— нет, я не шучу, это правда: был случай, когда я испытал истинный ужас, — сказал маленький седой генерал, своим серьёзным видом протестуя против раздавшегося смеха.
В группе превосходительных старых солдат, отдыхавших на покое в Висбадене, шла застольная беседа, вращавшаяся вокруг воспоминаний 70-го года (- 1870 - франко-прусская война, победная для немцев: осада Парижа и триумфальный Версальский мир... - germiones_muzh.).
— Вы? бесстрашный храбрец? Что же заставило вас пережить ужас?
— Не знаю до сих пор!..
И, заметив заинтересованное и недоверчивое выражение на лицах собеседников, прибавил:
— Если хотите, я расскажу вам этот случай. Необычен он очень, но подлинен.
Было это зимой, под Орлеаном. Сейчас я не могу вспомнить даже, как назывался тот занесенный снегом медвежий угол, в котором расквартировали нас, драгун. Мы устроились в тех самых домишках и конюшнях, которые только что перед нами занимали баварцы. Пустовал только один маленький замок, стоявший особняком против церкви. В нем укрепился в вечер битвы, предшествовавшей взятию селения, отряд вольных стрелков.
Прямой атакой наши не хотели рисковать, предвидя бесполезное кровопролитие, и предпочли поджечь расположенные за замком строения, а потом напали сзади. Жестокий должен был быть бой… Не было пощады с обеих сторон… Сам владелец, отставной наполеоновский полковник (- врядли первого Наполеона: тогда ему былобы лет под 90. - germiones_muzh.), и его сын приняли участие в битве — и оба пали.
Затем всё стихло, только треск пламени нарушал холодное безмолвие зимней ночи, — и большая часть замка сгорела дотла.
Уцелел только передний корпус, господский дом. Там можно было очень удобно устроиться, но баварцы избегали этого, хотя оставались тут потом ещё две недели. Жуткие воспоминания будил этот дом: всюду кровь, на стенах приставшие куски черепной кожи с волосами… В большом зале вороха совершенно красной соломы, на которую они уложили владельца замка и его сына и добрую дюжину немых стрелков, — прежде чем кюре и крестьяне снесли их на кладбище…
Правда, те сами пошли на это, вздумав оказать нам вооруженное сопротивление… это так, а всё же… Так или иначе, неприветливый дом пустовал.
Но один баварец всё же побывал там.
Некоторые уверяли, будто в ночной тишине из дома доносились странные звуки… заглушенный многоголосый смех… шаги… хлопанье дверей… Видели будто бы мелькающий в окнах огонь. Вначале подумали, конечно, что там скрываются вольные стрелки; но, понятно, об этом и речи не могло быть среди кишевшего немцами селения.
Вот эта-то таинственность и заинтриговала одного молодого поручика баварской легкой кавалерии. Он решил во что бы то ни стало провести ночь в доме, населенном призраками, — и в сумерки забрался туда с матрацем и револьвером.
Но товарищи ещё не успели улечься, как он вернулся — было часов 10 — и молча уселся около них. Ни слова от него не удалось добиться о том, почему он раздумал остаться на всю ночь. Над ним начали подсмеиваться; он всё молчал и молчал, — и так и уехал со своим полком, не проронив ни слова.
Ко времени нашего прибытия, дом уже был окружен целым лесом легенд. Солдаты рассказывали друг другу невероятнейшие глупости. Это рассердило нашего адъютанта; ему захотелось уличить их во лжи.
На третий день нашего пребывания, он заявил нам утром самым равнодушным тоном:
— Ну, ребята… я всю эту ночь там провел!
Два-три свидетеля подтвердили это. Со всех сторон посыпались нетерпеливые вопросы:
— Ну, и что же?
— Спал и видел во сне тучу ружейных дул, — только и всего.
Смеялся, говоря это. Бледен был, правда, но ничего; отлично чувствовал себя. Вечером он поехал по служебной надобности на бригадную квартиру, — три деревни проехать надо было. Ну, — и больше его никто никогда не видел…
Лошадь его нашли дня через три среди поля полумертвой от голода. Один Бог знает, куда девали его вольные стрелки.
На другой день сидели мы все в сборе вечерком, говорили о пропавшем без вести товарище и вспоминали, что он как раз накануне своей смерти ночевал в том доме, зиявшем прямо против нас темными впадинами окон при свете луны и отблеске снега. Мало-помалу все притихли. Каждый боялся вызвать насмешки, если бы сказал, что верит в духов, а всё же при виде дома всем было как-то смутно не по себе.
А я в этот вечер выпил немного красного вина, горячего: нездоровилось мне как-то уже несколько дней, — знобило и голова была тяжела. Оно настроило меня очень предприимчиво.
— Эту историю надо исследовать основательно, — воскликнул я. — Сегодня же ночью переношу туда свою главную квартиру.
— Что ты болтаешь! Не пойдешь же ты, в самом деле! — воскликнул один из моих лучших друзей.
— Хочешь пари? Что ты ставишь?
— Своего арабского скакуна…
Он достался ему от павшего французского офицера. Красавец конь был! — ради него одного стоило провести восемь часов в замке с привидениями. Ударили по рукам.
Мне не сиделось. Хотелось чем-нибудь необыкновенным встряхнуться, вывести себя из непонятного угнетенного состояния, в котором я был всю последнюю неделю.
Часов в 10 я шел с денщиком по хрустальному снегу в безмолвный дом. Он нес постель и устроил её у камина в большом зале, — единственной комнате, в которой уцелели окна.
Печь он еще раньше затопил; теперь положил пару запасных поленьев; и едва я сказал: «ступай», — мигом очутился у двери и бросился — я слышал — бегом, что было сил.
«Боится, глупый, что его кто-нибудь окликнет или схватит из мрака комнаты, в которой недавно столько людей расстались с жизнью», — подумал я, когда всё стихло и я остался один.
Настроение у меня было приятно-возбужденное, почти веселое. Растянулся удобно на матраце, изголовьем к стене (неприятно всё-таки, если сзади вдруг кто-нибудь подкрадётся) и закурил сигару. Остался в мундире и сапогах, при шпаге и с револьвером в руке. Лежал и смотрел в пустоту комнаты.
Зал огромный, свечи и огонь в камине освещают только середину его, в углах темно; яркий лунный свет белой зимней ночи падает тоже на середину. У окон светло, почти как днем: отчетливо видны соломинки и странные темные пятна на паркете…
Я знал, что это за пятна, но мне было всё равно. Странная усталость сковывала меня всего. Я чувствовал её все эти дни, но теперь особенно сильно.
Ничего не хотелось, — только закрыть глаза и не шевелиться. И отлично, думал я: просплю так всю ночь, а утром получу коня.
Вскоре я, действительно, задремал. Это было тревожное забытье, то и дело прерываемое звуками извне: мерным боем башенных часов с сельской церкви, голосами сменявшихся часовых… В промежутках смутные сны — о доме, о желанном мире. Зимний поход — наслаждение небольшое… по крайней мере, такие моменты — вроде схваток с гарибальдийцами или с вольными стрелками, — как в этом зале, где друг другу вцеплялись в горло и пробивали череп — и где теперь так тихо… такая мёртвая тишина…
И такой холод вдобавок! Я весь дрожал под толстым войлоком, который натянул на себя. В камине дрова почти догорели; надо подложить. Я поднялся на локте и другой рукой сунул в огонь два-три полена, потом снова растянулся.
Сон совсем пропал. Я лежал и смотрел открытыми глазами в залитую лунным светом глубь комнаты.
Вдруг я с изумлением заметил, что у окна кто-то стоит. Молодой офицер.
Стоит спиной ко мне и как будто задумчиво смотрит на улицу. И не шелохнется. Но виден явственно весь, с головы до ног.
Моей первой мыслью было, что это один из тех, кого здесь убили, — быть может, сын владельца замка… Но нет, — отчетливо виден немецкий мундир моего же полка.
Это меня сразу успокоило. Просто, вероятно, пока я спал, пришел товарищ — посмотреть, как я себя чувствую и тут ли я ещё вообще. Да, конечно, проиграть пари и коня вдобавок — никому не охота. И я спокойно проговорил вполголоса из-под своего одеяла:
— Кто же это из вас?
От пустых стен обширного зала раздалось в тишине звонким эхо: «Кто же это из вас?» — а ответа не было. Я громче повторил вопрос, потом раздражительно и нетерпеливо в третий раз… Но снова услышал только свой собственный голос, такой странный в беззвучной тишине ночи…
Фигура у окна нисколько не интересовалась мной; спокойно продолжала стоять, не оборачиваясь, и смотрела по-прежнему на обугленные развалины и на снег за окном.
И вдруг меня осенило: «Да ведь это наш адъютант!.. Или что-то оставшееся от него, после того, как его самого они застрелили где-нибудь в лесу из засады…» От этой мысли сердце у меня застучало безумно, и я притаился, не шевелясь, чтобы не обратить на себя внимание фигуры у окна.
Однако немного спустя я подумал: если это адъютант, то ведь он — товарищ, добрый друг мой, — дурного он ведь ничего не сделает! Значит, пришел предостеречь от чего-нибудь или указать самих убийц, чтобы мы завтра разыскали их и разочлись с ними… Мысли, конечно, сумасшедшие, — но всё так и кружилось у меня в голове, словно налитой свинцом.
Полковой адъютант был среднего роста брюнет, а у того офицера белокурые волосы. Это меня поразило. Как же так? Значит, это не он? Но кто же, наконец, — в форме моего полка?
Вдруг я заметил кое-что… само по себе незначительное: клочок ваты. Он торчал под правым ухом таинственного товарища на узкой полоске щеки, которая мне была видна.
И в тот же миг меня охватил ужас, — беспредельный ужас, подобного которому я не испытывал во всю свою жизнь и страшнее которого не может испытать человек.
Когда это было? Два… нет, три дня тому назад: я брился утром одеревенелыми от холода руками и порядочно порезался… в щеку, внизу… под правым ухом. Наш врач, бывший как раз у меня, наложил на ранку кусок перевязочной ваты. Ещё и теперь торчит, рукой нащупать можно.
Но у того — у окна — тоже клочок ваты и как раз на том же месте…
А если так, то освещенный луной неведомый офицер у окна — я сам? Всё говорит за это: фигура, рост… всё, всё! И я, по неразумию, подумал: «Если бы он обернулся, я убедился бы…»
Почти в то же мгновение, словно по моему приказанию, офицер обернулся — и я увидел… себя…
С быстротою молнии я юркнул под одеяло и, слыша неистовые удары своего сердца, дрожа всем телом, принялся увещевать себя: «Ведь ты тут!.. Как может быть тобою тот, кого ты там видел!.. Ты просто взволнован и вообразил всё это».
Всё было тихо. Во мне шевельнулась робкая надежда: высуну теперь голову из-под одеяла и открою глаза, — никого не окажется в комнате, и будет ясно, что и прежде никого не было, что всё это был сон…
Но теперь-то я во всяком случае не спал, — наоборот, во мне не оставалось ни следа дремоты и я отчетливо слышал с улицы бой часов и пение раннего петуха вдали. И тем не менее… когда я снова выглянул, офицер по-прежнему стоял лицом к окну и равнодушно смотрел на снег.
Болезненное любопытство подстрекнуло меня: «Если бы он ещё раз обернулся… ещё раз посмотреть на него»… И едва я подумал, — это совершилось. Я заметил, — что я ни подумаю тут у камина, то он делает там у окна. И тут, и там действовала моя воля… и это связывало нас обоих… и мы смотрели друг на друга… — и вот я явственно, отчетливо рассмотрел себя… и задрожал: «Только бы тот не вздумал засмеяться!»…
Но тот уже смеется, так что я вижу белые зубы из под усов… Холодный пот выступает у меня на лбу, и я против воли думаю: «Слава Богу, что вас отделяет друг от друга десять шагов!.. Не допускай его ближе! Не давай ему подойти к тебе…»
В тот же миг тот уже отделился от окна и направился быстрыми, крупными шагами к моему матрацу… Я вскочил и опрометью, сломя голову, как обезумевший от страха заяц, бросился вон из комнаты через освещенный луной вестибюль к незапертой двери подъезда… А за мной что-то гналось торопливыми и эластичными шагами, слегка позвякивая шпорами, и я помчался ещё быстрее, на обледенелых ступенях подъезда поскользнулся и слетел кубарем вниз, головой в снег.
Снег освежил мне голову. Мало-помалу я пришел в себя. Я лежал и видел в прозрачном, холодном воздухе звезды над своей головой, но больше ничего. Двойник исчез, а я был весь разбит. Медленно поднявшись, я с трудом поплелся по снегу — только бы прочь от этого дома! — и то и дело испуганно оборачивался назад. Но за мной никого не было.
Неподалеку была конюшня, в которой стояли мои лошади и лошади других офицеров. Там горел фонарь. Я толкнул дверь, перешагнул через изумленного и заспанного денщика, забился в угол и, примостившись на мешках с овсом, с не прекращавшимся чувством ледяного холода в спине, хотя вблизи лошадей было тепло, сидел и ждал рассвета.
Теперь мне стало понятно, почему баварец-кавалерист ни за что не хотел сказать, что он видел ночью в замке, и почему наш адъютант, вернувшись оттуда утром смеялся, чтобы скрыть свою бледность и свой ужас. А в тот же вечер его не стало…
И мне вспомнилась старинная примета: кто увидит себя самого, тот должен умереть…
Вокруг начинало светать. Издали доносились глухие звуки. Раз, два… и снова, и снова, с правильными промежутками. Пушечные выстрелы усиливаются мало-помалу. Сегодня, значит, сражение. Мы встретили неприятеля. А потом…
Я был убежден, что не переживу этого дня.
Пушки оглушительно бухали. По занесенным снегом деревенским улицам ехали трубачи и били тревогу. В спешных сборах никто не обратил внимания на мой вид. Только друг мой бросил мне на ходу:
— Ну, поздравляю… Конь твой!
— Оставьте его себе! — нервно крикнул я, замахав рукой и помчался, не обращая внимания на его изумление, вслед за батареей, которой мой эскадрон назначен был служить прикрытием.
Мы попали в этот день в порядочный огонь. Прямо за моей спиной выбило из седла 3–4 драгун, в нескольких шагах разорвалась граната, и в груде тел людей и лошадей, на земле, я увидел убитым самого младшего товарища…
Я уцелел. Я то и дело спрашивал себя, когда же наконец, я свалюсь. Но около полудня бой совсем прекратился, всё стихло…
Я присел на придорожный камень, снова охватил голову руками и бесцельно устремил глаза в пространство. Проезжавший мимо врач окликнул меня:
— Что это у вас такой вид?
И я, не подумав, машинально ответил:
— Да ведь я должен умереть!
Тогда он соскочил с лошади, подошел, стал ощупывать меня и мягко спросил:
— Куда вы ранены? Не видно крови…
— Ещё не ранен… — ответил я; вероятно, это прозвучало странно, — у меня так тяжело ворочался язык. По крайней мере, он испытующе посмотрел на меня, пощупал пульс и с озабоченным видом спросил:
— Гм… С каких пор вы чувствуете себя так плохо?
— Около недели… А сегодня ночью…
Я не договорил. Да он и не слушал больше, а принялся быстро расстегивать меня.
Вся грудь у меня оказалась в красных пятнах. Этого я и сам прежде не заметил.
— Так и есть! Как же это вы так, — целую неделю разгуливаете с таким явным тифом? Ради Бога, отчего вы не заявили, что больны?
— Я этого и сам не видел.
— И сегодня ночью не видели? Да ведь у вас должен был быть страшнейший жар! Даже сейчас, в полдень, у вас по крайней мере 39 градусов… Возможно ли, что вы ничего не чувствовали? Не было ни бреда, ни помутнения сознания? Как хотите, это почти немыслимо!
Я промолчал. Доктор позвал лазаретных служителей. Они тотчас схватили и унесли меня.
Что было потом, начиная с этого вечера, я уже не помню.
А когда я снова на человека похож стал, прошло уже три месяца, и война была кончена.
Тиф был в тяжелой форме. Я был на краю могилы.
И всё же… когда я вспоминаю всё это, я думаю каждый раз, что лучше уж такой конец ужаса, чем тот ужас без конца…