот там такая сторона, хорошего ничего нет, одно воровство. И война-то какая, не по-божески совсем. Колонна наша идёт, примерно, а азия найдёт причинное место способное, вобьётся в камень, бац да бац сверху. Нас тысячи, а его двадцать человек, а какую пагубу делает, и жителям большую врЕду. Как ты его там достанешь? На гору просто лезть, так и то уморишься; там ведь горы -- стена стеною. Лошадь наша совсем там не может ходить, а есть там скотина такая -- лошак; маленький как овца, а уши заячьи; да сильный такой, что ни наложи, всё попрёт в гору; устройство у него такое.
-- Шамиля не видал? -- спросили мы его, чтобы поддержать беседу.
-- Ну уж Шамиль этот, сучий сын, положил-таки народу! Что ни гнали отсюда -- всё там. Одначе царь наш его, собаку, помиловал за храбрость. То-то мы дивились тогда. С чего это его казнить не приказали? Бакланов генерал его взял. Коли, говорит, я многоземельных царей войска бил, так его, безземельца, ещё не выловить. Он, говорит, сам на чужой земле! Ещё при Муралёве (- Николай Муравьев Амурский-Карский, был наместником на Кавказе. Шамиля пленил не Бакланов. Но Бакланов побеждал всегда, потому солдат его и называет. – germiones_muzh.) обещался. "Шмель этот у меня в носу сидит", -- Муралёв ему говорит. Ну, он и обещался.
-- Ты уж тогда в отставке был?
-- В чистой... А с турком однако я ещё повоевал, Карс брали с Муралёвым. А то ещё помню, стояли мы при Куюк Дара. Колонны кареем расположили, отдыхали. В серёдке повозочки стояли, жены наши ехали, поп первый, потом господа разные. Поп и говорит дьячку (дьячок у нас завсегда солдат): "Дьячок, а дьячок, поставь-ка самоварчик", а я так-то сижу с флангу, сухарь жую. "Нет, говорит, батюшка, не попьёшься, -- и ребятам говорю: полно есть, ребята, давайте побьёмся; нонче большая битва будет!" Вдруг как он свистнет чинёнкой (- должно, гранатой: начинённой, разрывной из пушки. Это турки. Мустафа Зариф-паша. – germiones_muzh.) прямо в самовар, а самовар под телегой стоял, так всё вчистую -- и самовар, и телегу, разнёс. "Что, кричу, батька, напился?" -- "Напился, говорит, свет, напился", -- смеётся поп. Стал он нас с пушек бить, словно с ружей; его было сорок пять тысяч, а нас девять; попёр нас, так мы задом до самого Александрополя шли; заперлись, всю ночь не спали, думали -- брать нас будет. А на второй день облегчение пришло: два наших полка, да из России дивизия; так мы таким порядком встретились, как братья родные. Говорим, мы теперь к ему в гости пойдём, пущай у него сорок пять тысяч. Пошли; а за нами Куринский, Кабардинский полки, а за ними ещё графцы, апшеронцы -- то-то надвинули; так он за семьдесят вёрст ушёл на старую месту, где он семь лет припасы себе готовил; там вся его притончица была, провиянт и припас всякий...
В эту минуту в нескольких шагах от костра затрещали сучья, зашумели опавшие листья и явственно раздался топот подкованной лошади.
-- Ну, нажил я с вами беду, господа! -- испуганно спохватился рассказчик, суетливо стараясь задуть огонь полою своей шинели. -- Ну, как лесничий!
Огонь разгорался ещё ярче, раздуваемый взмахом шинели.
-- А зачем у вас огонь? Что за народ? -- раздался в темноте грубый голос.
Из тёмной, едва заметной просеки выехал верховой и остановился в десяти шагах от костра. С тупым испугом кавказец сорвал с себя шапку и побежал к всаднику. Мне было стыдно и жалко смотреть на его могучую боевую фигуру, уныло и униженно стоявшую около коня. Он что-то смиренно шептал подъехавшему, указывая на нас головою, и по временам кланяясь. Лошадь вдруг разом повернула и исчезла в той же просеке.
-- Смотри, сам затуши! Я ещё проеду, -- раздался тот же суровый голос.
Кавказец стоял уже около нас, смущённый по-прежнему, держа в руках шапку. Несколько минут он не мог оправиться, и как-то нерешительно покачивал головою, глядя в землю.
-- Это ничего, что объездчик! -- произнёс он, словно считая нужным ободрить нас, а не себя. -- Больно строг у нас лесничий; теперь я пустил вас, так ведь он меня заарестует, это уж беспременно: или на часы, или в чулан. Намедни двое суток у себя в чулане продержал, -- прибавил он с большим чувством, по-видимому, в полной уверенности в справедливости такой меры, в том, что иначе и быть не должно.
Утром я встретил на станции совершенно молодого крошечного офицерика с синим кантом и с кадетским пухом на губе; у него моталась из-за сюртука нейгольдовая цепочка (- офицерский свисток. Нейгольд это сплав. – germiones_muzh.), и он всячески старался придать своей пошлой фигурке деловой и начальнический вид. Мне сказали, что это лесничий здешнего участка, и я невольно расхохотался ему в глаза, вспомнив о том чуланчике, куда этот юный правитель лесов запирал старого кавказца, покрытого ранами, скромно свершавшего свои геройские подвиги ещё в то время, когда сего юного правителя не начинали даже сечь берёзовыми прутьями…
ЕВГЕНИЙ МАРКОВ (1835 - 1903. дворянин, писатель-путешественник, этнограф)