…в старом наследственном доме, который, по словам пана Корниковского, лет уже двести подпирали, обшивали, надстраивали, перекрывали и обмазывали глиной. Я сам видел этот дом и могу судить о его древности. Это была хоромина, вошедшая в землю, так что в сени спускались по двум или трем ступенькам, как в подвал. Окна едва ли на четверть аршина были выше почвы, а огромная украшенная шпицами кровля издали была заметнее самих стен. Окружавшие его со всех сторон пристройки и подпорки придавали ему вид согнутого тяжестью лет старика, развалившегося в креслах посреди своих внуков. Кровля была некогда двускатная и деревянная, но потом оделась смиренною соломой, по которой почти сплошь проступил мох, и так сгорбилась, перекосилась, осела, а местами совсем разрушилась, что казалось чудом, каким образом она еще держится на этом строении. Кровельные окна со своими резными деревянными фронтисписами давно потеряли отвесные линии; одни из них как будто кланялись проходящим, а другие ложились на спину. Ни одна дверь не запиралась плотно и без труда; некоторые должны были каждое лето подрезать, а к другим приделывать куски свежего дерева. Полы (- дощатые, конечно. – germiones_muzh.) так странно гнулись под ногами, как будто мастер сделал их на пружинах, к ужасу гостей. (- местами меж половиц прорастали даже белые грибы... - germiones_muzh.) Старые, огромные изразцовые печи, починенные и залатанные сто раз кирпичом и глиною, потеряли также свои первобытные формы и нажили горбы. Но зато как пышно разрослись вокруг дома раскидистые липы, ели, яблони и груши! Какая была тень в саду!
Внутри дома, мрачного от окружающих его деревьев и кустарников, от низких стен, каждого входящего поражал запах разрушения.
За каждым проходившим по комнатам тянулось эхо, передразнивая стук шагов его и с сатанинскою резвостью разнося этот печальный стук по разным углам дома. Ветер беспрестанно свистел в трубах и стонал в печах; при каждом его порыве звенели в окнах стекла, а в бурю весь дом трепетал, как бы боясь обрушиться. В обширных сенях, оставшихся еще с того времени, когда паны приезжали сюда в гости с толпами помещавшихся здесь слуг, стояли какие-то пустые обломанные сундуки, битая домашняя посуда, висели лохмотья размалеванного полотна, и серые, хромые ширмы напрасно расширяли свои полы, чтобы закрыть все это от взора входящего. В первой комнате налево, некогда самой парадной, мыши оттянули вниз своими гнездами на потолке полотно и превратили его в безобразные висячие мешки. В двух или трех местах оно совсем прорвалось, и черные дыры казались глазами, заглядывающими с любопытством в пустую комнату. Одно разбитое окно вечно было закрыто ставнями, и сквозь ее сердечко (- прорезанное в средине – по половине на ставень. – germiones_muzh.) болезненно пробивались лучи света; другое более уцелевшее состояло из небольших стекол, матовых, побелевших и как будто закрашенных мутною краскою. Софа, шаткий стол и несколько стульев разной величины и формы стояли в комнате беспорядочно, безжизненно, бессвязно. В старом, заделанном кирпичом камине стояли бочонок с уксусом и бутылка, заткнутая бумагой. В углу, у двери, торчал старый шкап с отворенными дверцами, обнаруживавшими голодную и запачканную внутренность, где на одной полке валялась разбитая тарелка. Паук затянул паутиною все углы комнаты, а мыши хозяйничали везде, перебегая среди бела дня от дыры к дыре. На стене висело на длинном шнурке огромное родословное дерево в черных рамах, но и оно висело криво, как бы готовое всякую минуту оборваться и упасть. Из всей его живописи видно было только несколько более ярких частей лежащего рыцаря (- из бедра-лядвии которого вырастал дуб с листьями, на на коих згначились имена родичей по поколеньям. – germiones_muzh.), остальное было густо затушевано трудами мух и пылью. Два или три портрета предков, еще не разорванных и потому не вынесенных в сени за ширмы, с подбритыми чупринами, с важными лицами, с упертыми в бока или оружие руками, удивлялись окружающим их беднякам. По их толстым лицам видно было, что они жили в лучшие времена и вели жизнь привольную. Особенно один из них, которому пятно возле губ придавало насмешливый, бросающийся в глаза вид, словно готов был выскочить из рамы и закричать: «Как вы смеете быть бедными, мои потомки». Другой, с нахмуренной, величавой физиономией, казалось, размышлял как пособить горю.
Что же сказать о других комнатах, если такова была самая парадная? Из всего обширного дома пан скарбникович Черский (- скарбник – казначей, в Черском замке. Тот факт, что шляхтич вынужден называться казначеевичем - по отцу – говорит о том, что у него самого никаких званий нет. – germiones_muzh.) с женою, сыном и немногочисленною челядью занимал только три или четыре; остальные служили для склада вещей, которых не стоило уже труда складывать, для курятников, для хранения дров и для обиталища привидений, которые по ночам делали осмотр предкам к беспокойству хозяев и слуг. Везде господствовали та же бедность, то же разрушение и запустение. Самая уютная комната в доме обязана была своим достоинством расположению в ту сторону, откуда меньше всего дул ветер, заслонявшим ее деревьям и тому еще, что она глубже других вошла в землю. Не дай Бог проливного дождя! Тогда не было в доме угла, где бы не нужно было подставлять мисок, кувшинов и ушатов, а из сеней зачастую отливали набежавшую со двора воду.
Таково-то было жилище пана Лонгина Секиринского, над убожеством и гордостью которого осмелился подсмеиваться пан Вихула, владетель части деревни Секирника, межевой сосед и потому враг наследника старинных обладателей этого имения…

ЮЗЕФ ИГНАЦИЙ КРАШЕВСКИЙ (1812 – 1887). «ПОСЛЕДНИЙ ИЗ СЕКИРИНСКИХ»