- Наверное, она у них была заправилой, — говорили одни, указывая на Вайру. — Недаром ей так разукрасили морду.
- Конечно, — отвечали другие. — В газетах ее называют Митмаяной.
- А это их главарь, — кричали третьи, завидя Максику. — Жаль, что его сразу не прикончили.
Но не все были настроены так враждебно. Женщины, одетые попроще, плакали, глядя на избитых пеонов, а какой-то студент сцепился с упитанным господином, плюнувшим в лицо Митмаяне, тот не остался в долгу и схватил юношу за лацканы пиджака. Студент не смог ответить достойно, ибо двое полицейских повисли на нем и объявили его арестованным.
Тернистый путь индейцев кончился за оградой здания полиции. Тотчас же их заперли в помещении, где за большим письменным столом с пером в руках сидел чиновник, перед ним в образцовом порядке лежали бумаги. Здесь не любили долго разговаривать. Чиновник задавал вопрос, арестованный должен был ясно и коротко ответить, остальное довершало перо, со скрипом рассыпавшее по бумаге бесчисленные буквы. Индейцы не считали нужным что-либо скрывать или выворачиваться. Да, они живьем сожгли хозяина. Это правда. Но ведь этот бандит...
- Тебя об этом не спрашивают, — сухо обрывал чиновник. — Отвечай на вопросы и не морочь мне голову.
Дошла очередь и до Митмаяны, она не пожелала только отвечать на вопросы, ей есть о чем рассказать. Почему же ее не спрашивают, с чего началось? Почему этот человек не интересуется, какие преступления совершил молодой хозяин?
- Но, папасуй, ведь он изнасиловал мою одиннадцатилетнюю дочь...
- Ты что, дура? Не понимаешь, о чем тебя спрашивают?
- ... и моя девочка умерла...
- Черт тебя подери! Отвечай на вопрос!
- Он убил моего мужа...
- Сволочь! Ты замолчишь или нет?
- Он сжег нашу хижину...
Чиновник окончательно вышел из себя и дал знак конвойному. Солдат будто только этого и дожидался — свалил индианку с ног ударом приклада, которому его обучали на деревянных чучелах вражеских солдат. Когда был допрошен последний арестованный, перед пеонами открылись ворота городской тюрьмы.
Здесь претерпевали муки дантова ада сотни мужчин и женщин. Камер не хватало. Грязные стены из необожженного кирпича кишели клопами, во всех углах раска¬чивалась паутина, в нос било ужасающее зловоние, гни¬лая крыша, казалось, вот-вот обвалится, и сквозь дыры в ней виднелись яркие звезды на темном ночном небе. Для вновь прибывших места не нашлось, их было слиш¬ком много, поэтому их, как скот, держали во дворе. Днем нещадно палило солнце, камни дышали жаром, и жи¬тели гор, привыкшие к прохладе, напрасно искали хотя бы крошечной тени, чтобы укрыться от зноя.
Начался процесс, у индейцев голова шла кругом от бессмысленных вопросов судей, прокуроров, адвокатов. Группами по пять-шесть человек обвиняемых утром и вечером под конвоем водили к следователю. Чиновник впивался в индейцев взглядом, словно хищник, выслежи¬вающий добычу, и свирепо рычал. Индейцы дрожали, будто их и вправду готовился сожрать дикий зверь. Вопросы сыпались один за другим, как удары молота, а в ответ звучал едва слышно какой-то невразумитель¬ный лепет. Пеоны уже не решались заговаривать о преступлениях хозяина. Только Митмаяна однажды сделала слабую попытку.
- Сеньор, ньу Исику изнасиловал мою дочь...
- Это не относится к данному делу.
- Он убил моего мужа...
- Следствие этим не занимается. Тебе надлежало подать жалобу раньше.
Митмаяна вспомнила, как она ходила от адвоката к адвокату, как они с ней разговаривали, и залилась слезами.
Несмотря на скоропалительные допросы, разбиратель¬ство затягивалось. Слишком много было обвиняемых, и каждый из них должен был предстать перед всевидящими очами следствия. Местное правосудие еще никогда не сталкивалось с таким количеством преступников.
Индейцы постепенно вновь превращались в молча¬ливых, безропотных существ. Время для них останови¬лось. Казалось, они брели на ощупь по неизвестной дороге, вокруг них клубился густой, непроницаемый туман. Они совсем перестали понимать, что с ними происходит, почти не двигались и не разговаривали с другими арестованными. Только голод выводил их из этого оцепенения. Их кормили один раз в день, выдавали скудную порцию лавы (. Голод мучил пеонов днем, а ночью не да¬вал заснуть; чтобы купить хоть какой-нибудь еды, они продавали свои пончо.
Однако некоторым индейцам повезло. Многие из них были вызваны к губернатору и отпущены на свободу.. Вместе с женами и детьми, под охраной солдат их по¬гнали в наиболее глухие районы на поселение, чтобы впредь они не наносили ущерба хозяйским посевам. Среди этих счастливцев был хиляката тата Илаку.
Но матери, жены и дети оставшихся в тюрьме не имели никакой возможности повидаться с ними. Напрасно стучались они в двери полиции, их тут же хватали и тоже сажали в тюрьму.
Мама Катира и другие старухи, стоя на коленях перед губернатором, с глазами, полными горьких слез, всеми святыми заклинали его сжалиться, проявить христианское милосердие и разрешить им повидаться с узниками. Губернатор был христианином, однако слезы и мольбы могли бы тронуть его в храме, но не в служебном кабинете.
Несчастным женщинам нечего было есть и негде переночевать. Те, у кого были юбки и льихльи поновей, продали их за бесценок. Сначала индианки ночевали в галереях на Пласа де Армас, но городские власти решительно запретили это, и индианки разбрелись по окраинам. Женщин было немало, но еще больше было детей, поэтому денег, вырученных от продажи одежды, хватило ненадолго. Тогда индианки стали искать работу. Можно было заработать кусок хлеба, нанявшись в услужение к кхапахкуна. Но жительницы гор мало подхо¬дили для этой роли. Чтобы поступить служанкой в при¬личный дом, надо уметь поздороваться, уметь вежливо разговаривать, убирать комнаты, готовить, накрывать и подавать на стол. Поэтому не мудрено, что уже на вто¬рой или третий день индианок рассчитывали. Удержались лишь те, которые долгое время были митани у ньу Исику, научились стряпать для господ и умели угождать им, правда, все они получали гроши. Большинство же нанималось только за харчи. Нищета и голод толкали женщин на извилистые пути. Индейские дети всегда были хотя и недорогим, но ходким товаром. Если приходилось выбирать между голодом и рабством, то каждая индианка предпочитала рабство, и дети один за другим были проданы. Правда, торговля детьми строго запрещена законом, но разве кхапахкуна сущест¬вуют не за тем, чтобы обходить его и приноравливать к своим интересам?
Молоденькие девушки, те, что не смогли устроиться, блуждали по грязным окраинам, спали под открытым небом, рано или поздно они начинали торговать собой. Некоторые из них попали в тайные притоны, посещае¬мые солдатами и ворами, другие, менее удачливые, от¬давались первому встречному за стертый реал. Матери с грудными детьми, старухи, исхудавшие и отчаявшиеся, бродили по центру или стояли ка паперти, прося мило¬стыню.
Наконец следствие кончилось, и в тюрьме появился молодой адвокат. Он собрал всех стариков и объявил, что будет защищать индейцев на суде. Старики опешили, они не хотели верить своим ушам. Неужели кто-то будет их защищать? Ведь Митмаяна говорила, да они и сами знали, что адвокаты защищают только кхапахкуна. Зна¬чит, они все же смогут доказать свою правоту и убе¬дить суд, что они лишь рассчитались с бандитом за его злодейства и преступления.
Адвокат был еще совсем юноша, с едва пробивавши¬мися усиками, очень вежливый и внимательный, совсем не из тех грубиянов, с которыми приходилось сталкиваться Митмаяне. Его голос, вкрадчивый и мелодичный, проникал прямо в сердце. Словом, адвокат мог внушить доверие даже самым замкнутым людям. С неподдель¬ным интересом выслушал он то, что рассказывали ин¬дейцы; взволнованно перебивая друг друга, они вспоми¬нали подвиги покойного хозяина. Последние слова защитника вселили в них бодрость. Нет оснований отчаи¬ваться. Безусловно, налицо крупное преступление, но имеется масса смягчающих вину обстоятельств. Если дальше все пойдет как следует, надо полагать, наказание не будет особенно тяжелым, они отделаются двумя-тремя годами заключения. Индейцы воспрянули духом. Робкий луч надежды осветил сумрак, который их окутывал, казалось, он указывал трудный, но верный путь к свободе. Пусть они проведут в тюрьме два, три, даже четыре года, время пролетит быстро, зато потом они вер¬нутся в родные края. В тюрьме еще ни разу не видели индейцев такими разговорчивыми и возбужденными.
Вскоре число арестованных пополнилось: привели Лимику. Бедняжка забилась в угол двора и плакала, сотрясаясь от горьких, отчаянных рыданий, от нее и слова не удалось добиться. Наконец ее кое-как успо¬коили, и Лимика рассказала, что творится в асьенде. Ничего утешительного индейцы не услышали. Тата Илаку и другие пеоны стали сторожевыми псами помещика. Хозяева не только возвратили им хижины, скот и все имущество, но еще и подарили кое-что. А те совсем совесть забыли, превратились в палачей, истязают, своих же односельчан. Люди живут впроголодь, работают до изнеможения, а побоев и издевательств хоть отбавляй, даже больше прежнего. Теперь выгоняют на поля не только мужчин, но и женщин и детей.
Защитник приходил к заключенным каждую неделю. Он выяснял малейшие подробности случившегося, составлял списки свидетелей и сообщал, как идет процесс. Пока дела обстоят неплохо. Несмотря на придирки; и ухищрения прокурора, защита сумеет отстоять правоту своих подопечных. А сейчас нужно запастись терпением и немного обождать — откровенно говоря, шансы на успех не так уж незначительны.
По воскресеньям в тюремной церкви служили мессу. Прежде индейцы не особенно часто посещали церковь, зато теперь они бывали там каждое воскресенье. Они сосредоточенно и страстно молились тем святым, кото¬рых знали, рассказывали им о своих несчастьях, рассказывали за что сожгли живьем ньу Исику, и просили вступиться за них на суде. В будни они умоляли смотри¬телей, чтобы те разрешили им хоть минутку побыть в церкви, зажечь свечу перед великим страдальцем, ко¬торый в муках умирал на самом видном месте алтаря, покрытый ранами, истекающий кровью. Индейцы полюбили его больше всех святых. Раньше они о нем не знали, теперь его судьба напоминала им их собственную. Они даже склонны были думать, что он мучился только для того, чтобы стать символом их жизненного пути. Если бы это не было святотатством, полагали они, каж¬дого из индейцев можно было бы причислить к лику святых.
Вскоре им сообщили, что начались заседания суда. Пеоны испугались, словно проспали самое главное. Но потом успокоились, вспомнив о вежливом защитнике, и прежде всего о своих покровителях — всемогущем боге и святых. Они сожгли перед ними столько свечей, вознесли им столько молитв, что святые непременно смягчат не¬умолимых судей и склонят их на сторону бедных индей¬цев.
Обвиняемых было так много, что на заседании суда вызывали только хилякатов и Митмаяну. Все места в зале были заняты. Лишь с помощью полиции удалось расчистить проход для подсудимых. Там и здесь видне¬лись группы возбужденно беседовавших сеньоров, они напоминали скот, беспокойно толпящийся в загоне. Среди присутствующих выделялся важной осанкой одетый в траур владелец и повелитель асьенды сеньор Кантито.
Подсудимых усадили за перегородкой, они выглядели беспомощными и затравленными, казалось, до сих цор они не могли оправиться от потрясения. Не зная испанского языка, индейцы тупо смотрели на людей, без умолку говоривших какие-то мудреные слова. Даже Митмаяна, хорошо владевшая испанским, ничего не по¬нимала в этом нагромождении громких фраз и юридических терминов. Она перевела глаза на молодого защитника, который, наклонив голову, как прилеж¬ный ученик, внимательно вслушивался в монотон¬ную трескотню. Вдруг она уловила свое имя, ей стало страшно; чтобы беда миновала ее, Вайра принялась мо¬литься, беззвучно шевеля губами. Она обращалась к справедливому, всепонимающему Христу. Он сочувственно смотрел на нее, словно хотел сказать, что страдают они не напрасно, — зло, которое выпало на их долю, будет побеждено, и каждого пленника ожидает спасение. Они не должны принимать близко к сердцу слова этих людей. Колокольчик председателя заставил ее вздрогнуть и оторваться от тревожных мыслей. Заседание окон¬чилось. Зал, стоя, аплодировал адвокату доктора Кантито, а сам сеньор Кантито дружески обнимал его под одобрительные возгласы восторженной публики. Правда, неожиданно раздался пронзительный свист, но тут же смолк…
ХЕСУС ЛАРА (1898 – 1980. боливиец, индеец кечуа)