«Эх, авось либо!» — думал он и шел себе да шел вперед; но только сильная слабость и голод не позволяли ему очень спешить.
Наконец, еле-еле передвигая ноги, добрел он до маленькой избушки. Ветхая, полуразвалившаяся, прилепилась она к скале, — того и гляди, ветром ее повалит.
Заглянул Антон в избушку и вздохнул только: в ней ни души не было, да и ничто не показывало, чтоб в ней кто-нибудь жил в настоящее время. В маленькой, грубо сложенной из камней, печке не было ни щепотки золы. Полочка, прибитая двумя гвоздями к стене, поразсохлась, отсырела. Небольшая вязанка дров, сложенная у печки и запасенная предусмотрительными промышленниками еще в прошломъ, а может и в третьем году, тоже порядком отсырела.
Пошарил Антон на полочке — нашел там кремень и огниво. Еле-еле разгорелись сырые дрова, однако, все-таки разгорелись. Присел Антон к огоньку, погрелся немного, т.-е., по крайней мере, руки хоть посогрел. Сидит лицом к огню, а в спину да с боков такъ и поддувает; ветер поднялся порядочный, а избушка кругом в щелях, — отовсюду несет.
«А поесть-то все-таки надо бы, — думает Антон, — поискать, — не найдется ли хоть сухаря какого заплесневелаго…»
Пошарил, пошарил — нигде ничего нет. Наконец вытащил откуда-то из уголка, под нарами, небольшой, холщевый мешок. Развязал, смотрит: слава тебе, Господи! — сухари ржаные, фунтов, пожалуй, с пять будет. Сильно отсырели и заплесневели эти сухари, однако, Антон все-таки погрыз их немного, и ничего, как-будто полегче на желудке стадо — заморил червячка…
Заснуть Антон долго не мог, все ворочался с боку на бок, — холодно было очень, а главное — все его безпокоила мысль: а что, как ему целый год придется одному прожить на острове?
«Неужто здесь и впрямь никого нет? — думал он. — Да нет, быть не может… Завтра же утром похожу по острову; авось либо найду кого… А что-то теперь Матрена с ребятишками поделывает? — приходило ему опять в голову. — Не спит, поди, тоже, бедная, — все обо мне думает. Где-то он, мол, теперь? Благополучно ли доехал? Ох, горе ты, горе серое!.. Бедный ты, Василий Семеныч, царство тебе небесное… Ну, думал-ли ты когда, что сложишь свою головушку на дне моря-окияна, что тридцать пять лет из году в год кормил тебя?.. Как-то теперь жена твоя бедная?.. вот убиваться-то будет, сердечная… А Петрова-то женка с ребятишками, а Никитина-то?»
Грустно, очень грустно стало Антону, — заплакал он даже. Однако усталость наконец взяла свое, и он крепко уснул.
Проснулся он с первыми лучами восходящаго солнца и очень что-то нехорошо себя чувствовал: слабость какая-то во всем теле, дрожь; простудился, должно быть, — ну, да еще бы! Как ни силен, ни крепок человек, а возьми-ка он на холоду этакую морскую ванну, — поневоле лихорадка схватит. Ну, да и голод тоже донимал. Много-ли вчера погрыз этих сухарей сырых, а, теперь на них даже и взглянуть-то не хочется: мутитъ просто!
«Птиц вот здесь пропасть, — чаек этих. Убить бы хоть одну да изжарить… А чем ее убить? Камнем разве…»
Вышел Антон из избушки. Чаек видимо-невидимо сидит на берегу, будто огромная белая скатерть разостлана. Схватил он камень, да и шарахнул в стадо. С криком и с шумом вспорхнули чайки, — однако две из них остались на месте, одна совсем мертвая, а у другой крыло подшиблено. Подобрал их Антон и опять вернулся в избушку; мигом ощипал птиц, огонек развел и изжарил.
Невкусное, очень невкусное чаечье мясо, сыростью какой-то отзывает оно; однако Антон поел его с таким аппетитом, какой вряд-ли у него был когда. Поел, подкрепился и пошел опять бродить по острову: не найдется-ли где души человеческой?
Долго бродил он, верст 10 исходил, если не больше, — а нет никого. Чайки только орут невыносимо, да порой с моря донесется не то лай, не то ворчанье какое-то, — это тюлени; много их тут у берегов водится. Бродил, бродил Антон и набрел опять на маленькую избушку.
«А, наконец-то! — подумал он. — Вот тут авось есть кто-нибудь…»
Заглянул — никого нет. Обшарил избу с пола до потолка, нашел сухарей немного ржаных, посмотрел и бросил: никуда не годятся! Муки немного тоже овсяной попалось, и та не годна: кисель-киселем, и с зеленью с какой-то.
Под нарами ему попалось твердое что-то такое, холодное. Вытащил, — на, батеньки, вот благодать-то — топор!
— Вот это хорошо, это мне пригодится! — обрадовался Антон. — Не одного, пожалуй, тюленя зашибить можно. Туп, положим, топор-от, заржавел больно, ну, да ничего — можно еще в дело пустить…
Довольный такой хорошенькой находкой, Антон вышел из избушки и отправился дальше.
Опять бродил он, бродил, — ни души нигде не видать. Кричать не раз пробовал, голос подавал — никто не отзывается, только эхо откликнется в горах, да поднимется с гнезда испуганная криком чайка. Усталый, утомленный, под вечер уж вернулся он в свою холодную избушку, да как прилег на нары, так и уснул, как убитый.
* * *
Вот уж четвертыя сутки, как живет Антон на Шпицбергене, а все еще не знает наверное, есть-ли кто-нибудь на острове, или нет? Все это время он питался жареными чайками; наконец ему страшно надоело их невкусное мясо.
«Тюленьяго вот мясца-бы попробовать, — думал он, — да трудно добраться-то до тюленей. Больно уж хитры, проклятые…»
Частенько похаживал Антон к морю посмотреть, не покажется-ли где вдали парус, однако, не видалъ ничего. Тюленей встречал нерѣдко, да только не мог до них добраться никак.
Раз пришел как-то, смотрит: несется к самому берегу огромная льдина, и лежит на ней толстый такой, жирный тюлень. Прибило льдину к берегу, — только бы спуститься — так нет: спуститься совсем невозможно — берег страшно крутой и чуть не отвесно спускается к морю. Схватил Антон камень большой, да и пустил в тюленя, — мимо! Ну, а тюлень, разумеется, не стал дожидаться: бултых, — и поминай как звали!
Почесал только в затылке Антон да плюнул с досады. Пришлось опять питаться чаечьим мясом!
Вязанки дров, оставленной промышленниками, не надолго хватило, — вышла она, — а огонь необходимо было раскладывать, особенно на ночь, потому что холода стояли просто невыносимые. Откуда достать дров? — кругом ни деревца, ни кустика. Думал Антон, не найдется ли где обломков каких от разбитаго корабля, — искал, искал, — ничего нет. Нечего было делать, пришлось приниматься за избушку.
— Ничего, — вырублю доску-другую, сожгу, — ну, а тем временем, может и помощь какая-нибудь подойдет…
А какая именно подойдет помощь, откуда? — Антон и сам не знал хорошенько. Впрочем он не терял еще надежды отыскать кого-нибудь на острове. И надежда его действительно оправдалась. Вот как это случилось.
Раз как-то, не то на шестой, не то на седьмой день, отправился он не вдоль острова, как обыкновенно, а поперек. Дорога была страшно трудная и опасная. Часто приходилось ему переползать через высокия почти отвесныя скалы; иногда попадались широкия расщелины, наполненным снегом, а не то и целыя бездонныя пропасти, черезъ которыя не было никакой возможности перебраться.
Все пускал в ход Антон: и ноги, и руки, и зубы подчас, а все-таки подвигался вперед крайне медленно. Вдруг до его слуха донесся какой-то грохот, похожий на ружейный выстрел — эхо от него так и разнеслось, раскатилось по горам.
— Да ведь это никак из ружья палят! — остановился Антон.
Он стал жадно прислушиваться, но все было тихо попрежнему; даже и чайки умолкли, — потому время приближалось уж к вечеру.
— Из ружья, ей-ей, из ружья! — решил Антон. — Слава Богу, есть здесь жив человек. — И он отправился дальше.
Но куда же ему было теперь идти? Он не заметил, с которой стороны донесся выстрел, да и трудно, невозможно даже это заметить в горах. Приходилось идти наудачу, на счастье. Он так и сделал.
Долго шел он, или, вернее сказать, ползъ, карабкаясь по крутым, почти отвесным скалам. Нередко он забирался на самыя их верхушки и жадно всматривался вдаль: не увидит ли где дыма или вообще какого-нибудь признака человѣческаго жилья. Однако, он ничего не видал — только скалы одне, высокия скалы, покрытая кое-где полярной растительностью, да снег на верхушках их.
«Да не за скалой-ли, может, где притаилась избушка-то? — подумал Антон. — Отсюда-то и не видать ее. Покричать разве…»
Все силы напряг он и крикнул. Эхо только разнеслось по горам, и больше ни звука.
Вдруг Антон почувствовал, что камень, за который он ухватился рукою, начал подаваться немного. Не успел он отнять руки, — камень оторвался и с треском покатился вниз. Антон потерял равновесие, пошатнулся, и — полетел в пропасть…
Когда он очнулся, яркий свет ударил ему прямо в глаза и он должен был закрыть их. Открывши их снова, он увидел, что лежит под теплым овчинным тулупом, на нарах, в какой-то избушке. Яркий огонек весело потрескивает на каменке, а подле него сидят пять человек в одежде поморов-зверопромышленников. Один из них, молодой, красивый парень, разсказывал какую-то сказку, прочие внимательно слушали, покуривая из коротеньких трубочек.
— Вот и приходит баба к колдунье, — разсказывал парень, — да и говорит ей: так и так, говорит, бабушка, достань ты мне живой воды, потому вода эта самая… — Тут парень остановился.
— Чего ты? — спросили товарищи.
— Да покойник-то наш ожил никак…
— Ну-у?..
Все обернулись.
— Ожил и есть — ишь ты! — сказал низенький, плотный промышленник. — Здоров же ты, дядя, — а мы уж думали, совсем помрешь…
Антон хотел было встать, но не мог, — застонал только. На ногах у него будто гири были навешены, в спине боль, и одна рука обмотана пестрой, окровавленной тряпкой.
— Да как я, братцы, попал-то сюда? — спросил он.
— А так вот, — вытащили мы тебя.
— Вытащили? Откуда вытащили?
— Эк у тебя память-то отшибло… А вот как дело-то было: возвращались мы даве с охоты. Вдруг слышим: кричит будто кто-то, человеческим голосом кричит. Что за оказия? думаем. Неужто, впрямь, человек? Уж не поблазнило-ли? Однако, подали голос — молчит. Поищем, думаем, чем знать… Ладно, идем; туда посмотрим, сюда — никого. Только, вдруг, Ванюха, вот этот самый, и загляни в пропасть. — Стой, говорит, ребята, чернеет там кто-то, — надо полагать — человек. Полно, ты! Смотрим, — и впрямь человек; а это ты самый и был. Спасибо еще, камень тебя удержал один, а то и косточек-то не собрал бы…
Антон смутно припомнил, что точно как будто падал он откуда-то, боль чувствовал в спине, в ногах, — а что дальше было — не помнил.
— Да как вы меня вытащили-то, братцы, из пропасти-то? — спросил он.
— А так вот и вытащили. Ванюха по веревке спустился, поперек спины тебя обвязал… Ну, и выволокли. Поглядели — жив еще, никак, дышит… Снесли на руках в избу, авось очнется, думаем. И впрямь очнулся… Ну, что, болит рука-то, а?
— Рука, братцы, сильно болит, да и сам весь как разбитый будто, ломает всего.
— Эк ведь тебя угораздило!.. Ну, да ладно — поправишься, Бог дастъ… Да как ты сюда, на Грумант-то (- поморское названье Шпицбергена. – germiones_muzh.) попал?
Антон разсказал все, что с ним случилось с самаго отъезда из Захаровки.
Промышленники слушали молча и только покачивали головами.
— А жаль Василия Семеныча, — заметил один из них, когда Антон кончил. — Всех жаль, — царство им небесное, — а уж Василья Семеныча больше всех. Знал я его, хорошо знал, славный был старичок…
— Да вы сами-то откуда будете, братцы? — спросил их Антон.
— А мы кемские, друг, — из самой Кеми то-есть.
— И давно здесь?
— Да вот уж месяц живем. Зимовать здесь думаем. Вот и ты погости с нами. Доживем, Бог даст, до весны, — все вместе домой и отправимся.
— Спасибо вам, братцы, спасибо…
Антон от всего сердца благодарил добрых промышленников, но те говорили, что благодарить их вовсе не за что: отчего, мол, и не приютить безпомощнаго человека?
— Ну, вот, поправишься ужо, — заметил один из них, пожилой мужик, хозяин артели, как потом оказалось, — тогда и нам помогать станешь в охоте, в долю тебя возьмем к себе, ну, и не обидим, известно…
Антон поблагодарил еще раз. Потом разговор завязался о том, да о сем; больше все толковали о домашней жизни, родных вспоминали. Антон, между прочим, спросил промышленников: нет ли еще кого на Груманте, — те отвечали, что вряд-ли есть кто, а, впрочем, не знают наверное.
Далеко за полночь затянулась оживленная беседа. Наконец дремота стала одолевать усталых промышленников. Подложили они еще охапку дров на каменку и улеглись спать. Один только Антон всю ночь напролет не мог сомкнуть глаз: рука сильно болела и по всему телу как иглами какими покалывало.
* * *
Утром, еще до разсвета, поднялись промышленники, огонек развели и начали собираться на охоту; ружья заряжали, топоры да ножи подтачивали. Потом все уселись в кружок около котелка с гречневой кашей; пригласили было и Антона, да вспомнили, что человек пошевелиться не может, — достали лишнюю чашку, наложили каши и подали больному.
— А зависть меня, братцы, берет, на вас глядя, — говорил Антон.
— Что же так?
— Да как же! Вот поедите вы теперь и на охоту отправитесь. Хотелось бы и мне с вами да не могу — руки и ноги привязаны.
— Ишь, нашел чему позавидовать! Ну, да ладно, потерпи маленько, — поправишься вот ужо…
— Да когда еще поправлюсь-то? Этак, чего добраго, и долго еще проваляешься…
— Небось, не долго… потерпи, говорят.
Позавтракали промышленники и отправились на охоту. Антон остался один. Долго лежал он, наконец попробовал встать. Спустил одну ногу, другую, привстал немного… Нет, не может держаться на ногах — слаб очень; и рука ноет, страшно ноет. Развязал онъ ее, смотрит — рана препорядочная, — камнем, должно быть, острым разрезало.
Долго, нескончаемо долго, тянулось время для Антона; лежал он, лежал — скука страшная. Пробовал заснуть, — не мог: не идет сон да и только. А огонек на каменке в это время совсем догорел — погас; надо бы еще дров подложить, да встать-то нельзя… Эх, горе, горе…
Вернулись промышленники уж поздно вечером, усталые, голодные, недовольные охотой.
— Эх, понесла нас нелегкая! — говорили они. — Всего-на-все только двух тюленей и добыли. Нешто это охота? Лучше бы и совсем не ходить…
— Да куда они девались, тюлени-то? — спросил Антон. — Иной раз ведь их видимо-невидимо…
— Да вот, поди ты, братец ты мой! Скрылись куда-то, да и все тут. Первое-то время, как мы сюда приехали, славный убой был. Иной раз сколько их убьешь в день-то, а ни одной пули не выпустишь…
— Палками, видно?
— Палками, друг. Выглядишь это местечко такое, где, значит, стадо их целое сидит, ну и подкрадываешься, против ветра, известно, ну, а потом и на ура — га! га! га!.. (- пугали криком. – germiones_muzh.) Замечутся, как угорелые, а мы в то время и лупим. Десятка два иной раз в день набивали… Ну, а теперь не то, скрылись куда-то тюлени…
— Плохо, больно плохо! — жаловался дядя Никифор, хозяин артели. — Коли все так будет, — так просто хоть караул кричи…
Пообtдали, xtv Бог послал, и принялись за тюленей. Сняли с них шкуры, огонек развели за дверями, котел над ним повесили и стали сало вытапливать. Тюлени оказались не очень-то жирными, и сала с них собрали самую малость.
Дней через шесть Антон стал поправляться понемногу, наконец и совсем поправился. Начал он тоже ходить с товарищами на охоту. Ружье ему дали, — было два-три запасных, — пороху, пуль.
Каждый день, с ранняго утра до поздняго вечера, бродили промышленники, высматривая тюленей, и много чего случалось им выносить.
Раз как-то, попрыгивая так со льдинки на льдинку, они незаметно удалились от берега, и их едва-едва не унесло на самую средину океана.
Другой раз один парень в полынью провалился, уж Бог его знает, как он так оплошал. Затянуло ее утренним морозцем тоненьким таким ледком, а он и ступил; едва-едва подоспели, — вытащили.
Так изо-дня-в-день тянулось время. Было не то, чтоб очень скучно (скучать-то, пожалуй, и некогда было), ну, да и не весело тоже: какое веселье на диком, пустынном острове.
Наконец прошла и осень. Настала долгая, суровая зима со страшными трескучими морозами. Дня почти совсем не было, все больше темная, непроглядная ночь.
Плотно-нА-плотно законопатили промышленники щели в избушке, покрепче притворили дверь, а на ночь камни к ней приваливали, потому, не ровен час, пожалуй и гость незваный, медведь, заглянет, — много их тут зимой по острову шляется. (- былые медведи летом питаются больше растительной пищей. Но зимой становятся опасны. – germiones_muzh.) На улицу почти целый день не выходили, да иногда просто и невозможно было выйти, мороз доходил больше, чем до 40 градусов, — как раз без носа или без уха останешься. (- у поморов, конечно, не было термометров. Но были свои народные мерки – даж барометр можно сделать из сосновой ветки. – germiones_muzh.)
И днем и ночью в избушке горел ночник. Чад от этого ночника, духота, спертый воздух, недостаток движения дурно подействовали на промышленников. Случилось то, что и должно было случиться: между ними появилась незваная, непрошенная полярная гостья — цынга. Первым заболел Захар, молодой, здоровый парень. Сначала было ничего, не очень он жаловался, так только слабость чувствовал, ну, а потом сильно стал мучиться; лицо все распухло, а особенно десны, кровь из них сочилась. Надо бы полечить было Захара, да нечем лечить — никаких лекарств с собой не было. (- вот за это непохвалю. Брусники какой, листов сушеных надобыло иметь. Но всегда, бывает, забудешь что. Не у всехже Матрена есть… - germiones_muzh.) Вздыхали только промышленники да головами покачивали.
— Эх, парень парень! — думали они, — придется тебе помереть здесь на чужой сторонке, без покаяния… Да… А там, смотришь, и сами за тобой следом пойдем.
Как за ребенком малым ухаживали промышленники за Захаром, однако ничего не могли поделать.
Раз как-то, в долгую, скучную ночь, сидели они все перед огнем, молчали. Захар лежал на нарах и стонал, да так жалобно, что у его грубых, суровых товарищей слезы даже навертывались на глазах.
— Дядя Никифор, а дядя Никифор, — проговорил вдруг больной слабым голосом.
— Что ты, Захарушка?
Дядя Никифор подошел к нему.
— Матушку мою не оставь, — шептал Захар. — Умру, — не покинь ее… Старуха она слепая, слабая… один я у нея был кормилец.
— Не покину, Захарушка, не покину; все равно как о родной буду пещись… Вот тебе крест.
Никифор перекрестился.
— Спасибо, дядя…
Умер Захар. Поплакали об нем, погоревали промышленники, да нечего было дѣлать-то. Вытащили они его из избы, положили на землю, молитву прочли, да и завалили камнями, между которыми поставили грубый деревянный крест. Лучшей могилы на острове и не найти было: камни везде да лед, лед да камни.
Опять потянулись нескончаемыя зимния ночи.
Скучали промышленники, скучал и Антон вместе с ними. Не веселило его, что на его долю достался не один бочонок сала, да шкур тюленьих десятка два или три. Тосковал он о жене, о детях.
— Эх, скоро-ли весна подойдет? — думал он, — домой бы ехать…
А до весны было еще далеко; еще зима только-что началась. Длинными, страшно длинными казались зимния ночи для наших промышленников. Первое время они еще развлекались немного: сказки да прибаутки разсказывали, шутили, смеялись. Ну, а как заболел Захар — и не до смеха стало, и разговоры как-то не клеились. А тут вдруг и еще один заболел и тоже через неделю умер. Еще грустнее стало промышленникам, еще чаще стали посещать их мрачныя, черныя мысли.
— Господи! Дай ты нам до весны-то дожить! — молились они. — Не оставь ребятишек наших сиротами на свете.
Ну, и дожили наконец. Наступила весна, не такая, как, например, бывает у нас в Петербурге, а что-то немного разве отличающееся от зимы. Показалось только на небе давным-давно уж невиданное солнышко, дни стали подлиннее; лед местами у береговъ пооттаял. Раскупорили свою душную, закопченую избушку промышленники и, как Бог весть чему, обрадовались свету солнечному, воздуху свежему. Легче вздохнули они и веселее стало у них на сердце — надежда вскоре увидеться с милыми, дорогими опять возвратилась к ним.
Наконец наступила и давно желанная минута. В один ясный весенний день маленькая шкуна «Св. Николай» отплыла из Шпицбергена. На шкуне были: хозяин ея, Никифор Петрович, два работника да наш Антон.
Я не буду описывать путешествия наших поморов; много чего испытали они: и со льдом поборолись порядочно, и бурю одну или две выдержали, — скажу только, что верстах в двух от Захаровки шкуна бросила якорь, и Антон с одним из работников направился в шлюпке к берегу. Захватили они с собой и бочонки с салом, и шкуры тюленьи, что приводилось на Антонову долю.
Как птичка, запрыгало от радости сердце в груди Антона, когда он увидел родную свою деревушку. Вон и Бровинский домик, — стоит почти у самаго берега… Грустную, тяжелую весть принесет Антон его обитателям. А вон и Петра домикъ, Никиты… Эх!..
— Мама, тятя приехал! тятя приехалъ! — закричал маленький Яша, завидев из окошка отца.
— Полно! что ты?..
Матрена, как полоумная, выбежала из избы да так и повисла на шее Антона…
АЛЕКСАНДР СМИРНОВ (1854 - 1900. дворянин, архангелогородец)