Мы причалили к острову Альс, там постояли. В среду взяли курс на Эккернфёрдскую бухту, до устья добрались ближе к вечеру. Нас собрали на шканцах — пеструю толпу в домотканых рубахах и суконных штанах всевозможных расцветок: синих, черных, белых… Лишь по ленточке с названием «Гефион» и красно-белым кокардам на фуражках можно было узнать в нас матросов королевского военного корабля (- это были новобранцы. Рыбаки Марсталя, с острова Эрё. – germiones_muzh.). Командор, с саблей, в роскошном мундире с эполетами, произнес речь, в которой призвал нас сражаться храбро. Взмахнув треуголкой, он три раза прокричал «ура королю!». Мы тоже заорали во все горло. Затем он приказал дать залп изо всех орудий, чтобы мы почувствовали, каково приходится во время сражения. Никто из нас еще не воевал. Раздался страшный грохот, затем остро запахло порохом. Дул сильный ветер, дым от орудий сразу унесло. В течение нескольких минут мы не могли друг до друга докричаться. Грохот оглушил нас.
Теперь у нас составилась настоящая эскадра: к нам присоединились два парохода. Один мы узнали. То была «Гекла»: мы видели, как она отправлялась из Эрёскёбинга. Шли приготовления к завтрашней битве. Орудия подготовили к бою, установили насосы и брандспойты на случай пожара, у каждого орудия положили картечные снаряды, пистоны сложили в ящики. Последние пару дней мы столько раз все это проделывали, что помнили последовательность действий и команд наизусть. У каждого орудия нас было по одиннадцать, и первая команда звучала так: «По местам!» — затем: «Бор и патрон!», «Вставить капсюль!» — и к тому моменту, когда звучала команда «Пли!», мы уже суетились вокруг орудий, страшно боясь допустить какую ошибку. На своих маленьких яхтах и шхунах мы привыкли работать в команде по трое-четверо, а тут вдруг в наших руках оказалась власть над жизнью и смертью.
И когда командир расчета выкрикивал: «Наводи по цели!», «Товьсь!» или «Цельсь!» — мы через раз впадали в ступор. Да что же это значит на нормальном человеческом языке?! Всякий раз, когда нам удавалось проделать нелегкий путь до последней команды без ошибок, командир нас хвалил. И мы разражались бравым «ура». Качая головой, он смотрел на нас, на пушку, на палубу:
— Молокососы! А ну, покажите, на что вы годны!
Мы толком не понимали, в кого стрелять. Уж наверное, не в кривобокую Ильсе, старуху-самогонщицу, снабжавшую нас благословенным нектаром, когда наши суденышки стояли на якоре в гавани Эккернфёрде. И не в Экхарда, торговца зерном: с ним многие из наших заключали отличные сделки. А может, в кабатчика из «Красного петуха»? Хансеном его звали, более датской фамилии не сыскать во всем свете. С ружьем в руках ни одна живая душа его не видала. И кто из них «немец», скажите на милость? Но король-то уж знает, кто такой «немец». И командир, бодро кричащий «ура», тоже знает.
Мы шли к фьорду. Загрохотали вражеские батареи на берегу, но мы находились вне пределов досягаемости, и скоро все стихло. Вместо привычного чая нам выдали самогонки. В девять прозвучал отбой, пора было на боковую. Подняли нас через семь часов, в Чистый четверг, 5 апреля 1849 года. И снова вместо чая выдали самогонки. А на палубе уже стояла бочка с пивом. Можно было пить из нее сколько угодно, и, снявшись с якоря, мы приближались к фьорду в приподнятом настроении.
На провиантское обеспечение флота ее величества жаловаться было грех, сами мы так себя не баловали. Недаром говорили, что в кильватере марстальского корабля никогда не увидишь чайки. У нас ничего не пропадало зря. А тут каждый день, помимо чая и пива, дают столько хлеба, сколько душе угодно, а на обед — фунт свежего мяса или полфунта бекона, горох, кашу или суп, а вечером — четыре порции масла и сверх того рюмочку шнапса. И мы полюбили войну еще прежде, чем нюхнули пороха.
Мы вошли в Эккернфёрдскую бухту. Берег приближался, уже были видны огневые позиции врага. Крестен Хансен наклонился к Эйнару Йенсену и в очередной раз поведал ему, что не переживет сражения.
— Я знал это с того самого мгновения, как немцы затребовали таможенную кассу. Сегодня я умру.
— Ничего ты не знал, — отвечал ему Эйнар. — Даже и не догадывался, что сражение выпадет на Чистый четверг.
— Нет, знал я, давно знал. Пришла пора умирать!
— Да заткнись ты! — раздраженно буркнул Эйнар. Он слушал это нытье с того момента, как мы сложили вещмешки и зашнуровали ботинки.
Но Крестена было не остановить; прерывисто дыша, он взял друга за руку:
— Обещай, что доставишь мои пожитки в Марсталь.
— Сам таскай свое тряпье. Хватит уже на меня страх нагонять.
Эйнар бросил на товарища встревоженный взгляд. Крестен был сыном Йокума Хансена, шкипера и смотрителя порта, и ужасно походил на отца, начиная с веснушек и светло-рыжей шевелюры и кончая молчаливым нравом. Мы никогда еще не видели его в таком состоянии.
— Держи-ка, — сказал Эйнар, протягивая ему кружку пива, — глотни как следует, — и поднес ее к губам Крестена.
Тот хлебнул и поперхнулся. И тут глаза у него будто остекленели. Эйнар принялся стучать ему по спине. Крестен судорожно вдохнул, из ноздрей у него брызнуло пиво.
— Ах ты, дурья твоя башка, — засмеялся Эйнар. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Ты чуть сам себя жизни не лишил. Немец тебе для этого без надобности.
Но взгляд Крестена по-прежнему ничего не выражал.
— Пришла пора умирать, — повторил он глухим голосом.
— Лично я умирать не собираюсь.
Это в разговор вмешался Малыш Клаусен.
— Точно знаю, потому что и сам видел сон. Иду, понимаете ли, по Мёллевайен, в центр мне надо. По обе стороны военные стоят, ружья на изготовку. И тут раздается окрик: «Иди!» И я пошел. Пули вокруг свистят, но ни одна не попала. Так что меня сегодня не убьют. Это я точно знаю.
Он взглянул на бухту, на весенние зеленеющие поля. В рощице, среди только что распустившихся лип, прятался хутор, крытый соломой. К хутору вела дорога, вдоль которой лежали валуны. У обочины паслась корова. Она повернулась к нам задом и вяло махала хвостом, в счастливом неведении о том, что с моря идет война.
Огневые позиции, располагавшиеся на мысу и видимые по правому борту, были теперь совсем близко. Мы заметили дым еще до того, как услышали грохот, подобный внезапному громовому раскату.
Крестен вздрогнул:
— Время пришло.
На корме «Кристиана Восьмого», по правому борту, мелькнула огневая вспышка. Мы растерянно переглянулись. Неужели в корабль попали?
Новички на войне, мы не знали, к чему может привести прямое попадание. Со стороны линкора не последовало никакой реакции.
— Почему они не отвечают? — спросил Эйнар.
— Еще не закончили разворот, — со знанием дела ответил Клаусен.
Через секунду облако серо-голубого дыма по правому борту «Кристиана Восьмого» возвестило о том, что с корабля дан ответный залп. Битва шла полным ходом. На берегу полыхал огонь, взлетала земля, бегали крошечные человечки. Дул славный восточный ветер, и вскоре пришла очередь «Гефиона» дать бортовой залп. Грянули огромные шестидесятифутовые орудия (- на фрегате было всего две 60-фунтовки. Плюс 46 двадцатичетырехфунтовых пушек. - germiones_muzh.), весь корабль сотрясся, у нас душа ушла в пятки. Зажав уши, мы закричали, полные ужаса и восторга, потрясенные мощью оружия.
Ну и задали же мы немцу взбучку!
Так продолжалось несколько минут. Затем стрельба с батареи на мысу прекратилась. Нам пришлось всецело положиться на собственное зрение: слух-то мы утратили. Берег походил на пустыню после землетрясения. Высокими кучами громоздилась галька, торчало черное дуло двадцатичетырехфутовой пушки, никто не двигался.
В немом ликовании мы колотили друг друга по спине. Даже Крестен как будто забыл на мгновение о своих мрачных предчувствиях и тоже предался ликованию: война была пиром, самогоном, текущим прямо в вену. Только опьянение оказалось сильнее и будто бы чище. Дым от пороха снесло ветром, воздух очистился. Никогда еще мир не представал перед нами настолько ясным. Мы радовались как дети. Такелаж, мачты и паруса образовали над нашими головами свод, подобно весенней листве в буковом лесу. Все сияло неземным светом.
— Ах ты, как меня пробрало, — сказал Малыш Клаусен, когда обрел дар речи и слух. — Ах ты, черт побери! Ах ты, черт побери…
Он все никак не мог остановить поток брани:
— Ах ты, провалиться мне на этом самом месте, ежели я такое когда видел!..
Грохот орудий нам, конечно, приходилось слышать во время генеральной репетиции накануне вечером, но увидеть пушки в деле… Это оставляет неизгладимый след в душе мужчины.
— Да… — задумчиво протянул Эйнар. — Эти пушки — не чета проповедям пастора Захариассена. Что скажешь, Крестен?
Лицо Крестена приняло прямо-таки благочестивое выражение.
— Подумать только, что мне посчастливилось такое увидеть, — произнес он тихо.
— Так ты раздумал умирать?
— Отчего же, теперь я окончательно уверился, что погибну. Но мне больше не страшно.
Настоящее боевое крещение, ясное дело, было еще впереди, поскольку наши-то пушки, шестидесятифутовые, были установлены на верхней палубе со стороны левого борта. Но скоро настанет и наш черед, вот только пройдем подальше в сторону Эккернфёрде, туда, где по обеим сторонам расположилось по батарее. Но куда им против нас! Время — еще восьми утра нет, а битва уже наполовину выиграна. Мы боялись, что война закончится, толком не успев начаться. Вошли во вкус и были уверены: еще до обеда разгромим немца.
«Гефион» приближался к устью бухты, прямо по курсу располагалась северная батарея. Всего в двух кабельтовых от южной батареи мы обстенили марсели. Кливер опустили, отдали левый якорь и плавучий и развернулись бортом: пришло время пострелять. «Кристиан Восьмой» проделал все те же маневры.
В жилах забурлила кровь. Мы, как дети, ждали китайских фейерверков. Страх совсем исчез. Остались одни ожидания. Не утих еще восторг одной одержанной победы, а впереди уже маячила другая.
«Гефион» начало разворачивать: плавучий якорь не держал. Течение было слишком сильным, мы дрейфовали в сторону южной батареи. А что «Кристиан Восьмой»? Огромный линкор также сносило к берегу, он уже подвергся интенсивному обстрелу. Чтобы остановить дрейф, на «Кристиане» отдали плавучий якорь и дали мощный ответный залп изо всех орудий одного борта, от носа до кормы. От орудий, одного за другим, поднимался дым: большое, быстро растущее облако полетело над бухтой. Но прицелились высоковато, ядра упали в поля за вражеской батареей, и, прежде чем они успели вновь навести орудия, корабль стало сносить к берегу.
Через мгновение пришла и наша очередь. Мы были так близко к берегу, что оказались в пределах досягаемости ружейного огня. Нами играли течение и ветер. Лежали мы поперек бухты, а значит, все наши орудия были обращены в сторону моря. Лишь четыре кормовые пушки могли ответить на мощный обстрел береговой батареи.
Первое попадание смело с юта одиннадцать человек (- на борту было порядка 400 человек экипажа. - germiones_muzh.). Мы называли пушечные ядра «серым горохом», но вовсе не горошина упала на палубу, сопровождаемая градом щепок, разметала фальшборт, орудийные порты и людей. Эйнар видел, как летит ядро. Он отмечал каждый метр его продвижения, когда оно проносилось над палубой. Кому-то оторвало ноги (они улетели в одну сторону, а тело — в другую), кому-то — плечо, третьему голову разнесло. Ядро с прилипшими к нему осколками костей, кровью, волосами летело прямо на Эйнара. Он упал и смотрел, как ядро пролетает мимо. И позже говорил, что оно по пути прихватило его шнурки. Так близко оно находилось, когда пробило левые шканцы.
В глазах Эйнара ядро было чудовищем, обладавшим собственной волей. Оно показало ему, что такое война: не взлетающая на воздух береговая батарея, не спасающиеся бегством крошечные солдатики. На его обнаженное сердце дохнул жаром дракон.
Времени на раздумья не было. На палубе царил хаос. Какой-то офицер с безумными глазами крикнул, чтобы Эйнар шел к мачте со штурманом и одним из бойцов. Приказ был какой-то бессмысленный, но Эйнар подчинился. И тут боец упал в лужу крови. Казалось, он взорвался изнутри. В груди появилась дыра, из которой забила кровь. Эйнар увидел, как взрывается красными брызгами глаз, как раскалывается череп. Странное зрелище — розовые мозги выплескиваются, как каша, по которой кто-то шмякнул половником. Эйнар и не думал, что с человеком такое может приключиться. Тут пролетело еще одно ядро и забрало с собой лейтенанта. Эйнара, взирающего на этот Армагеддон, бросало то в жар, то в холод; из-за вскипевшей в его душе ярости носом пошла кровь.
Офицер — лицо его было в крови — погнал его к орудию номер семь. Эйнар состоял при орудии номер десять, но десятое получило повреждения и криво высовывалось из порта. Вокруг валялись неподвижные тела, под ними медленно растекалось озеро крови. Струи мочи образовали между ногами убитых подобие дельты. Эйнар не мог разобрать, нет ли среди мертвых Крестена или Малыша Клауса. Неподалеку валялась оторванная ступня. Сам он, как и покойники, уже обмочился. Грохот канонады произвел взрыв в его кишках, так что он еще и в штаны наложил. Эйнар знал, что в последний миг у мертвых опорожняется кишечник, но что такое может случиться с живым — и представить себе не мог. Раньше он верил, что война — это шанс почувствовать себя настоящим мужчиной. Но вмиг оставил такие мысли, почувствовав, как по ноге стекает липкая масса. Ощущая себя наполовину мертвецом, наполовину младенцем, он вскоре осознал, что такой не один. По палубе распространилось зловоние, как будто кто-то опрокинул парашу. И исходило оно не только от мертвых. Почти у всех вояк штаны были запачканы.
Командир седьмого расчета был еще жив. Из раны над бровью, куда попала щепка, текла кровь. Он что-то крикнул Эйнару, тот ничего не услышал, но тут командир указал на ствол орудия, и Эйнар понял, что должен зарядить пушку. Длины рук не хватало, чтобы засунуть ядро в ствол, пришлось наполовину высунуться из порта. В таком положении его было видно с вражеской батареи, его легко могли подстрелить. В голове крутилась одна-единственная мысль: когда же принесут самогонку?
Между тем «Гефиону» удалось развернуться, и теперь мы лежали бортом к батарее, но пароход «Гейзер», пытавшийся нас отбуксировать, получил повреждение машины и вышел из боя. То же произошло и с «Геклой»: штурвал был разбит в щепки. Дул восточный ветер, и утрата двух пароходов, которые должны были взять нас на буксир, означала, что путь к отступлению отрезан.
Но тут удача, казалось, повернулась к нам лицом. Северная батарея получала удар за ударом, мы видели, как крошечные солдатики бегут по берегу. Победа близко! Но орудия на батарее повреждены не были, к ним подбежали новые канониры, и обстрел тут же возобновился. Нам выдали новую порцию самогона. Квартирмейстер расхаживал с ведром. Мы торжественно, будто Святое причастие, приняли кружки. Бочка с пивом, к счастью, не пострадала, и, усталые и ничего не соображающие, мы частенько к ней наведывались. Постоянная бомбардировка и непредсказуемость, с которой нас выкашивала смерть, лишали последних сил, хотя с начала сражения прошла всего пара часов. Мы все время поскальзывались в лужах крови, перед глазами повсюду маячили страшные, изуродованные тела. И лишь глухота — результат продолжительной канонады — избавляла нас от криков раненых.
Мы едва смели поднять глаза из страха увидеть лицо кого-то из друзей, оказаться в ловушке этих взглядов, в которых читалась мольба о пощаде, но в любой момент могла появиться и ненависть; раненые как будто упрекали нас, тех, кто еще стоял на ногах, в нашем везении и мечтали поменяться с нами судьбой. Слова утешения тут бесполезны: их не услышать за грохотом пальбы. Но можно хотя бы положить руку на плечо. Однако мы, уцелевшие, предпочитали общество себе подобных и избегали раненых, пускай те и сильнее нуждались в утешении. Мы, живые и невредимые, сговорились против тех, кого отметила смерть.
И снова мы зарядили пушки и навели их, как приказали командиры расчетов, но больше не задумывались ни о победе, ни о поражении. Сражались, скорее, чтобы не смотреть на мертвых, чтобы заглушить среди царящего повсюду разрушения эхом звеневший в голове вопрос: почему они? Почему не я? Но этого мы слышать не хотели. Мы хотели выжить, а потому смотрели на мир сквозь черный железный туннель. Наш обзор был ограничен длиной и окружностью пушечного ствола. Самогон, оказал свое благословенное действие. Мы опьянели и предались хмельной беспечности, за которой таился страх. Мы плыли по черному-черному морю, движимые одной-единственной целью: не смотреть вниз, не пойти на дно.
Эйнар то и дело высовывался из орудийного порта. Стоял прекрасный весенний день, и каждый раз, вылезая на солнышко, он ждал, что получит в грудь пулю. И все время что-то бормотал, не ведая, что за слова слетают с его губ. Весь в крови и саже, вид он имел устрашающий. Кровь из носа так и шла, время от времени он утирался рукавом и запрокидывал голову в надежде остановить кровотечение. Во рту постоянно чувствовался горьковатый привкус, который исчезал, только когда Эйнар делал глоток самогонки, но потом появлялся снова. Постепенно напряжение перешло в апатию, движения стали механическими. Ему приходилось не хуже, чем всем остальным. И окровавленное лицо, и запачканные штаны — все как у всех. Мы больше не были похожи на живых — скорее на призраков давно прогремевшей битвы, погибших солдат, много недель пролежавших под проливным дождем.
Мы трижды видели, как сменяется личный состав северной батареи. Казалось, ни один залп, производимый крошечными солдатиками, не пролетает мимо цели; казалось, батареи по обе стороны фьорда направили на нас всю свою огневую мощь.
В час дня на исковерканной мачте «Гефиона» появился сигнальный флаг. Сообщение предназначалось экипажу «Кристиана Восьмого»: «Силы на исходе». Большинство наших орудий лишились расчетов, а у тех, что еще стреляли, людей недоставало. Тем, кто еще стоял на ногах, приходилось трудиться среди громоздящихся вокруг трупов и раненых, которые тянулись к нам в бреду, словно умоляя составить им компанию в слякоти, образованной потрохами, кровью и содержимым кишок.
Сигнал был закодирован. Содержание сообщения оставалось скрытым от врага, окопавшегося на берегу Эккернфёрдской бухты, зато его мог прочитать экипаж «Кристиана Восьмого».
На линкоре пока не понесли больших потерь. Ранним утром был убит квартирмейстер из Нюборга. После ранили еще двоих, но корабль не получил ни одного серьезного повреждения. В то же время капитан первого ранга Палудан вынужден был констатировать, что интенсивная бомбардировка батарей на северном и южном береге также не привела к существенным потерям для противника. Битва продолжалась уже более шести часов и без какого-либо намека на победу. Однако отступить было невозможно. Это понимали все. Пароходы «Гекла» и «Гейзер» выведены из игры, и ветер встречный. А потому капитан-командор Палудан решил поднять белый флаг. Еще не капитуляция, лишь временное перемирие.
К берегу отправили на шлюпке лейтенанта с письмом; он тут же возвратился с сообщением, что ответа можно ожидать через час. На «Кристиане Восьмом» закрепили марсель и фок, команде роздали хлеб и пиво. На палубе все еще царил порядок, и, хотя все оглохли от канонады, не было и тени уныния. Они испытывали разве что смутное беспокойство в связи с ходом сражения. Они видели, что «Гефион» сильно пострадал, но о кровавом хаосе на нашей палубе им некому было поведать…
КАРСТЕН ЙЕНСЕН «МЫ, УТОНУВШИЕ…»