фу, как холодно! Деревянный дом наш до костей продрог; на оконных стёклах ледяные карнизы, ставни колотятся, будто их гложет кто-то; в трубы поёт ветер; снеговая сухая пыль, как бекасиная дробь, барабанит в окна со стороны сада; это бушует и злится седая ведьма -- метель. В сумерки метель особенно страшна и уныла; конца и ослабы ей не предвидится в эту длинную зимнюю ночь. Выглянешь в окно часов в девять вечера и видишь, как она хлещет всё в одну и ту же сторону, трепля мёрзлые ветки яблонь и тополей; слышишь, какою злючкою визжит она, разбегаясь с широкого пруда в узкие аллеи нашего сада. Выглянешь в полночь -- всё то же, коли ещё не хуже; так же воет и кружится эта растрёпанная старуха и сердито колотится к нам в окна...
Бабушка уснуть не могла после обеда. Она сидит не в духе в своём неподвижном, как дом, кресле, окружённая столиками. Маменька тоже недолго належалась; мы слышим её милую неспешную походку, и один за одним выбираемся из своего низа, где было затеялась энергическая перестрелка подушками. Мамашка (- мамка: старшая няня, кормилица. - germiones_muzh.) наша тоже, бедная, прозябла; укуталась в свою мягкую беличью шубку и жмётся вся. А мы подсыпали кругом и жмёмся к ней, под тёплую шубку. Мы все очень любим, когда собираются в бабушкиной комнате; там как-то все делаются лучше и веселее. Кто прилёг к мамке под самую душку и щекочет её своими волосёнками; кто уложил голову ничком на её добрые и мягкие колена, свернувшись сам калачиком; Саша угородился ещё бесцеремоннее: залез как котёнок под шубку и прополз за спину маменьки в самую глубину этой тёплой меховой пещерки; мамка смеётся над нами тихо и радостно; Саша так натянул шубку, что она чуть её не душит, однако она, по-видимому, вполне счастлива, вполне довольна. Один из нас сидит у её ног на скамеечке и дремлет, обхватив её колена.
Все её котята здесь кругом; все милые шаловливые зверьки, которые стихли теперь, словно запуганные суровою погодою, и жмутся к родимому крылышку, прося ласки и тепла. Какие нежные цветы расцветают в эти мгновения на душе их всех -- и матери, и её ребятишек. И какою долгою, живучею жизнию живут потом воспоминания этих чистых минут, какой радужный луч посылают они внезапно в туманы и мраки сердца, потопленного житейской волной. Может быть, этот величественный сановник, с непоколебимой суровостью карающий оплошных подчинённых, эта высокочиновная грудь, украшенная сиянием двух земных звёзд (- орденА. - germiones_muzh.), может быть, через минуту они вспомнят против воли и намерений своих то далёкое время, когда эта угловатая лысая голова была милою белокурою головкою; вспомнят и ту ласковую ручку, которая с любовью когда-то гладила и грела эту дорогую для неё головку... А ведь как давно это было!..
Как хорошо, что долго не подают огня; никого не стыдно, лежишь как хочешь, говоришь и целуешь как хочешь. Молчишь, съёжившись, и как будто спишь, а всё слышишь. Кто-то говорит над тобою и около тебя тихо, с расстановками, но ты не обязан ни слушать, ни отвечать... Не встал бы просто... Если бы смерть была так же покойна и отрадна -- не страшно было бы умереть.
-- Гаврил Андреич, а Гаврил Андреич, -- громко позвала маменька. -- Что же ты, батюшка, нас заморозить на старость лет собираешься? Затопи, батюшка, камин, не скупись...
-- Дрова, сударыня, нынче дороги, не растопишься... -- отвечал с почтительною шутливостью Гаврила Андреич в тон маменьке.
Его крепкая стариковская фигура стояла, несколько сгорбившись, на пороге низенькой двери, с руками, заложенными назад.
-- Что, Гаврилушка, не утихает мятель? -- спросила бабушка, громко и аппетитно зевая. В её говоре слышался чуть заметный немецкий акцент, хотя она почти всю жизнь свою жила в России. Этот мягкий акцент делал ещё добрее её всегда добрую речь.
-- Никак нет, ваше высокопревосходительство, -- серьёзно доложил Гаврила. -- Подземная метёт, упаси боже! Матрёна косолапая на птичник пошла, так завязла в канаву по грудь... Ничего не разглядишь... Вот, как мга какая перед глазом стоит... Мутит, да и только...
-- Господи ты мой Боже! -- проговорила маменька, тоже зевая. -- Беда теперь, кто в дороге. Совсем можно пропасть...
-- Дорожному человеку, сударыня, осмелюсь доложить, теперь самый зарез... Ни за что загубит. В поле такая теперь шалость идёт, особливо к полуночи... Дорожному один теперь резон -- коли хата какая попалась, хоть изба курная -- а становиться надо. Это уж не минешь...
-- Что, наши мужики не в отъезде, Гаврила? -- осведомилась мать.
-- Полагать нужно, что по дворам, сударыня. Им в рядную было идти в Варварин день, только, должно, перемена какая случилась; намедни дома были... Купец Хохлов рядит (- нанимает в извоз. - germiones_muzh.) в Брянск, -- договорил он с речистостью старого лакея, которому не впервой беседовать с господами.
Все помолчали.
-- Прикажете камин затопить? -- спросил Гаврила совершенно служебным тоном и, неспешно повернувшись на каблуках, вышел в зал.
-- Ох, Gott, mein Vater (- О Боже, отец мой. - germiones_muzh.)! -- вздохнула бабушка, сидевшая всё время в своём кресле прямо, со сложенными на груди пальцами, как институтка; брильянты на её пальцах слабо мерцали, словно светящиеся червячки в траве...
-- О чём вы, maman? -- спросила мать.
-- Ах, Лизхен, Лизхен, я вот сижу всё да думаю: неужели когда мы умрём, всегда нам будет темно и холодно?
-- Полноте, maman; что вам за охота затрогивать такую грустную тему. Успеем погоревать, когда умирать придётся.
-- Так, так, Лизхен, -- кротко согласилась бабушка, и, помолчав немного, прибавила совершенно растроганным голосом: -- а ведь уж умереть, деточки, непременно придётся... Не вечно вашей бабушке с вами быть...
Никто из нас не мог ничего отвечать на это; меня вдруг прошибло от этих слов чем-то таким горьким и слёзным, словно душа выворачивалась. "Зачем это бабушка говорит?" -- думалось мне, и так ожесточённо, так озлобленно в это не верилось... Маменька стала сморкаться долго и сдержанно... А бабушка помолчала минуту и опять заговорила полудетским жалобным голосом:
-- Я часто думаю, Лизочек, зачем это добрый наш Господь создал смерть!.. Зачем бы нам с тобою, Лизхен, век не жить! С тобою и с твоими деточками... Всё бы я на этом кресле сидела и любовалась бы на вас... Ведь я никому не мешаю...
-- Нет, бабушка, вы ещё долго не умрёте, -- подал заступнический голос Ильюша, лежавший носом на коленях матери. -- Вы разве старая, у вас ещё ни одного зуба не выпало... Вы не умирайте, бабушка.
Бабушка рассмеялась мягким и ласковым смехом... Маменька тоже улыбнулась, и от нового голоса стало как-то веселее.
-- Ну, ну, mein Wieselchen (- ласковый мой. - germiones_muzh.), хорошо, не умру, -- шутила бабушка, по-видимому, тоже ободрённая этою детскою верою. -- Мой Ильюша не отдаст бабушки...
-- И мы вас не отдадим, бабушка, -- закричали голоса из-под шубки, -- мы смерть схватим за шею, вырвем у ней косу, а саму её в сажелке утопим... Нас много!..
-- Ну, да, да... -- расцветая добрыми улыбками, поддерживала нас бабушка: -- я знаю, что мои Kinderchen -- рыцари, воины храбрые; они не оставят свою бедную старуху.
Ветер так зашатал в эту минуту ставни, что широкая половинка, закрывавшая итальянское окно, сорвалась с крючка и ударилась в раму. Все немножко вздрогнули... Бабушка прошептала немецкую молитву.
-- Ах, Лизхен, как это нехорошо... Буря ещё сильнее начинается, -- проговорила она с беспокойством.
-- Бог даст, стихнет, maman, -- отвечала маменька, -- нам чего же бояться! Теперь все мы дома, и люди дома...
Ветер загудел в трубу назойливо и злобно; слышно было, как стучали (- печные: так дует в трубу. - germiones_muzh.) вьюшки; казалось, он силился пробиться через них к нам в комнату. Неутешные стоны метели неслись с сугроба на сугроб; она то убегала с быстротою мысли, то снова бешено вторгалась в наш двор, будто не найдя себе пристанища в пустых, окованных холодом полях. Старая и опытная наша жёлтая сука, родоначальница всех дворовых собак, выла, как обиженный человек, под хлебным амбаром. Было ли ей страшно одной среди этих демонских оргий метели, или она звала нас, просилась в тёплый уголок на мягкую солому? Мы все болезненно вслушивались в её умные, так ясно говорящие вопли. Гаврила Андреич топил уже камин, стоя на коленях; красный отблеск пламени капризно ползал по комнате, то ковром ложась на пол, то взбегая на потолок, то вдруг шарахаясь в тёмный угол, откуда бежали перед ним им спугнутые чёрные тени.
Милое лицо бабушки в мелких опрятных морщинах, с ласковою улыбкою, не покидавшею её никогда, виднелось теперь в каком-то таинственном полусвете, как иногда бывает видно во сне, и как мы себе представляли в сказках добрых фей. Сухие дрова разгорелись так жарко, что пропекало даже на диване сквозь маменькину шубку; мне отлично распарило спину; открыв исподтишка глаза, я долго лежал не шевелясь, будто сонный, всматриваясь снизу из своей тёмной норки в наклонённое надо мной задумчивое лицо маменьки. Что я смотрел в нём? Чего я допытывался? Вот вижу знакомую бородавочку на левой щеке, величественный двойной подбородок, чёрную родинку на шее... Так всё это знакомо и родно, так это всё своё! И родинка как будто вся маменька, и бородавочка как будто вся маменька; где ни встретишь их, сейчас же узнаешь и отзовёшься... Как их приятно расцеловать!.. Они так близко от меня, и не знают, что я на них гляжу и что я теперь думаю о них. "Какое умное и прекрасное лицо у нашей маменьки!" -- думается мне. Она о чём-то вспоминает теперь. Может быть, она думает теперь обо мне, или об Ильюше, или о бабушке. "Как это думают?" -- удивляюсь я в глубине своего сердца и теряюсь в плетенице самых нелепых вопросов.
-- Как будто колокольчик я всё слышу, -- сказала бабушка, встрепенувшись.
Все прислушались. Несколько взъерошенных голов приподнялось с маменькиных колен.
-- Да, и я слышу! -- закричал Ильюша.
Остальные никто не слыхали.
-- Это в печке, сударыня, гудит, -- объяснил Гаврила Андреевич. -- У нас колокольчику откуда взяться? В такую страсть ни один крещёный человек разъезжать не станет, а дальних гостей, изволите знать, сударыня, неоткуда нам ждать...
-- Нет, не говори, Гаврилушка; мне что-то с утра колокольчик слышится! -- сказала бабушка. -- У меня всегда это перед гостями... Да и белый кот что-то всё нынче на окошке сидел, умывался...
-- Кот, известно, завсегда умывается, ваше превосходительство, это обряд его такой, -- стоял на своём Гаврила. -- По коту гостя разве можно узнать?.. Кот не примета.
-- А вот же, Гаврил Андреич, когда сестёр из института привезли, помнишь, целый день белый кот лапкою умывался? -- вмешался Ильюша. -- И сон ещё тогда няня видела, что прилетели к нам в дом четыре пчелы; одна большая, а три маленьких, и всех нас перекусали. А это и вышло: бабушка и три сестры...
-- Ах ты мой Иосиф-гадатель (- пророк Иосиф разгадывал фараону сны. - germiones_muzh.), -- с нежною шутливостью заметила бабушка. -- Так бабушка твоя пчёлка? Разве она когда-нибудь укусила тебя?
-- Нет, бабушка, ведь кусали -- значит, целовались: ведь это наоборот всегда! -- убедительно толковал Ильюша.
-- Ну уж этот Илья Семёныч! -- проговорил Гаврила, качая головою с улыбкою удивленья, -- премудрствует таки премудростью своея!..
-- Теперь слышите? -- опять сказала бабушка, и опять все вдруг смолкли и прислушались.
Пламя в камине гулко бежало вверх навстречу ветру; метель выла с каким-то жалостным замиранием, далеко от дома...
-- Ничего не слышу, -- сказала маменька, удивляясь. -- Никакого колокольчика; это вам чудится, Mutterchen... У меня слух очень тонок.
-- Может быть, может быть, Лиза, только мне всё звенит, -- нерешительно говорила бабушка.
-- А что барин? Всё ещё со старостой? -- спросила мать.
-- Со старостой и с Никанор Тимофеичем занимаются, -- доложил Гаврила. -- Липовские мужики кобылу свели ночью у Захарычевых.
-- У колесника? -- с участием спросила мать.
-- У колесниковых-с. По следу разыскали. Только след спутан: на Успенское сперва поведён, а потом, должно, лошадь-то они на сани свалили (- повезли лошадь на санях, чтоб обмануть преследователей. - germiones_muzh.): санный след на Липовское повернул. За этим больше и остановка была.
-- А нашли воров, Гаврила, нашли? -- торопливо спросила бабушка.
-- Да его и искать-то, доложу я вашему превосходительству, нечего. Уж у них, в Липовском, присяжное конокрадство идёт; Никанорычевы или Безухий -- другой никто. Это уж первые на это художники на всю Россею!.. И чего их только начальство жалеет! Сколько, может, разов на поличном ловили, а ведь вот все чисты!.. Тюрьма-то по них давно, небось, плачет...
-- В самом деле колокольчик! -- закричала маменька.
-- Ну вот, Kinderchen, ведь я говорила, что колокольчик.
-- Да, мамочка, теперь и я слышу; должно быть, по щигровской дороге, -- сказал Саша, вылезая из своего гнезда.
-- Колокольчик, колокольчик, только едут тихо! -- раздались голоса.
-- Это не по щигровской дороге, а по покровской, -- решительно сказал Борис.
-- Должно быть, что по покровской! -- уверенно подтвердил Гаврила.
-- По покровской и есть...
ЕВГЕНИЙ МАРКОВ (1835 - 1903. дворянин, писатель-путешественник, этнограф)