четвертая весна уже пошла, как война идет, а конца все нет. Заждались Антропа ребятишки. А их у него пятеро. Антроповых ребятишек в деревне антропятами зовут…
Чуть только снег сошел да пригрело солнышко, а антропята уже босиком выскочили. Самая маленькая, Нинка, последыш Антропа, — после всех вылетела. В ботиночках. За нее боится бабка Анисья, простудиться может, в единственные ботиночки обувает. А этим оглашенным — Петьке, Мишке, Васятке, Кирюшке — хоть бы что. Они даже зимой во двор босиком выскакивают, и никакая хворь их не берет. В Антропа пошли — крепкие.
«Хоть бы Антроп с войны воротился, — думает бабка Анисья, — а то что я буду одна-то с этой оравой делать».
Тяжелые мысли одолевают старуху. Все горести свои перебирает она в памяти. Как наяву встали фашисты-ироды, особливо тот, в сапогах начищенных. Он-то, проклятый, и лишил ребятишек матери. Царствие ей небесное, Настеньке, крестится бабка Анисья, а у самой глаза от слез туманятся… И видится ей вся в дыму деревня в день немецкого отступления. Бегает немчура, лопочут что-то по-своему, мечутся, но не забывают, ироды, огонь под застрехи подсовывать… Стоит Анисья в огороде под березой, за юбку ребятишки держатся — Петька, Нинка, Мишка, Кирюшка. А где ж Васятка? Спохватилась Анисья. Спохватилась, да скоро увидела: ведет его Настенька от колодца домой за руку. Отлегло от сердца. Нашелся Васятка, теперь вся семья в целости. И обошлось бы, может, все по-хорошему, да загорелся дом елагинский, в котором ихние офицеры стояли. Выбежали они, на ходу шинели застегивают, и только один, в сапогах начищенных, во френче выскочил… Спохватился, про шинель, видать, вспомнил, а дом-то уж весь огнем занялся. В окнах пламенные языки мечутся. Тут ему Настя на глаза и попадись: «Матка! — подскочил он к ней. — Мой шинель там… Быстро!» — и пистолетом на дверь указывает. Замешкалась Настя. «Шнель!» — кричит и уже пистолет на Васятку нацелил. Знает, треклятый, чем мать пронять… Заплакал Васятка, Настя и кинулась в дом горящий. В сени вбежала, а крыша-то рухнула… «Мне бы вместо нее», — вздыхает бабка Анисья, да тут ребята в колени вцепились, разом закричали… А фашист перед горящей избой мечется. И врезались ей в память сапоги его начищенные, красным огнем отсвечивающие…
Теперь-то ничего, думает бабка Анисья, теперь выживем. Видали лиха поболе… И вспомнился ей тот вьюжный день, когда хоронили Настеньку. Могилу-то всем семейством копали. Сперва самый старший, Кирюшка, лопатой мерзлую землю долбил. Видит старуха, из сил выбивается Кирюшка, стала помогать ему. А тут и малые подскочили: «Давай мы, бабушка!» Так и работали лопатой по очереди — Мишка, Петька, Васятка. Больше всех старшенькому Кирюшке досталось. Одна только Нинка не работала. Как уцепилась в бабкину юбку, так и держалась, чуть ручонки себе не обморозила. Спохватилась бабка Анисья: давай снегом ей ручонки оттирать. Оттерла, слава богу, покраснели ручонки, чисто гусиные лапки сделались. Посмотрела на ребятишек: все землю долбят, замучались. Спасибо, соседи пришли. Могилку выкопали. Похоронить помогли. Пока домой шли, молчали ребятишки. А вошли в избу — заревели. Все разом. Тут и Анисья не выдержала. На погосте крепилась, не плакала, а тут заголосила. Долго плакали в темной избе, а перед светом затихли. Намаялись, уснули ребятишки. Уснула и Анисья. Проснулась. Поглядела на печку — ребятишки рядком лежат, посапывают. «Как жить-то будем без Настеньки?» — подумала Анисья. Вот и за картошкой в подпол лезть некому. Полезла сама, посмотреть, много ли картошки осталось. Кое-как опустилась, а обратно не вылезет, стара стала. «Вот тебе и раз! — думает старуха. — Знала бы — не лезла. Кирюшку бы разбудила». Слышит — ребята проснулись. «Кирюша! — кричит бабка Анисья. — Помоги, не вылезу». Загоготали пострелята. Смешно, вишь, им, что бабка из подпола никак не вылезет. Кинули ей веревку. Всем миром вытянули… Сварила Анисья картошку. Поели ребятишки. На обед похлебки чугунок остался, а вечером спать их пораньше уложила. Так и жили… А если не спят, бывало, она им сказку: «Ай ду-ду, ду-ду, ду-ду, сидит ворон на дубу». Так, пока не уснут, и дудукает. А то приловчилась вместо ужина по пузу их щелкать. Щелкнет и приговаривает: «Сыт, Петька… спать иди! Сыт, Мишка… На печку марш!» И так они привыкли к этому, что без щелчка и спать не ложатся. Как-то Васятка картошку из чугуна без спросу съел, так она, чтобы наказать пострела, не стала его по пузу щелкать. Кирюшку, Мишку, Петьку, Нинку щелкнула — спать пошли, а Васятку не стала. Ходит за ней Васятка, спать не идет: «Щелкни меня, бабушка, а то я голодный». — «Так ты ж, пострел, картошку слопал». — «Все равно голодный… Щелкни». А сам рубаху задрал, щелчка ждет. Сжалилась бабка: «Ладно уж, неслух, чтоб другой раз не озоровать, единоличник алчный, у своих же братьев общую картошку стрескал… Срам». Уложила ребят Анисья, а у самой в животе пусто. Себя-то не щелкнешь по пузу. Не обманешь… Так, может, и протянули бы они до весны, да картошка кончилась. Взяла Анисья мешок — да по избам: подайте Христа ради. Кто сухарь даст, кто кусок хлеба, кто очисток картофельных. Мало подают, у самих ничего нет, все немцы обобрали. «Не дай бог, с голоду помрут ребятишки, — думает Анисья, — что тогда Антроп-то скажет: не уберегла, старая, и Настю не уберегла!.. Ох-хо-хо-хо…»
И вспомнила она тогда, как ее мать, бывало, в голодовку лепешки из льняной мякины пекла. Даже вкус их вспомнила Анисья. А если мякину с картофельными очистками растолочь, то не хуже ржаных будут лепешки. Пошли они с Кирюшкой по овинам, нагребли два мешка мякины и приволокли домой. На другой день напекла Анисья лепешек, добыла молока крынку, и повеселели ребятишки. Уплетают лепешки, только за ушами трещит. До отвалу наелись. Разомлели. На печку полезли. Прислушалась Анисья: спят ребятишки, звучат во сне. Улыбнулась Анисья. Сыты — значит… Вспомнила она сейчас, как заболела прошлой весной Нинка. Проснулись ночью ребятишки: «Баб, Нинка во сне дерется». Глянула Анисья, а она в жару мечется. Дотронулась до головенки — чисто печка. К утру затрясло Нинку. Кашель поднялся. Достала Анисья из чулана завернутый в тряпочку кусочек нутряного сала, растопила в ложке. Выпила Нинка. Вроде полегчало, помягчал кашель. А к вечеру загорелась вся снова. «Что делать? — думает Анисья. — В больницу б, в Осокино, да там немцы. И когда их, иродов, выгонят с нашей местности?» Послала она Кирюшку к соседке Акулине, может, молока топленого даст для Нинки. Сама пришла Акулина, принесла молока крынку, краюшку жмычного хлеба. Посмотрела на Нинку и вздохнула: «Ишь, губки-то чисто ниточки стали. Не померла бы… Вот жизнь-то — помрешь, и гроб сколотить не из чего. Ни одной доски в деревне не осталось, все на дрова пожгли». Услыхал это Васятка, мигом в сени выскочил, и не успели опомниться, как он уже приволок доску: «Вот доска, возьмите…» У Анисьи аж все нутро оборвалось. «Ах ты, ирод, — закричала она на Васятку, — сейчас же доску снеси обратно. Жить будет Нинка… Кому говорят! Положи доску».
Проснулась Анисья ночью, зажгла коптилку. Поглядела на Нинку. Дышит. И чего болтает Акулина, подумала она, губы как губы, обыкновенные. Носик пуговкой, не вострится. Значит, жить будет, не помрет Нинка. Утром собрала она все маленькие стаканчики, из которых, бывало, по праздникам вино пили, и поставила Нинке банки, как умела. Двойняшки Петька и Мишка откуда-то березовых поленьев притащили. «Жарко топи печку, бабушка, Нинке теплее будет». Кирюшка в огороде березу подсек. Березовым соком стала поить Нинку. «Вот вам и корова», — шутила Анисья…
Через неделю полегчало Нинке. Жар поубавился. Улыбаться стала. «Теперь выживет», — облегченно вздохнула Анисья и будто большой камень с плеч скинула… Протопила она на радостях печку, согрела большой чугун воды, выгребла угли, устелила соломой под, чтобы ребятишкам пятки не обжечь… «Раздевайтесь, пострелята, мыть вас буду». И стали антропята в печке париться. Первым Кирюшка влез. Дала ему Анисья мокрый веник. «Бей по бокам, — приказала, — вся грязь отстанет». Выпарился, вылез Кирюшка, Анисья его в корыто с теплой водой посадила. Вымыла, окатила — и марш на печку, одевайся. Пока Кирюшку мыла, двойняшки Петька и Мишка парились. Затеяли озорники розню в печке, не поделили веник. Открыла Анисья заслонку. Не хотите париться — вылазь, паршивцы. Вымыла их в корыте, на печку спровадила. Последним полез Васятка «Баб, — кричит, — открой заслонку: я боюсь». — «Тебе, постреленок, может, электричество туда провести? — заругалась Анисья. — Темноты убоялся, а как же папка на фронте?» Нинку ни парить, ни мыть не стала. Рано еще, пусть окрепнет. Сама тоже в печку не полезла. Так помылась.
А тут лето пришло. Стали антропята по грибы бегать. То Кирюшка кошелку грибов принесет, то Петька с Мишкой. Васятка по грибы не ходил — волков боялся. А Нинку не пускала — заблудится.
Осенью наши в деревню вступили. Главный командир в их избу заходил, а с ним красноармейцы. Консервов, концентратов принесли разных.
Скоро в деревне школу открыли, Кирюшка учиться пошел. Общую баню топить начали. Эту зиму полегче прожили. А недавно Антроп письмо прислал. Пишет, что воюет в Германии, придет с победой… Просил, чтобы берегли ребятишек. Антропу не сразу ответили: не знали, писать ли про Настеньку? А когда Кирюшка написал, то все расплакались.
Теперь-то выживут ребятишки, думает Анисья, скоро, говорят, война кончится. Под самый ихний Берлин наши подошли. Должно, и Антроп там.
— Вернется Антроп домой… Живехонек вернется, — шепчет старуха и засыпает, сидя на крыльце, пригретая весенним солнцем.