Новые владения пока не успели покрыться желтой краской на карте, но тушь и кисточка на письменном столе уже ожидали появления Кальчедонио – он один в доме умел ими пользоваться как следует. Сам дон Бальдассаре Ибба, глава семьи и полубарон, попробовал себя в этом деле десять лет назад, заполучив участок Шиддико, но потерпел фиаско: всю карту залил желтым, и пришлось выложить кучу денег на новую. Впрочем, тушь в том флаконе не закончилась до сих пор. На сей раз дон Бальдассаре не рискнул приложить руку, только водил за кисточкой наглым крестьянским взглядом (- дворяне-помещики вомногом сходны с мужиками: теж интересы, и кругозор часто тотже. – germiones_muzh.) и думал, что отныне даже на общей карте Сицилии можно видеть угодья Ибба, огромные, что твоя блоха, по сравнению с необъятным островом, и все же вполне различимые.
Дон Бальдассаре был доволен и раздражен одновременно: такие эмоции часто соседствовали в его душе. Этот Феррара, этот поверенный князя Салины, прибывший утром из Палермо заключать сделку, кочевряжился до самого подписания – нет, ну прямо до подписания! – и даже потом, да еще и сумму заломил в восемьдесят розовых купюр Банка Сицилии вместо векселя, который уже был для него приготовлен; а ему, дону Бальдассаре, пришлось идти наверх и доставать сверток из самого потайного ящика письменного стола, что было связано с немалым риском, ведь в эти часы Марианнина и Тото наверняка крутились где-то поблизости. Правда, поверенный дал себя облапошить, уступив тысячу шестьсот лир от капитализированной стоимости земли ради этих восьмидесяти лир годовой арендной платы, взимаемой фондом Церкви, хотя дон Бальдассаре (как и нотариус) знал, что арендная плата девять лет назад была опротестована другим поверенным князей Салина. Но это не имело значения – любое, даже самое ничтожное противодействие его воле, особенно в денежных вопросах, выводило дона Бальдассаре из себя: «Им деваться некуда – только что продать, а еще от векселей нос воротят, банкноты им подавай!»
На часах было четыре, до обеда оставался час. Дон Бальдассаре открыл окно, выходившее в маленький двор. Выжженный, вываренный и жгучий сентябрьский зной просочился в полумрак комнаты. Внизу усатый старик готовил потеху для барчуков, намазывая клей на тростниковые прутья (- ловить птиц. - germiones_muzh.).
– Джакомино, седлай лошадей, мне и себе. Я спускаюсь.
Он решил съездить в Шиддико и оценить ущерб, нанесенный поилке для скота: утром ему доложили, что какие-то озорники вышибли один из камней в резервуаре; пробоину уже кое-как залепили щебнем и грязью, смешанной с соломой, которой вокруг поилок всегда полно, но Тано, арендатор Шиддико, требовал поскорее провести серьезный ремонт. Опять морока, опять расходы, и ведь если не поедешь лично посмотреть, счет за работу тебе выставят несусветный. Он проверил, висит ли на поясе кобура с тяжелым «смит-вессоном»: так давно привык носить его с собой, что даже не ощущал. Спустился во двор по сланцевой лестнице. Батрак уже заканчивал седлать лошадей, дон забрался на свою по трехступенчатой стремянке, всегда стоявшей тут, у стены, взял поднесенный мальчиком хлыст и подождал, когда Джакомино вскарабкается в седло (без поддержки барской стремянки). Сын батрака распахнул бронированные ворота, впустив во двор лучи летнего полуденного солнца, и дон Бальдассаре Ибба со своим телохранителем выехал на главную улицу Джибильмонте.
Ехали они едва ли не впритирку, только лошадь Джакомино на полголовы отставала от хозяйской; двустволка батрака моталась над лукой то вправо, то влево, поблескивая вороненой сталью; конские копыта шаркали не в такт по булыжнику угловатых улочек. Женщины пряли у своих дверей и не здоровались. «Берегись!» – кричал Джакомино всякий раз, когда какой-нибудь карапуз, совершенно голый, собирался проскочить между ног лошади; архипресвитер, сидя на стуле и упершись затылком в стену церкви, делал вид, что спит. Здесь чтили не богатея Иббу, а разоренных и покинувших этот край Сантапау (- прежних хозяев. Представители их рода наверняка где-то рядом отирались, а крестьяне считали себя постаринке их вассалами. Могли, очень могли шмальнуть. – germiones_muzh.). Лишь бригадир карабинеров, в одной рубашке, без мундира, приветственно наклонился с балкона казармы. Они выехали из села, стали подниматься пастушьей тропой к поилке. За ночь убежало много воды, и она огромной грязной лужей растеклась вокруг; смешавшись с глиной, с кучками соломы, с навозом и коровьей мочой, наполнила воздух резкой аммиачной вонью. По счастью, дыру заделали неплохо: сквозь заплату меж камней вода уже не лилась, а только сочилась, и слабой струи, которую толчками испускала старая труба, вполне хватало для восполнения водяного запаса. Особенно радовало, что починка ничего не стоила, а ее временный характер дона Бальдассаре не смутил: «Да будет тебе, Тано! Резервуар в отличном состоянии! Ничего тут делать не надо. Пускай лучше тот олух, если он мужчина, следит, чтобы всякие сопляки не портили мое добро. А коли он ни черта не может, так сам отыщи их отцов и поговори с ними».
На обратном пути тропу перебежал потревоженный заяц, лошадь дона Бальдассаре испугалась, взбрыкнула задними ногами, и землевладелец, который ездил в прекрасном английском седле, но вместо стремян использовал веревочные петли, оказался на земле. Ничего не повредил, и привычный Джакомино крепко взял кобылу под уздцы; спешенный дон Бальдассаре жестоко хлестал ее по морде, ушам и бокам, а та, вся в пене, непрерывно дрожала. Воспитательная процедура завершилась пинком под брюхо, после чего дон Бальдассаре вернулся в седло, и спутники двинулись к дому, который уже виднелся вдали.
Поверенный Феррара, не зная, что хозяин уехал из дому, зашел к нему в кабинет, обнаружил его пустым и присел подождать. Там стояли козлы с двумя винтовками, несколько папок на полках («Налоги», «Документы на право собственности», «Страховки», «Ссуды» – гласили этикетки на коричневом картоне); на столе лежал подписанный два часа назад акт купли-продажи; на стене висела карта.
Феррара встал и подошел к ней, чтобы получше разглядеть: по роду деятельности и по неофициальным данным, которые поступали к нему непрерывным потоком, он хорошо знал, как создавалось это огромное имение, – то была целая эпопея ухищрений, сделок с совестью и плевков на законы, эпопея несгибаемости, везения и отваги. Феррара подумал, что интересно было бы изобразить эту схему в ином стиле, как рисуют захват Италии Савойским домом (- Савойский дом с 1861 стал королевствовать всей Италией. – germiones_muzh.) в школьных учебниках: каждую ступень экспансии раскрашивают отдельным цветом. Зародыш появился здесь, в Джибильмонте; шесть могильных холмов, полгектара виноградников и домик из трех комнат – вот все, что получил в наследство Гаспаре, отец дона Бальдассаре, неграмотный гений. Еще совсем юным он соблазнил глухонемую дочь «горожанина», мелкого-премелкого собственника, чуть менее бедного, чем он сам, и посредством этой вырванной зубами свадьбы удвоил свое состояние. Неполноценная жена прекрасно вписалась в его образ жизни: отказывая себе во всем, чета сумела немножко скопить – даже крохотная сумма имела вес на Сицилии, где экономика, как в древних городах-государствах, была целиком основана на лихоимстве.
Он стал давать очень продуманные кредиты, на эксклюзивной основе: только тем, у кого была собственность, но доходов не хватало для удовлетворения всех потребностей. Еженедельные завывания Марты, жены Гаспаре, обходившей на закате округу, чтобы взыскать долги, вошли в поговорку: «Коли Марта заблажит, вся сторонка задрожит». За десять лет мимического общения с должниками, за десять лет воровства пшеницы маркизов Сантапау, у которых Гаспаре работал на испольщине, за десять лет борьбы с голодом состояние семьи увеличилось впятеро; ему было всего двадцать восемь лет, а нашему дону Бальдассаре – семь. Случались и неприятности, например когда бурбонским судебным властям (- короли династии Бурбонов владели южной Италией: Неаполем и Сицилией. – germiones_muzh.) взбрела блажь расследовать дело самого обыкновенного трупа, каких находили в округе то тут, то там, и Гаспаре долго не показывался в Джибильмонте, а его жена доводила до всеобщего сведения, что он поехал к двоюродному брату в Адерно учиться тутовник выращивать, хотя, по правде, сентиментальный хозяин каждый вечер наблюдал с окрестных гор за дымком, поднимавшимся из трубы его мирного жилища. Потом пришла «Тысяча» Гарибальди (- освобождать Италью от австрийского ига. Ну и от Бурбонов заодно. В 1860-м их фьюить! И объединили страну. – germiones_muzh.), все пошло кувырком, компрометирующие документы куда-то пропали из канцелярии, и Гаспаре Ибба официально водворился в родной дом.
Жить стало не в пример лучше прежнего. Именно тогда Гаспаре задумал совершенно безумный, как и все гениальное, маневр: если Наполеон под Аустерлицем рискнул оголить центральный корпус, чтобы зажать австро-русских болванов в клещи мощными флангами, то Гаспаре заложил со всеми потрохами таким трудом нажитое хозяйство и несколько вырученных тысяч лир дал в беспроцентный кредит маркизу Сантапау, который слишком щедро одаривал Бурбонов, на том и погорел. В результате два года спустя Сантапау лишились имения Балате, которое, впрочем, ни разу не посетили и считали, судя по названию, бесплодным, залог с имущества Ибба был снят, Гаспаре стал «доном Гаспаре» и привык по субботам и воскресеньям лакомиться бараниной. А когда он взял барьер в сто тысяч лир, дальше дело пошло само, как в четко отлаженном механизме: церковные земли отходили ему за два первых взноса от их мизерной стоимости, то есть за десятую ее часть; со всеми своими постройками, водными источниками и пролегающими через них дорогами они приносили такую прибыль, что скупать близлежащие частные территории за бесценок становилось все легче; доходы росли, позволяя приобретать или экспроприировать новые участки, все более отдаленные.
Умер дон Гаспаре еще молодым, оставив после себя весьма впечатляющие владения, однако они, подобно прусским территориям в середине XVIII века, были всего лишь островками среди чужих земель. Его сыну Бальдассаре досталась почетная миссия: собрать островки в единое целое и расширить границы этого целого до самых дальних пределов. Виноградники, оливковые рощи, кусты миндаля, пастбища, арендованные участки и прежде всего посевные площади пожирались и переваривались, доходы от них стекались в скромную контору в Джибильмонте, откуда очень быстро уходили почти нетронутыми, чтобы превратиться в новые земли. Ветер неустанной удачи надувал паруса галеона «Ибба»; это имя на всем нищем сицилийском треугольнике стали произносить с благоговением. Женился дон Бальдассаре в тридцать лет, да не на убогой, как его почтенная родительница, а на крепкой девахе Лауре, восемнадцатилетней дочке нотариуса из Джибильмонте. В приданое она принесла ему собственное здоровье, приличную сумму, ценный юридический опыт отца и абсолютную покорность при условии удовлетворения ее неслабых сексуальных аппетитов; живым доказательством этой покорности явились восемь детей. В доме Ибба царило суровое и беспросветное счастье.
Счетовод Феррара был человеком чувствительным – редчайший для Сицилии тип людей. В бурные времена, еще при старом князе Фабрицио, его отца взяли в администрацию Салина, и сын вырос в тепличной атмосфере их дома, а потому всегда мечтал о спокойной, пусть даже и заурядной жизни; ему было довольно, если перепадало сгрызть кусочек сыра с княжеского стола. При взгляде на эти два квадратных метра парафиновой бумаги Феррара воображал превратности судьбы и борьбы за место под солнцем, претившие ему, по натуре не хищнику, а уж скорее грызуну. Словно он перечитывал выпуски «Истории неаполитанских Бурбонов» Ла Чечилии («Тайные истории королевских фамилий…» - автор был карбонарий и конечно, навыдавал королевских тайн. – germiones_muzh.), которые каждую субботу покупал для него отец, пламенный либерал; правда, в той книге еще описывались легендарные оргии Казерты (- близ Неаполя, там находился загородный бурбонский дворец. – germiones_muzh.), а здесь, в Джибильмонте, все было строго, практично и пуритански угрюмо. Ему стало не по себе, и он вышел из комнаты.
Вечером за ужином собралась вся семья, кроме первенца: Гаспаре уехал в Палермо пересдавать выпускные экзамены в лицее (ему уже исполнилось двадцать). Стол был простым, деревенским: все приборы, довольно тяжелые и дорогие, были свалены в середине стола, и каждый мог вытащить из этой кучи, что ему понадобится. Слуги Тото и Марианнина упорно всем подавали еду с правой стороны. Синьора Лаура воплощала собой идею здоровья и цветущей тучной красы, сложенной из многих компонентов: округлый подбородок, нежный носик, глаза, озаренные семейным счастьем и затерянные в пышных волнах свежего, упругого, аппетитного сала; огромное тело окутано черным шелком в знак постоянно возобновляемого траура. Сыновья Мелькьорре, Пьетро и Иньяцио, дочери Марта, Франческина, Ассунта и Паолина демонстрировали забавное сходство с родителями, странную смесь отцовских хищных черт и ласковых материнских. Ни в ком и ни в чем не было никакого изыска: женщины в набивном кретоне (серый на белом фоне), мальчики в матросских костюмчиках, даже старший из присутствующих – семнадцатилетний Мелькьорре, который со своими пробивающимися усами походил на настоящего матроса королевского флота. Разговор или, лучше сказать, диалог между доном Бальдассаре и Феррарой касался исключительно двух тем: цен на землю в окрестностях Палермо по сравнению с ценами здесь, вокруг Джибильмонте, и анекдотов из жизни высшего палермского общества. Дон Бальдассаре полагал, что аристократы все поголовно помирают с голоду, включая и тех, чье состояние, даже не считая старинных коллекций и текущих доходов, не уступало его собственному. Почти никуда не выезжая, разве что порой в центр области или уж совсем редко – в Палермо, чтобы «понаблюдать» за процессами в кассационном суде, он из этих аристократов ни одного лично не знал, потому представлял себе умозрительные типажи, подобные маскам Арлекина или капитана Фракасса. Князь А. – транжира, князь Б. – волокита, герцог В. – просто зверь, барон Д. – игрок, дон Джузеппе Э. – бретер, маркиз Ф. – эстетик (он имел в виду «эстета», используя сей эвфемизм как самую страшную хулу), и все в таком духе. Они были для него сплошь отрицательными кукольными персонажами. Дон Бальдассаре обладал замечательным даром заблуждаться буквально в каждом из этих суждений, ведь ни один его эпитет не подходил тому, для кого предназначался, а всякий вымышленный им порок был чудовищно преувеличен, тогда как истинных пороков тех людей он и близко не знал, ибо мыслил абстрактно и явно наслаждался нравственным превосходством клана Ибба над испорченной знатью.
Феррара о реальном положении вещей был осведомлен чуть лучше, но тоже не досконально, и теперь, изредка пытаясь оспорить наиболее фантастические утверждения, не находил достаточных аргументов; к тому же его слова вызывали в доне Бальдассаре такое благородное негодование, что он предпочел вовсе умолкнуть, а тут и ужин подошел к концу.
Ужин, на вкус Феррары, был превосходен: донна Лаура не витала в кулинарных эмпиреях и накрыла совершенно сицилийский стол, даже сицилийский в кубе, что подразумевало губительные объемы блюд и соответствующее количество приправ в оных. Макароны натурально тонули в масле, еще и погребенные под сугробами качкавала, мясо было нашпиговано жгучими колбасками, «быстрые» пирожные содержали в три раза больше алкермеса, сахара и цукатов, чем полагается; но, как уже сказано, Феррара считал все это самой изысканной высокой кухней, поскольку редкие завтраки в доме Салина всегда казались ему удручающе пресными. Однако на другой день, вернувшись в Палермо и передав князю Фабрицьетто семьдесят тысяч двести лир, он расписал вчерашнюю восхитительную трапезу в самых мрачных красках, так как князь предпочитал coulis de volaille из «Лё Пре Катлан» (- пюре из дичи в парижском ресторане, что в Буа-де-Булонь. – germiones_muzh.) и timbales d’écrivisses из «Прюнье» (- раковую запеканку в другом парижском ресторане. - Оба, кстати до сих пор. – germiones_muzh.). Салине так это понравилось, что позже, за партейкой покера в клубе, он подробно все пересказал друзьям, жадным до вестей о легендарных Ибба, и общий хохот не утихал до тех пор, пока бесстрастный Пеппино Сан-Карло не выложил четыре дамы (- и всех «обул». - germiones_muzh.)…
ДЖУЗЕППЕ ДИ ЛАМПЕДУЗА (1896 – 1957. сицилийский аристократ, герцог, князь и испанский гранд)