Но то, что здесь, все мое: жалюзи на окнах, письменный стол, словом, все. Все, за исключением печати. Печать принадлежит государству. В центре ее можно различить Тенохского орла (- государственный символ Мексики. – germiones_muzh.), севшего на сухой кактус и удерживающего в клюве змею, а внизу веточки лавра и дуба. Эта печать — символ моей должности и власти. За то, что она в моем ведении, меня называют начальником. В моих руках вся полнота бюрократической власти, и я даю почувствовать ее грошовым торговцам, мелким промышленникам и подобным им людям. Чтобы умилостивить меня, они убеждают управление в моем безупречном поведении. Так ведется везде. Тот, кто говорит о сборщике налогов правду, — обречен. Казначейство облагает его большими налогами, запугивает. Жалобщик попадает в порочный круг. Уголовники, политические заключенные могут быть амнистированы, но правдоискатель — никогда. Его обвиняют в нарушении пункта «А» раздела «В», статьи «С», главы «X» закона такого-то, привлекают к следствию. И ему нет спасения. Его допрашивают, с него взимают разные поборы, ему запрещают то-то и то-то, и он в конце концов разоряется. Нужно бежать, менять имя, фамилию. Смерть жалобщика не спасет его семью, ибо долги взыскивают с наследников…
Дремотный полдень в забытом богом приморском городишке. Марево на пустынных улицах. Страстное желание предаться лени, дремать, послав к чертям все постановления.
Взглянув в окно, я заметил, что вверх по улице идет балагур Карлос. В руках у него гитара. Ветерок играет его вьющимися волосами, воротом распахнутой на груди рубахи. Он веракрусец (- то есть городской. Дело происходит в рыбацком поселке. – germiones_muzh.), но чувствует себя здесь как дома. Сначала до меня долетает его баритон, а затем и он — здоровый, смуглый — вваливается в комнату и падает в пальмовое кресло.
Ширится мелодия песни. Чувствую, что моя печаль постепенно уходит все дальше и дальше. Кажется, она остановилась на улице под ослепительным солнцем, подбоченилась, смотрит на меня с вызовом, надеясь вернуться, но потом исчезает бесследно.
Карлос беззаботен. Он — как полевой цветок, берущий от жизни лишь самое необходимое. Он поет, как ребенок, о том, что видит, что чувствует. Песня так же присуща ему, как и запах тела.
— Послушай…
Но Карлос не любит, когда его перебивают. Ловкие пальцы извлекают мелодию, а из горла рвутся алые, трепещущие, как петушиные гребни, слова. Вдруг он замолкает, лукаво смотрит на меня и снова, как одержимый, поет, быстро перебирая струны.
— Послушай…
Но чудесный голос льется широким потоком.
Его веселье захватывает и меня. Куплеты вырываются на улицу и заставляют шушукаться соседей: «Начальник пьян».
Я пытаюсь силой заставить его прекратить пение.
— Замолчи ты, Карлос. Уважай государственное учреждение.
Входит курьер. На затылке болтается соломенная шляпа. Я узнаю от курьера, что кляузник Даниель недоволен решением, которое вынесла хунта, но уже потихоньку развязывает суму — готовит деньги.
Формуляр 1-С-1! Да будь он проклят! Копия расписки… А если все это сжечь, вместо того чтобы посылать в Тепик (- столица штата Наярит. – germiones_muzh.)?..
Мы с Карлосом выходим на улицу. Нас догоняет Перехетес. Он бежит по дороге, преследуемый мальчишками. Его шею и покрытую чесоточными струпьями грудь закрывает ожерелье из звенящих медальонов. У него мания воровать изображения святых. Он хранит их в своей каморке и вешает на шею. Весь сонм святых покоится на его безумном и счастливом сердце. Осторожно проникает он в дома и крадет только святых, и ничего более. Он мог бы равнодушно пройти мимо бриллиантов, не взяв ни одного из них. Когда Перехетес поспешно выскакивает из какого-нибудь дома, люди улыбаются и называют его сумасшедшим. Медальоны — его монополия, и он безмятежно дремлет в полдень в окружении святых. На полу своей хижины он нарисовал звезды, а на стенах — летящих ангелов. И вместо того чтобы сказать: «иду домой», — он убежденно твердит: «иду на небо». Сейчас Перехетес, сопровождаемый мальчишками, куда-то бежит и вскоре скрывается за пристанью.
Однажды Перехетес — безумное божество городка — поссорился с приходским священником. Вне себя от гнева он проклял попа. Священник — беспримерный интриган и скандалист, живущий днем с богом, а ночью с дьяволом, — начал страдать припадками страха, позеленел от разлившейся желчи, испугался и стал заискивать перед Перехетесом. И теперь дает ему хлеб и медальоны.
Здание таможни огромно. На галереях дремлет охрана и ее начальник. Бренчит на гитаре Карлос, от его песни все просыпаются и слушают, затаив дыхание. Здесь сплетничают, курят и пьют черный горячий кофе. Это называется «перемахнуть полдень». Иду на берег, чтобы с кривым Луисом передать несколько слов Рамону.
Неподвижные суда, лодки, вытащенные на песок и лежащие вверх днищем, пустынный берег. Море, волнующееся море, здесь ты не открываешь, а пресекаешь все пути.
Кривой Луис — владелец верткой и пузатой лодки. С ее помощью он кое-как кормится. Сейчас, усевшись на гребне прибрежной дюны, ремонтирует невод. Я прошу его: «Съезди и расскажи Рамону о том, как прошли его похороны».
Его единственный глаз блестит. Он кивает и откладывает сеть в сторону. Вдруг из-за спины кривого выскакивает Перехетес, прикрывая руками огромную гроздь медальонов на хилой шее. Проклятый слышал мою последнюю фразу и повторяет ее во весь голос, сопровождая истерическим смехом. Он бежит к пристани и повторяет ее там.
— Не езди, — приказываю я Луису.
Иду обратно, чтобы разыскать идиота, кричащего перед взволнованными, желтыми от малярии лицами:
— Расскажи Рамону, как прошли его похороны!
Этот вопль катится по улицам городка. За Перехетесом бегут мальчишки. Сын Рамона догоняет его и пинает в зад. Идиот бежит и кричит:
— Расскажи Рамону, как прошли его похороны!
IX
Под тенистыми деревьями, около «ночной красавицы» (- расцветает ночью. – germiones_muzh.), аромат которой окутывает небольшую площадь, украшенную тюльпанами, стоят скамейки. Здесь же маленькая эстрада, откуда по воскресеньям звучит музыка. Городок пахнет мылом, как только что вымывшийся человек, одетый во все ослепительно белое. Рано созревшие пятнадцатилетние девушки одеты в роскошный тюль, просвечивающий на пышных, похожих на виноградные гроздья упругих грудях. Они молниеносно вскидывают глаза на молодых людей, будто совершенно случайно задерживают на секунду свой взгляд. Легкий морской бриз, убаюкивающий шум волн. Электрический свет, желтый и слабый, при полной луне кажется здесь чуждым.
Мошкара, сплетни.
Продавщицы фритангаc расположились на краю панели. Здесь Хуана — специалистка по приготовлению цыплят, Инес — по чиле и супам. Кипит на жаровне кофе, и остервенело подпрыгивает, словно выстукивая азбуку Морзе, крышка кофейника. На углу в таверне горит яркий свет керосиновых ламп, оттуда доносятся крики, стук бильярдных шаров. На другом углу площади лавочка китайца. Под небольшим навесом — лакомства: ломти арбуза, плоды папайи, ананасы, дыни, гроздья бананов. Немного дальше — светлая ночь и светлое море, музыка прибоя; вдали — очертания парусов.
— Ты слышала, что кричал парень с медальонами?
— Да. Но кто знает, откуда он это взял?
— Это сказал Начальник…
— Ну да?
— Будто Начальник это сказал Кривому…
— Ну да?
— Точно.
— Но ведь те, что убили Рамона, рассказывали, как это было.
— Не зря уехала отсюда семья Каналес, а с ними и Бесерро.
Катится клубок подозрений, сплетен и недомолвок, налетает на полицейского комиссара и отскакивает в судью. Этот жалкий тупица отчаянно, как утопающий, хватается за соломинку:
— Не может быть! Невозможно! Я его видел… Я хорошо знаю Рамона… Я не ошибся…
Секретные разговоры, шушуканье, бессонная ночь. Брезент раскладушки жжет меня. Я предвижу, что завтра начнутся интриги, дознания в муниципалитете и суде. Со вторыми петухами бужу брата, и мы выходим на улицу, навстречу раннему утру. В логове Перехетеса мерцает огонек каганца — ведь и солнце на небе никогда не меркнет. Смотрю в щель: он там, скрючившись, поджав ноги, лежит на груде своих медальонов. Я громко кричу в щель, так, словно разговариваю с кем-то. Я произношу третью фразу, когда идиот просыпается и прежде всего хватается руками за шею, чтобы защитить свои медальоны. Он поднимает взъерошенную голову, и я вижу его обросшее многодневной щетиной, изъеденное оспой лицо. Он замирает, прислушивается. Заметив это, я кричу, медленно и отчетливо произнося слова:
— Убитый не Рамон… Это…
Я повторяю несколько раз, пока он, окончательно проснувшись, не начал трясти лохматой головой и обводить глазами святых, испрашивая у них помощи. Мы уходим спать.
Утром ко мне пришел Кривой. Он разбудил меня и выложил свои опасения. Потом появился Карлос и все остальные.
— Говорите то же, что говорили раньше. То же самое.
— Но они хотят выкопать труп.
— Пусть копают.
— Все знают, что у Рамона были сломаны ребра, когда судно прижало его к пристани…
— Будем говорить одно и то же, и ничего больше.
Они уходят, задумавшись. Через некоторое время, прихрамывая, пришла жена Рамона.
— Так это неправда…
— Дай-то бог! Не зря же он расписал тебя мачете… — отвечаю я со злостью.
Она вся как-то сжимается и бледнеет.
— Сиди спокойно дома.
Уходит, всхлипывая.
Немного погодя, около десяти часов, в мою комнату доносится надтреснутый голос Перехетеса, выкрикивающего на бегу:
— Убитый не Рамон… Это…
Городок настораживается. Все испуганно бросают свои дела и появляются на пороге дома, чтобы взглянуть на лица соседей, услышать сенсационную фразу: «Убитый не Рамон. Это мамаша судьи».
В назойливых воплях идиота — звонкость трубы, модуляции победного марша, он упорно повторяет то, что слышал ночью. Все смеются. Узел распутался, гроза миновала, подобно рассеянной ветром весенней туче. Эх, голос идиота, до чего же ты хорош! «Это мамаша судьи!»
Сын судьи — Червяк, устремив на Перехетеса желтые от постоянной лихорадки глаза, преградил ему путь. Он пнул его ногой, разбил в кровь лицо кулаками, сбил с ног. А Перехетес — слава ему! — не переставал кричать, всхлипывая и собирая в пыли рассыпавшиеся медальоны:
— Это… мамаша… судьи! Это… мамаша… судьи!
Наконец Червяк ударил так, что Перехетес потерял сознание.
МИГЕЛЬ АНХЕЛЬ МЕНЕНДЕС (1904 - 1982. мексиканец, поэт, писатель и общественный деятель). "НАЙЯР"