весь этот день ладья простояла в тихой заводи, и кормчий всю её осмотрел, нет ли где слабого места, всё ли надёжно. Гребцы лежали на бережку, грелись на солнышке, отдыхали, набирались сил к завтрашнему, к страшному. А господин Гензерих, бранясь и хлопая руками, бегал вокруг них, как встревоженная наседка вокруг разбежавшихся цыплят.
Весь день кормчий и господин Гензерих кричали друг другу на ухо, пытаясь покрыть голосом грохот воды, — никак не могли договориться. Кормчий всё повторял: это издавна так повелось — рабов связанных гонят берегом, товар переносят на плечах. Хорошо бы и ладью перетащить волоком, да тяжела, людей мало, придётся ладье водой плыть.
Но господин Гензерих не соглашался. Он кричал:
— Ты хитрый старый человек! Ты хочешь меня обмануть. Нельзя товар выносить. Все люди — воры, я знаю. Всё украдут.
Кормчий кричал:
— Волны-то высокие, в недобрый час захлестнёт. Товар подмочит, рабы захлебнутся.
— Э! Э! Старый человек, всё врёшь, обмануть хочешь! Это глупая девица положит все яйца в одну корзину, хлоп, споткнулась, яйца разбила. Нельзя так делать. Рабы идут по берегу, а товар будет в ладье. Товар подмочит — рабы целы. Рабы убегут — товар остался.
(- товара у него нет: показывать нечего. Но надо делать вид. - germiones_muzh.)
Кормчий рассердился, закричал:
— Глупому дитяти ученье не впрок! С тобой спорить — глотку надорвёшь, а толку чуть. Пусть будет по-твоему.
На другое утро, чуть заря занялась, вывели мужиков-ладейников из-под палубы. У них от солнечного света глаза щурятся, от свежего воздуха кружится голова. Ноги хоть развязаны, а нетвёрдо ступают, будто конопляные, гнутся.
Как увидели они гребцов, Ярмошкин дядька завопил:
— Братцы, помогите! Не холопы мы, не рабы! Мы свободные люди, смоленские мы, из Лодейниц из села. Нас проклятый немец обманом заманил, продавать хочет. Спасите!
Из гребцов один отвечает:
— Мы того не ведаем, своими глазами не видели.
А другие отвернулись в сторону, головы опустили, молчат.
Господин Гензерих Ярмошкиного дядьку хлясь по губам, всех ладейников одной бечевой накрепко связал, погнал берегом. А гребцы на ладью взошли, от берега оттолкнулись, рекой поплыли.
Обогнули выступ, увидели порог.
Бешеная вода бушует, во все стороны мечется, к небу взносится, водоворотом кружится, бездной разверзается, хочет ладью потопить. Кормчий правит широким кормовым веслом, гребцы шестами отталкиваются.
Господин Гензерих, мужики-ладейники стоят, смотрят, ужасаются. Волны вздымаются ввысь и вкруг ладьи рушатся, да покамест ещё не могут захлестнуть — у ладьи борта высоко нашиты. А кормчий, ума он, что ли, лишился, в самый кипяток правит. Сейчас погибель.
Господин Гензерих от волнения на одном месте прыгает, кричит:
— Куда? Куда?
Он кричит, рот открыт, губы дёргаются, а голоса не слыхать.
Ой, время-то тянется, будто вовсе остановилось и ладья будто навек на месте застыла — таково медленно продвигается.
А этот кормчий, он опытный был, он своё дело знал, ему не впервой было. Где глубже-то, с виду страшней, а вода сама ладью вынесет. На мелком месте опасней — на камни напорешься.
Миновала ладья этот порог, впереди ещё шесть порогов проходить.
Господин Гензерих гонит мужиков-ладейников берегом, а берег там нехорош — обломки скал навалены грудой и меж них узкие щели. У мужиков руки за спиной связаны, ухватиться, удержаться нечем, ступают осторожно, лодыжка бы не подвернулась, ногу бы не сломать. А господин Гензерих их торопит, пинками и колотушками подгоняет.
Ладья миновала второй и третий пороги.
Впереди Неясыть, страшный, ненасытный, погубительный. Длиной-то он без малого верста. С каменной гряды, в два человеческих роста вышиной, вода отвесно вниз падает.
Как лютый зверь, накинулся Неясыть на ладью, скалами-клыками ощерился, из тысячи пастей пена бежит. То поймает ладью, то отпустит, играет с ней, подкидывает и ловит, из стороны в сторону мотает, готовится пожрать.
А не достанется тебе эта добыча, Неясыть-порог! Ладья крепкая, гребцы сильные, кормчий верный. По каменным губам тебя помажет, а поглотить не даст. Выплывет, выплывет, цела будет!
Внезапно высокий вал накатился с одной стороны, всей тяжестью обрушился, а ладья накренилась, зачерпнула воду и легла на бок. Гребцы покидали шесты, бросились к другому борту, высоко поднявшемуся над водой.
Медленно-медленно ладью несёт вниз по течению. То её поперёк реки завернёт, то она ударится о торчащий камень, то заденет камень подводный. С треском обламываются насаженные бока, разбило и смыло палубу. Всё более погружаясь, ладья повернулась кверху дном, а гребцы вскарабкались на широкое днище, плывут, как зайцы на коряге в половодье.
Вниз, вниз, с двухсаженной высоты. За сверкающей радугой падающей воды ничего не видать.
Вынырнула ладья, несёт её к берегу. Людей не смыло ли? Чудом удержались, лежат, висят, цепляются за выбоинки, за трещинки, за неведомые занозинки.
Наконец ладью поднесло к берегу, она уткнулась носом меж двух валунов. Гребцы, ошарашенные, избитые, мокрые, ступая по колено в воде, выбрались на берег и упали изнеможённые. Все ли тут? Троих не досчитались.
Всё это время мужики-ладейники стояли оцепенев, не могли глаз отвести от страшного зрелища. Вдруг господин Гензерих очнулся, диким голосом взвыл:
— Аллес ист хин! — упал ничком, кулаками колотит по камням.
Аллес ист хин — всё пропало.
Глава двенадцатая ИВАШКА ПЛЫВЁТ В ЦАРЬГРАД
Гребцы до самых до костей промокли, ни одной ниточки на них не осталось сухой, они хотят костёр развести, обсушиться. А один из них, бывалый человек, не позволяет, говорит:
— Нельзя костёр жечь. Дерево-то, плавун, рекой выкинутое, сырое, дыму будет много. А здесь во всех местах половцы бродят, таких, как мы, потерпевших крушение, поджидают. Увидят они дым, придут, всех нас пленят.
Сидят мужики мокрые, злые, на господина Гензериха косятся. А он бегает по бережку, смотрит, нельзя ли чего спасти.
Видит, ныряет в волнах всё его достояние, ящик с лоскутом.
Господин Гензерих приказывает:
— А прыгайте, люди, в реку, вытащите ящик!
Тут они вовсе обозлились, в ответ кричат:
— А сам прыгай, коли тебе жизнь не дорога. У нас дома жёны и детушки. Мы им кормильцы, нам помирать неохота. Не послушал ты доброго совета, товар на берег не вынес. Сам виноват, так тебе и надо!
Господин Гензерих к ладейникам подбегает, поспешно им руки развязывает, кричит:
— Прыгайте в реку, вытащите ящик!
А они молчат, с места не двигаются. Господин Гензерих кричит:
— Все вы глупые люди! Товар потонет, нечем мне будет с вами рассчитываться.
Как гребцы это услыхали, вовсе обезумели, вопят:
— Мы сколько труда положили, сколько мук приняли, а ему, вишь, рассчитываться нечем! Возьмём тебя, убьём и в реку кинем, тогда будешь знать, как людей обманывать!
Они на него наступают, кулаками машут, а он на коленки стал, кланяется, просит его пощадить. Он прощенья просит, если кого невольно обидел, а злого умысла у него не было. Он кланяется, кается, если что не так сделал, так теперь видит, что нехорошо вышло. Как вернутся в Киев, он им втрое, вдесятеро за всё заплатит.
Они кричат:
— Ты нас сладкими словами не улещивай, выкладывай денежки!
А у него нет.
Тут они накинулись на него, стали колотить. Уж он вопил-вопил, хрипеть начал. Мудрила их разнимает, уговаривает:
— Да бросьте его, братцы. До смерти его убьём, на нашей совести будет.
Они отпустили немца, он в сторонку отполз.
Тут стали они обсуждать, как им дальше быть. Не век здесь торчать, надо домой ворочаться. Мимо порогов ладью на плечах обратно перенесут — она стала много легче, а народу-то теперь много прибавилось. Дальше потащат ладью на бечеве, которой ладейники были перевязаны. В Киеве ладью починят, продадут, поделятся. Сколько ни выручат, всё не даром трудились.
А немца с собой не хотят брать. Опять обманет, собака.
Они ладью из валунов высвободили, опять вниз дном перевернули, к скале привязали. А уж ночь наступает, они спать полегли.
Господин Гензерих к Ивашке с Ярмошкой подполз, лежит, жалобно стонет.
Ивашка спрашивает:
— Больно тебе?
— Ой, больно, пить хочу!
Ярмошка говорит:
— А, такой-сякой, не нравится? А нам, думаешь, под палубой сидючи, нравилось? Нам, верёвками связанным, нравилось? Не нравится, то-то!
Ивашка говорит:
— Не дразни его, Ярмошка. Он хоть немец, а тоже человек. Его тоже пожалеть надо.
Взял у господина Гензериха шапочку, пошёл, зачерпнул воды, напоил немца.
Вот они лежат рядышком, господин Гензерих и говорит:
— Эти злые люди хотят меня здесь оставить. Я один тут умру, моё тело птицы исклюют, кости растащат.
— Небось подавятся! — пищит Ярмошка. Господин Гензерих всхлипывает. Стонет, сквозь слезы жалуется!
— Я слабый, мне самому не спастись. Мне самому до ладьи не добраться, от берега её не оттолкнуть. Я бы в ладье отсюда убежал, добрые люди бы мне встретились, спасли бы меня.
Ивашка спрашивает:
— Куда же ты бежать хочешь?
Господин Гензерих голову набок склонил, одним глазом в него вглядывается, говорит:
— А ты куда хотел бы?
Ивашка отвечает:
— Мне в Киев ворочаться ни к чему. Мне надо в Царьград.
— И мне в Царьград, — быстро говорит господин Гензерих.
Ивашка повернулся к Ярмошке, шепчет ему на ухо:
— Прощай, Ярмоша, не поминай лихом. Уж нам, может, не свидеться. Я с немцем в Царьград поплыву, меня там Аннушка дожидается.
— У, такой-сякой! — шепчет Ярмошка. — Хорош дружок! Меня на немца променял? Ладью-то уведёте, меня на растерзание оставляете? Мой дядька, такой-сякой, за ладью с меня шкуру спустит и гребцы руку приложат. Что у вас, места, что ли, мало? И я с вами.
Мужики-то, гребцы и ладейники, за день умаялись, крепко спят. Не слыхали они, как Ивашка с Ярмошкой немца в ладью перетащили, как бечеву отвязали, обломком шеста оттолкнулись от берега.
Поплыла ладья без вёсел, без паруса. Ночь тёмная, впереди ещё три порога. (- да, план у них хотькуда! - germiones_muzh) Вода ревёт, бушует, утопить грозится. Господин Гензерих без памяти лежит. Ивашка с Ярмошкой друг за дружку уцепились. В темноте хоть не видать, не так страшно смотреть, как гибель придёт.
Крутит, кидает ладью, волна захлестнёт её, накренит, с другой стороны опять вода выльется. Дно по камням заскрежещет, проедется, а пробоины будто нету.
К утру выплыли. Широкая река несёт их вниз по течению. Плывёт ладья то носом, то кормой вперёд, а то вовсе её боком повёртывает, к низкому, левому берегу относит.
— Эх, — говорит Ярмошка, — без таких-сяких вёсел нам к Царьграду не добраться, в этих местах всю жизнь будем крутиться! Седые бороды по пузо отрастим. Надо нам хоть какую-нибудь доску в воде подобрать или хоть ветку древесную. Я бы грести стал, опять на серёдку бы выгреб.
Ни доски, ни ветки в волнах не видать, а уж берег — вот он.
Вдруг господин Гензерих как вскочит, как закричит:
— Эйн вундершёнер энтенбратен — очень прекрасная жареная утка!
Они смотрят — у самого берега утиный выводок плавает. Впереди-то сама утка, а за пей цепочкой утята, а селезень плывёт сбоку, сторожит своё семейство. А как услышал громкий господина Гензериха голос, селезень круто к берегу повернул. Утята вмиг перестроились, плывут за ним цепочкой, и сама утка сзади плывёт, подгоняет.
Ярмошка разгневался, говорит немцу:
— Дурак ты, такой-сякой! Ты бы ещё громче орал, глотка лужёная!
Ивашка говорит:
— Не дразнись! Нам бы их всё равно не добыть. У нас лука со стрелой нет, стрелять нечем.
Ярмошка отвечает:
— А мне лука не надобно. У меня своё оружие всегда с собой. — И вытаскивает из-за пазухи пращу, из кармана, из штанов — пригоршню камушков.
Он выбрал подходящий камушек, в пращу вложил, надел петлю на запястье, другую верёвочку-узелок зажал в ладонь. Завертел пращу, отпустил узелок, камень вылетел, самого селезня уложил на месте, а утка утят скорей прочь увела.
Ладья ткнулась кормой в берег, они выскочили, подобрали селезня, а что с ним теперь делать?
Ивашка говорит Ярмошке:
— Зря ты его сбил. Сырого-то есть всё равно нельзя. (- можно. Но уметь надо. - germiones_muzh.)
Господин Гензерих говорит:
— Очень хорошо убил. Нельзя сырого есть. Надо костёр жечь.
— Нельзя жечь костёр. Гребцы говорили, здесь половцы бродят, увидят дым.
Господин Гензерих ногами топочет, кричит:
— Надо жечь! Надо жарить! Надо есть!
— Не ори, немец! — пищит Ярмошка. — Ты своим таким-сяким голосом половцев приманишь. Господин Гензерих кричит:
— Эйн вундершё…
И не успел он договорить, как вдруг со свистом пролетела стрела и вонзилась в землю у их ног…
ОЛЬГА ГУРЬЯН