всякую голову мучит свой дур.
Сковорода
Сковорода
Василий обедал у Владимира. Они были помещики, соседи; оба молодые и неженатые. Василий смуглый, в черных завитках, Владимир длинноволосый и белокурый. Домик его выстроен был недавно из свежих сосновых бревен.
Отобедав, приятели вышли на крыльцо. Василий не любил чаю. Долговязый слуга его налил барину чашку из кофейника. Хозяин присел у самовара.
-- А у меня от кофею голова болит. Выпил бы ты чашку со мной, Василий.
Василий вынул колоду карт.
-- Чет или нечет?
-- Чет.
-- Проиграл. Не везет тебе.
Василий прихлебнул.
-- Как это ты, Владимир, за границей от чаю не отвык? Ведь немцы его совсем не пьют.
-- Нет, пьют, да тамошний чай мне не по вкусу. А в Веймаре я больше пиво пил.
-- Чет или нечет?
-- Чет.
-- Проиграл опять.
-- Ладно. И какой городок хорошенький этот Веймар! Весь в садах. Там проживал тогда тайный советник Гете, так у него в цветнике розанов бывала такая сила, что веришь, Вася, мимо пройти нельзя, так и захватит дух. Мы там в кегли играли. Немцы игру эту любят.
-- И тайный советник с вами?
-- Что ты, как можно: такой почтенный. Ведь ему лет восемьдесят было. Он и скончался при мне. Признаться, я хоть частенько видал его, а все как словно боялся: больно уж важный старик. Вот герр Эккерман был куда веселее.
-- А что?
-- Он нам, бывало, что тайный советник скажет, все растолкует, да так, что лучше не надо. (- секретарь Гёте Эккерман был из простонародья, хоть и поэт. Он привык услужить аристократу. – germiones_muzh.)
Василий зевнул.
-- Экая невидаль твой Гете. Я каждую ночь с ним в пикет играю.
Владимир выпучил глаза.
-- Да ведь он помер.
-- Ну так что?
-- Как что? Нешто мертвые могут в пикет играть?
-- Стало быть, могут. А ты вот слушай: твой Гете высокого росту, видный, так?
-- Так.
-- Лицо чистое, нос грушей, малость красноват. Ходит в халате с меховой опушкой, тут звезда.
-- Верно. Откуда ты знаешь? (- вообщето портреты есть. Примерно такие. – germiones_muzh.)
-- Понюхай-ка табачку: гишпанский.
-- Нет, вправду, как это ты?
Василий протягивал Владимиру табакерку с черепом на крышке.
-- Опять ты меня Костей потчуешь.
Слуга в дверях встрепенулся.
-- Каким Костей, что ты городишь?
-- Ах, и вправду, вот вышло смешно! Это нянюшка покойная все адамовой головой меня пугала: вот Костя съест. А ведь твой Костя в самом деле похож на череп: желтый, костлявый и зубы скалит. Батюшки, что это? Да он настоящий череп!
Василий погрозил Косте мизинцем. Тот вытянулся у косяка.
-- За то ему и прозвище Череп. Что же, табачку?
Владимир чихнул. Он пробовал удержаться и не мог. Сквозь слезы видел он желтое лицо Кости: оно кривлялось и казалось опять настоящим черепом. Василий тасовал карты. Но зазвенел колокольчик, послышалось ржанье, голоса, и Владимир очнулся.
Из крытого тарантаса вылез дородный барин. Взобравшись на крыльцо, он обнял хозяина.
-- Дядюшка! Вы ли это?
-- Я сам. Хоть я тебе не то чтобы совсем дядюшка, пуля в лоб, однако не чужой, а потому и заехал.
-- Дядюшка, чайку. Да какими судьбами... А это мой друг и сосед Васи...
-- Погоди, братец, не спеши. Мы с господином поручиком друг друга довольно знаем.
-- Здравствуйте, Елпифидор Сергеич.
-- Здравствуй, пуля в лоб. Что же ты, в отставке?
-- Мы оба в отставке, дядюшка. Только я как абшид получил, вышел и в Веймар уехал, а он до прошлого года все служил.
-- Так. Ну, а в карточки, небось, поигрываешь, а?
-- Играю. Не угодно ли?
-- Спасибо, пуля в лоб. Да с кем же ты здесь играешь?
-- А вот с Владимиром.
-- Со мной он играет, дядюшка, каждый день. Сто тысяч я ему проиграл.
-- Сто тысяч?
-- Да ведь это мы, дядюшка, так, от скуки, на орехи.
Василий усмехнулся.
-- Вы один, Елпифидор Сергеич?
-- Нет, не один, а с дочкой.
-- С Проичкой (- видимо, Прасковья. – germiones_muzh.)? -- Владимир кинулся к тарантасу. -- Кузина! Проичка! Пробудитесь!
В тарантасе зазвенел смех.
-- Не спит она, а туалет поправляет. Проичка, ты готова?
-- Готова, папенька. -- Головка в соломенной шляпке показалась было из тарантаса.
Василий протянул руку, но Проичка оперлась на ладонь Владимира и вспорхнула весело на крыльцо.
Все чинно уселись за столом.
-- Пифик, трубку! -- крикнул Елпифидор Сергеич. (- пифик по старославянски будет: обезьяна. – germiones_muzh.) Откуда-то из-под тарантаса выскочил запыленный казачок с дымящимся чубуком. -- Главного-то ты еще не знаешь, пуля в лоб. Ведь мы Москву бросили недаром. Теперь твои соседи.
-- Как так?
-- Ты Анну Ивановну помнишь, покойницу бригадиршу? Нет? Ну так она моей Проичке доводилась крестной и Чулково свое по духовной ей отказала. Три тысячи душ, дом с парком.
-- Поздравляю, дядюшка, поздравляю.
-- Наследство хорошее, -- заметил Василий и спрятал карты.
Проичка прилежно кушала землянику.
-- Ну, нам пора, пуля в лоб. Прощайте, господа. Ждем вас к себе обоих.
Тарантас отвалил. Василий глядел в глаза Владимиру.
-- Так на орехи?
-- Что?
-- На орехи играем, говорю? Вот же тебе орехи.
Он вытащил из кармана целую горсть и рассыпал на столе.
Владимир недоумевал; подскочивший Костя (- слуга. – germiones_muzh.) начал выкладывать новые пригоршни. Волоцкие, грецкие, кедровые, миндальные завалили стол. Наконец, Костя выхватил кокосовый орех, ткнул в него пальцем и, осклабясь, на ладони поднес Владимиру. Вместо ореха был череп.
Владимир обиделся.
-- Однако, это...
Василий погрозил Косте. Слуга, повернувшись, вышел. Скоро у крыльца застучали дрожки, и Череп, подсадив барина, растопырился за ним сзади.
-- Владимир, прощай. А что табачку, не хочешь? Хорош табак, недурна и табакерка. Мне прошлой ночью ее Наполеон проиграл. Денег у него не было с собой; возьми, говорит, Вася, табакерку.
Владимир фыркнул: "А, чтоб тебя!" -- и засмеялся вослед умчавшимся дрожкам.
Орехов на столе он не нашел и долго дивился фокусу.
Приятели часто начали наезжать в Чулково. Елпифидор Сергеич их развлекал обедами, а Проичка разговором. Она была девица веселая, ровного нрава, лишь из кокетства иногда жеманилась, как героиня романа. Этих романов начиталась она в Москве. Василий, навещая бригадиршу, привозил цветы, конфекты и модные книжки.
Была уже середина лета, когда Владимир решил признаться Проичке в чувствах и просить руки. Тут явилась ему преграда в лице приятеля. Едва Владимир, уединившись с Проичкой, намеревался говорить, тотчас показывался Василий. Зачем он ездит в Чулково? Владимир ревновал.
Он придумал открыться Проичке после всенощной, накануне Ильина дня. Под визг и щебет стрижей над ветхой колокольней, задевая воздушным платьем могильные кресты, прошлась Проичка с Владимиром вокруг церковной ограды.
-- Знаете, кузен, мне сегодня утром это же самое сказал ваш приятель.
Владимир замер.
-- Что же вы?
-- Я просила его обождать до завтра. Уж подождите и вы. За ночь я все обдумаю и решу.
Владимир не находил слов.
-- Но как же... тут нечего решать... Я ваш друг детства.
-- А он друг юности.
Они вышли из церковных ворот. Коляска с Пификом на запятках понесла их к дому. Стрижи звенели над переливами спелой ржи.
В столовой Елпифидор Сергеич раскладывал гранд-пасьянс. Василий следил за его занятием. Кипел самовар.
-- Пифик, трубку! Ну что, помолилась, Проичка?
-- Помолилась, папенька.
-- За бригадиршу Анну молилась ли?
-- Я за всех молилась.
-- Славная была старуха, пуля в лоб. Только уж не взыщи: другого разговору у ней не было, как про бригадира-покойника да про матушку-царицу. Бывало, зайдешь к ней, ну как, мол, Анна Ивановна, пуля в лоб, что новенького на свете? "Да что, -- скажет, -- ничего, батюшка, не слыхать, окромя того, что мой Иван Савельич царице намедни представлялся". А уж его лет сорок как схоронили. И сейчас расскажет, пуля в лоб, как ждал у царицы в приемной Иван Савельич. Ждал, ждал, и смерть ему курить захотелось. Не вытерпел бригадир, закурил трубку, ан царица-то и выходит. "Ничего, -- говорит, -- кури, Иван Савельич; покурила бы и я с тобой, да вишь, больно дела много". Ну, уж тут всегда, бывало, всплакнет старушка.
После чаю Проичка спустилась в цветник. К ней подошел Василий.
-- Жажду услышать мой приговор.
-- Нет, -- твердо сказала Проичка.
-- Нет?
-- Нет.
-- А если бы не было его? -- Василий кивнул на Владимира, стоявшего на балконе.
-- Тогда... Не знаю... -- Проичка вспоминала, что говорят в таких случаях героини, но Василия ей было жаль. Чтобы утешить его, она дала ему розу.
Владимир с балкона видел это.
Приятели выехали верхами, конь-о-конь. На душе у обоих было нехорошо.
-- Да, бишь, забыл совсем, -- сказал Василий, обрывая рассеянно свою розу. -- Мне деньги нужны, так ты припаси сто тысяч, что проиграл намедни.
Владимир едва удержался на седле.
-- Ты шутишь?
-- Нет, не шучу.
-- Откуда я возьму?
-- А я почем знаю? Чай, ты не маленький, в гвардии служил и порядок помнишь.
Владимир готов был зарыдать. "Это ему на свадьбу", -- мелькнуло в уме, и стало темно на сердце.
-- Ну ладно, дам тебе отыграться, так и быть. Поедем ко мне, у меня ночуешь, а завтра сядем.
Кони неслись галопом.
В сумерках приятели подъехали к усадьбе. Становилось совсем темно. В передней, мерцавшей розовым светом, их встретил Костя. Он прыгал, вихлялся, скалил зубы. В припадке радости, подпрыгнув до потолка, зацепился за крюк и повис, кривляясь; одна нога отскочила со стуком. Владимир опешил, но Костя проворно сорвался, поднял ногу, приставил и бойко прошел в столовую.
-- Вот не подумал бы, что у твоего Черепа деревянная нога.
-- И не думай, -- отозвался Василий кисло. -- Пойдем, закусим.
Никогда еще Владимиру не случалось ужинать у Василия, и потому, должно быть, столовая приняла в глазах его небывалый вид. Разные тени на потолке и на стенах, метаясь, тянулись из углов, исчезали снова и выплывали опять. От их игры то рыцарь на картине высовывал язык, то у бронзовых львов из пасти валились маки, то выглядывал из отдушины карлик в алом колпаке.
Костя с салфеткой стоял за стулом Василия. Ключница, горбатая старушка с огромным носом, принесла блюдо раков. Она не шла, а точно неслась над полом и так же плавно вылетела в дверь. Красные раки, дымясь, ворочались и шуршали. Одни поползли на тарелку к Василию, другие, падая на пол, пробирались к Косте, и тот их глотал целиком.
Владимир хотел взять одного, покрупнее, но рак больно ущипнул его за палец. Тут Костя, заплясавши от восторга, выморгнул оба глаза на ладонь, подбросил, поймал и вставил опять на место.
-- Череп, не дури, -- строго сказал Василий.
-- Напоследок можно, -- проскрипел Костя таким голосом, что Владимир вздрогнул.
Совсем не по себе ему стало в диванной, где ждал его ночлег. В розовом сумраке, казалось, таяли стены. Владимир снял фрак, улегся и закрыл глаза. Внезапно послышались шаги. Он вскочил. Светлая полоса скользнула из-под порога. Вошел тайный советник Гете в красном халате с меховою опушкой. Он нес осторожно колоду карт. За ним крался Эккерман со свечами. Гете сел и стал раскладывать карты. Эккерман светил.
-- Герр Эккерман! -- вскричал Владимир.
Свечи упали, и свет погас. Эккерман съежился и шмыгнул под стол. Владимир кинулся к Гете и наткнулся на книжный шкап. Заглянул под стол, оттуда шмыгнул мышонок. В перепуге выскочил Владимир в столовую, к нему подплыла старуха. Он схватил ключницу за кофту; в руке остался пучок перьев, а в открытое окно вылетела ворона и плавно понеслась к заалевшим лесным вершинам. В дверях, загораживая дорогу, встал Костя. Владимир ударил его и вскрикнул: перед ним завертелся на палке безносый череп.
Не помня себя очутился Владимир в коридоре. Он бросился бежать. С полчаса бежал, коридор все не кончался. В отчаянии выпрыгнул он из окна и увидел себя на дворе у парадной двери в сиянии разгоравшейся зари.
Тут руки и ноги его онемели, глаза затмились. Он превратился в камень.
Вышел Василий, потрогал камень, зевнул, посмотрел на солнце и, воротясь, заперся.
Проичка в тот же вечер все рассказала родителю. Елпифидор Сергеич подумал и затянулся.
-- Я этого давно ждал. Чудно только, что оба сразу. Ну, что ж ты? Которого берешь?
-- Я, папенька, выбрала Владимира.
-- Умно сделала, пуля в лоб. Мне самому Василий не того. Худого ничего не скажешь, играет чисто, а не лежит душа. Ну, поздравляю, душенька, дай Бог вам счастья.
Елпифидор Сергеич обнял Проичку, отец и дочь прослезились.
В Ильин день ждали жениха с утра. Стол и буфет сверкали, из кухни тянуло пирогом. Владимир не ехал. Что бы могло задержать его?
Остывший пирог унесли, и шампанское потеплело. Подали обед.
Проичка с красными веками теребила салфетку. Елпифидор Сергеич молчал и после обеда тотчас ушел к себе.
Сидя на балконе в измятом платьице, Проичка не знала, что придумать. Вдруг на дворе раздался стук копыт. Приехал! Она вскочила и остановилась перед Василием.
-- Вы помните ваше слово? Его нет больше.
-- Как нет? Вы смеетесь надо мной. Где мой жених?
-- Жених? Давно ли?
-- Вчера у всенощной он мне признался, я его невеста. Где он?
Василий принял надменный вид.
-- Мое ли дело стеречь чужих женихов?
-- Но вы сами сказали, его нет.
-- Я пошутил.
-- Неправда, вы его спрятали.
-- Если угодно, прошу вас, сделайте честь осмотреть мой дом.
-- Так и будет. Пифик, папенька спит?
-- Почивают-с.
-- Сейчас же оседлай мне Бедуина и, когда папенька встанет, скажи, чтоб приезжал за мной в ихнюю усадьбу. Понял?
-- Так точно, барышня.
Василий не узнавал жеманницу Проичку. Оттого это все произошло, что Проичка сама до последнего дня не подозревала, как любит она Владимира. Сжав губы, она взлетела на седло и понеслась; за нею Василий.
У крыльца Проичка спрыгнула и пробежала в дом. Василий покосился на камень, усмехнулся и привязал лошадей. Проичка летела по темноватым покоям. Она заглядывала в углы, отворяла шкапы и двери и очутилась, наконец, в высоком прохладном зале. Здесь висела картина ей хорошо знакомая; в Москве на нее любовалась Проичка, бывая у бригадирши, -- "Одиссей, привязанный к мачте, слушает сирен". Проичка вдруг задумалась, обессилев. Крылатые девы на полотне задышали, запели их голоса и лиры. Одиссей сходит с корабля и приближается к ней.
Проичка перекрестилась.
Грянул громовой удар. Картина свернулась с треском; вместо Одиссея стоял, шатаясь, обугленный Василий. Из вытекших глаз струился синий огонь; страшные зубы блестели. Рухнувшись, он рассыпался легким пеплом. (- доигрался, дурачок. - germiones_muzh.)
Вбежал Владимир, бледный, сияя от счастья. Он бросился к Проичке и обнял ее.
Вместе они подошли к коляске. Елпифидор Сергеич раскуривал трубку.
-- Что же ты, жених, пуля в лоб, куда девался?
-- Простите, дядюшка, дело было. (- а хороший парень. – germiones_muzh.)
Отъехали. Пифик повернулся на запятках.
-- Сударь, извольте поглядеть: за нами шибко горит.
Над усадьбой расплывалось облако тяжелого дыма.
1918