Ut declaratio fiat!
в тот вечер я был весьма торжественно приглашен отужинать в компании литераторов, которые намеревались отпраздновать успех товарища по перу. Было решено собраться у Б***, излюбленного ресторатора писателей.
Поначалу ужин проходил уныло. Однако после нескольких бокалов старого леонвиля беседа оживилась. Тем более что речь зашла о непрекращающихся дуэлях, а они в те годы преимущественно и служили темой для разговоров парижан. Каждый с напускным равнодушием вспоминал, как ему приходилось орудовать шпагой, и старался исподволь устрашить собеседников, развивая ученые теории насчет фехтования и стрельбы и многозначительно подмигивая при этом. А самый простодушный из гостей, слегка захмелев, увлекся, по-видимому, комбинацией удара со второй позиции и проверял ее, размахивая вилкой и ножом над своей тарелкой.
Вдруг один из гостей, господин Д*** - человек весьма опытный в театральных делах, светило по части всяческих драматических ситуаций – словом, тот, кто лучше всех доказал свое умение добиваться успеха, - воскликнул:
- Ах, господа, что бы вы сказали, если б попали в такое приключение, как я на днях!
- В самом деле! Ты ведь был секундантом у господина Сен-Севера? – раздалось со всех сторон.
- Ну, так расскажи, как было дело! Но только откровенно!
- Охотно! – согласился Д***, - хотя при одном воспоминании об этом у меня все еще сжимается сердце.
Молча затянувшись несколько раз папиросой, Д*** начал так. (Я в точности передаю его слова).
- Две недели тому назад, в понедельник утром, не было еще семи часов, как меня разбудил звонок; я даже подумал: не Перагалло ли это? Мне подали карточку, и я прочел: Рауль де Сен-Север. Это имя моего лучшего школьного товарища. Мы не виделись уже лет десять.
Гость вошел.
Да, это действительно был он!
- Как давно я не пожимал твою руку! – воскликнул я. – До чего я рад тебя видеть! Давай завтракать, вспомним былые годы. Ты из Бретани?
Я накинул на себя халат, налил в рюмки мадеры и, усевшись, продолжал:
- Вид у тебя озабоченный, Рауль. Ты какой-то задумчивый. Ты всегда такой?
- Нет, я взволнован.
- Взволнован? Проигрался на бирже?
Он покачал головой.
- Слыхал ли ты что-нибудь о поединках насмерть? – спросил он просто.
Признаюсь, эти слова удивили меня своей неожиданностью.
- Странный вопрос, - ответил я, чтобы что-то сказать.
И я взглянул на него.
Зная о его увлечении литературой, я подумал, что он хочет посоветоваться со мною насчет развязки пьесы, задуманной им в тиши провинции.
- Еще бы не слышал! Ведь мое ремесло, ремесло драматурга, в том и состоит, чтобы сочинять, развивать и распутывать конфликты такого рода! Именно дуэли – моя специальность, и, по отзывам знатоков, я слыву мастером в в этой области. Разве ты не читаешь газеты, выходящие по понедельникам?
- Так вот, - сказал он, - речь идет как раз о чем-то подобном.
Я присмотрелся к нему. Он казался задумчивым, рассеянным. Взгляд и голос были у него спокойные, обычные. Он очень напоминал в этот момент Сюрвиля… причем Сюрвиля в лучших его ролях. Я подумал, что он находится в состоянии вдохновения и что, быть может, у него талант… талант нарождающийся… словом, что-то особенное.
- Скорее рассказывай, в чем заключается конфликт, - воскликнул я в нетерпении. – Скорее давай конфликт! Может быть, если хорошенько обдумать…
- Конфликт? – удивленно повторил Рауль. – Да он самый обыкновенный. Вчера, приехав в гостиницу, я нашел у себя пригласительный билет на бал у госпожи де Фревиль, в тот же вечер, на улице Сент-Онорэ. Я поехал. В самый разгар праздника (суди сам, что должно было произойти) мне пришлось при всех бросить перчатку в лицо некоему господину.
Я понял, что он разыгрывает передо мною первую сцену своего шедевра.
- О, как ты лихо развиваешь сюжет! Ну конечно, первое произведение! Тут молодость, огонь! Ну, а дальше? Почему брошена перчатка? Как дальше строится сцена? В чем идея пьесы? Короче говоря, в чем ее смысл? Ты говори главное. Говори, говори!
- Речь шла, друг мой, об оскорблении, нанесенном моей матери, - ответил Рауль, словно не слушая меня. – Оскорбление, нанесенное матери, - достаточный, кажется, повод?
(Здесь Д*** замолчал, бросив взгляд на собравшихся, - они не могли сдержать улыбки при последних словах.)
- Улыбаетесь, господа? Я тоже усмехнулся. «Я дерусь за честь матери» показалось мне старомодным и фальшивым до тошноты. Я представил себе, как это прозвучит со сцены. Публика будет хохотать до упаду. Неопытность бедняги Рауля в театральных делах огорчила меня, и я уж собрался отговаривать его от от этой мертворожденной затеи, когда он добавил:
- Внизу находится Проспер, мой друг по Бретани; он приехал в Ренн вместе со мною. Это Проспер Видаль, он ждет меня в карете у подъезда. В Париже я, кроме тебя, ни с кем не знаком. Скажи, согласен ты быть моим секундантом? Секунданты противника будут у меня через час. Если согласен – одевайся поскорее. До Эркелина нам ехать на поезде пять часов.
Тут только я понял, что он говорит о событии реальном, о случае из действительной жизни. Я был ошеломлен. Прошло несколько секунд, прежде чем я в знак согласия пожал ему руку. Мне было тяжело. Признаюсь, лезвие шпаги привлекает меня не больше, чем всякого другого, однако думаю, что я был бы не так взволнован, если бы речь шла обо мне самом.
- Разумеется! Вполне понятно! – воскликнули гости, желая показать себя с лестной стороны.
- Ты бы мне сразу сказал! – ответил я ему. – Расспрашивать тебя я не стану. Я не любопытен. Рассчитывай на меня. Выходи, я сейчас.
- Оставшись один и поспешно одеваясь, я наметил план действий, - продолжал он. – Преувеличивать события не было надобности: положение (для театра, правда, довольно пошлое) с житейской точки зрения представлялось достаточно серьезным. Оно несколько напоминало «Хуторок в дроковом саду», не в обиду будь сказано; но я не замечал этого, думая о том, что на карту ставится жизнь моего бедного Рауля. Не теряя ни минуты, я спустился вниз.
Другим секундантом был Проспер Видаль, молодой врач, весьма сдержанный в речах и повадках, человек незаурядного, несколько тяжеловесного ума, напоминающий старинных Морисов Кост. Для данных обстоятельств он показался мне вполне подходящим. Вы согласны со мной, не правда ли?
Все присутствующие, слушавшие Д*** с большим вниманием, в ответ на этот ловкий вопрос, конечно, утвердительно закивали.
- Рауль представил нас друг другу, и мы отправились на бульвар Бон-Нувель, в гостиницу, где он остановился (близ театра «Жимназ»). Я поднялся в его номер. Мы застали там двух господ, чопорных, как и полагается в таких случаях, и несколько старомодных. (Между нами говоря, я считаю, что такие люди кажутся в реальной жизни чуточку устаревшими.) Мы обменялись поклонами. Десять минут спустя условия поединка были согласованы: пистолеты, двадцать пять шагов, стрелять по команде. В Бельгии. Завтра. В шесть утра. Словом, все как полагается.
- Ты мог бы придумать что-нибудь поновее, - прервал его, пытаясь улыбнуться, тот гость, что изобретал новые выпады при помощи вилки и ножа.
- Друг мой, ты шутник, - отвечал Д*** с горькой иронией, - прикидываешься циником и все рассматриваешь в театральный бинокль.
А если бы ты, подобно мнеприсутствовал при этом, то и ты стремился бы упростить дело. Это был не тот случай, когда, как в «Деле Клемансо», можно в виде оружия предложить нож для разрезания бумаги. Надо понять, что не все в жизни – комедия. Сам я легко увлекаюсь тем, что непринужденно… что правдиво… что случается на самом деле. Не все еще умерло во мне, черт побери!.. И уверяю вас, мне было совсем не до смеха, когда мы полчаса спустясели в поезд, с пистолетами в чемоданах. Сердце у меня билось, даю слово, куда сильнее, чем когда-либо перед любой премьерой.
Тут Д*** замолчал и залпом выпил стакан воды; он был очень бледен.
- Продолжай! – посышалось со всех сторон.
- Не буду описывать дорогу, границу, таможню, гостиницу, где мы провели ночь, - прошептал Д*** хриплым голосом.
Никогда еще не питал я к Сен-Северу таких искренних дружеских чувств. Я не сомкнул глаз ни на секунду, несмотря на изнеможение. Наконец, стало рассветать. Было половина пятого. Погода стояла отличная. Уже пора! Я встал, облил голову холодной водой и оделся, не мешкая.
Я вошел в комнату Рауля. Он всю ночь писал. Всем нам, господа, приходилось сочинять такие сцены; теперь, чтобы быть естественным, мне стоило только припомнить их. Он спал за столом, в кресле; свечи еще горели. Когда я вошел, он очнулся и посмотрел на часы. Я ждал этого, мне этот рефлекс знаком. Тут я понял, насколько это тонко подмечено.
- Благодарю, друг мой, - сказал он. – Проспер готов? Нам идти целых полчаса. Пожалуй, пора его разбудить.
Несколько минут спустя мы втроем вышли из дома и ровно в пять уже шагали по большой Эркелинской дороге. Проспер нес пистолеты. Признаюсь, мной овладел самый настоящий страх. Я не стыжусь его.
Они как ни в чем не бывало беседовали о семейных делах. Рауль был великолепен – весь в черном, сосредоточенный, решительный и спокойный на вид; он держался так естественно, что внушал уважение!.. От него веяло каким-то особым величием… Скажите, видели вы Бокажа в Руане в репертуаре 1830-40 годов? Вот где он бывал в ударе!Пожалуй, он играл там вдохновеннее, чем в Париже.
- Ну-ну… - возразил кто-то.
- Это уж ты увлекаешься… - перебили Д*** два-три голоса.
- Короче говоря, Рауль восхищал меня, как никто другой, - продолжал он, - уверяю вас. Мы явились на место поединка одновременно с противником. Меня удручало какое-то дурное предчувствие.
Противник был человек холодный, с офицерской выправкой и казался баловнем семьи; лицои он напоминал Ландроля, но в жестах его не было такой широты. Переговоры были бы излишни, поэтому сразу же стали заряжать пистолеты. Шаги отсчитывал я, и мне приходилось «крепиться изо всех сил» (как выражаются арабы) чтобы чувства не вырвались a parte . Лучше всего было придерживаться классического распорядка.
Я выполнил все, что полагается. Я был тверд. Наконец дистанция была размечена. Я вернулся к Раулю. Я обнял его и пожал ему руку. На глазах у меня показались слезы – и не нарочитые, а самые искренние.
- Ну-ну, милый мой Д***, спокойно, - сказал он. – Это еще что такое?
В ответ я взглянул на него.
Господин де Сен-Север был действительно великолепен. Можно было подумать, что он на сцене! Я восхищался им. До тех пор я думал, что такое хладнокровие можно увидеть только н подмостках.
Враги заняли места друг против друга, став у проведенной черты. Сердце у меня неистово билось. Проспер подал Раулю пистолет – заряженный, со взведенным курком. Я же, в страшной тревоге, отвернулся и отошел к канаве.
А птицы заливались! У подножия деревьев – настоящих деревьев! – росли цветы. Никогда еще Камбону не приходилось подписываться под таким восхитительным утром! Что за ужасающее противоречие!
- Раз… два… три… - скомандовал Проспер с равными интервалами, хлопая в ладоши.
Голова у меня так затуманилась, что мне показалось, будто трижды выстрелил сам Проспер. В тот же миг раздался двойной выстрел. Ах, боже мой, боже!
Д*** умолк и закрыл лицо руками.
- Знаем, знаем, что у тебя доброе сердце!.. Рассказывай дальше! – закричали со всех сторон гости, взволнованные не меньше рассказчика.
- Так вот, - продолжал Д***, рауль перевернулся волчком, стал на колено и рухнул на траву. Пуля попала в самое сердце, вот сюда. – (Д*** постучал себя по груди.) – Я бросился к нему.
- Бедная мама! – прошептал он.
(Д*** посмотрел на присутствующих; те, как люди воспитанные, понимали, что теперь уже некстати было бы улыбаться. Слова «бедная мам» прошли уже без запинки; они соответствовали обстоятельствам и, следовательно, были вполне уместны.)
- Вот и всё, - закончил Д***, - изо рта у него хлынула кровь. Я посмотрел на его противника – тот был ранен в плечо. Его стали перевязывать. Я приподнял своего бедного друга. Проспер поддерживал его голову. В один миг – представьте себе – в памяти моей пронеслись наши детские годы: игры, беззаботнй смех, праздничные дни, каникулы, - мы тогда играли в дуэли!
(Гости склонили головы в знак того, что что тронуты этими воспоминаниями.)
Волнение Д*** заметно усиливалось, он он провел рукой по лбу. Он продолжал каким-то особенным голосом, устремив взгляд вдаль:
- Да… все это произошло точно во сне! Я смотрел на него. Он меня уже не видел: он умирал. И так просто! Так мужественно! Без единой жалобы. С таким достоинством! Я был потрясен. Из глаз моих хлынули слезы… Мне бы хотелось чтобы их видел Фредерик. Он-то бы их понял! Я пролепетал какие-то прощальные слова, и мы положили моего бедного друга Рауля на землю.
Он лежал перед нами неподвижный, чуждый малейшей фальши – никаких поз! – ПОДЛИННЫЙ. На одежде – кровь. Манжеты – алые… Чело уже совсем бледное. Глаза закрыты. В уме у меня была одна только мысль: как он величестве! Да, господа, величествен – вот настоящее слово. Да что говорить, мне кажется… что он и сейчас еще у меня перед глазами! Я восторгался им до самозабвения! Я не владел собою! Я уже ничего не понимал. У меня все спуталось! Я рукоплескал ему, я… я готов был вызывать его…
Здесь Д***, до того увлекшийся, что повысил голос до крика, вдруг умолк; потом, без всякого перехода, спокойным голосом, с грустной улыбкой, добавил:
- Да, увы! Я хотел бы вызвать его… к жизни.
(Это удачное слово отозвалось одобрительным шепотом.)
- Проспер увел меня.
(Тут Д*** встал, устремив взгляд в одну точку; казалось, он действительно во власти глубокой скорби; затем он снова опустился на стул.)
- Ну, что ж! Все мы смертны, - сказал он в заключение тихим, разбитым голосом.
(Потом он осушил стакан рома, шумно поставил его на стол и отстранил от себя, как отраву.)
Он настолько заворожил слушателей своим рассказом – его впечатляющей силой и тем волнением, с каким он говорил, - что, когда он умолк, раздались шумные аплодисменты. Я почел долгом присоединить к ним и свою скромную похвалу.
Все были крайне взволнованы. Крайне взволнованы!
«Они так рукоплещут только из уважения к нему», - подумал я.
- Молодец же этот Д***! Настоящий талант, - шептал каждый на ухо соседу.
Все бросились пылко пожимать ему руки. Я вышел. Несколько дней спустя я встретил своего приятеля-литератора и рассказал ему историю Д*** так, как слышал ее собственными ушами.
- Что скажете? – спросил я, кончив.
- Да что ж? Это почти готовая новелла, - ответил он. – Напишите ее!
Я пристально посмотрел на него.
- Да, - промолвил я, - теперь я могу ее написать; она завершена.