В ПОГОНЕ ЗА ПЛЕМЯННИЦЕЙ
у окна, в переднем углу, за столом, уставленным разной снедью, сидел дородный мужчина лет под пятьдесят с окладистой бородой, с жирно намасленными волосами, остриженными по-русски в кружок и с срединным пробором. Дорожный охабень купеческого покроя был широко отворочен на груди; выхоленное круглое брюшко, упитываемое теперь вновь, просило простора. Вся фигура его, а того более еще его русская речь, его чистый московский говор обличали в нем коренного русака.
-- Садись, что ли, -- продолжал купец, указывая на лавку около себя. -- Натешился и полно.
-- Без острастки, братику, с этим народцем никак нельзя, -- по-русски же отозвался Данило. -- И то, право, хотел еще галушек поесть, а теперича в рот куска бы не взял: печенку разбередил мне, бисов сын!
-- Ничего, милый, садись, говорят тебе: киселем брюха не испортишь. А где же этот молодчик-то, Михайлой звать, что ли? -- продолжал купец, обертываясь к выходной двери. -- А, здорово, добрый молодец! Жалко: по-нашему, по-русски, чай, не говоришь тоже?
Стоявший в дверях Михайло нерешительно подошел ближе.
-- Говорю... Я сам тоже русский.
-- Русский! Слава Тебе, Господи! Раз-то хоть опять со своим братом, русским человеком, душу отведешь! Прошу к нашему шалашу, гость будешь.
-- Спасибо, почтенный.
Осенясь крестом, Михайло подсел также к столу.
-- Слышал я, братец, отсюда в окошко, слышал, как это ты им про свалку свою с турицей сказывал, -- говорил проезжий, с удовольствием оглядывая статную фигуру молодого полещука. -- Хоть сам-то я по-здешнему, по-хохлацкому, говорить не горазд, а понимать понимаю. Отличился, брат, надо признать. Сам я, скажу прямо, ни в жизнь не посмел бы тягаться с этаким чудищем, наутек бы пошел. А, да вот и тот самый бычок никак?
Рахиль втащила в это время туренка в корчму.
-- Ишь ты, какой ядреный! -- восхищался купец. -- А что, друг, не предоставишь ли его мне, а?
-- Я отдал его уже вон хозяйской дочке.
-- Уступи-ка мне его, красавица! -- на ломаном малорусском языке обратился к ней гость. -- Не знаешь, как удружишь.
-- Нет, ни за что! -- наотрез отказала молодая еврейка, прижимая к себе туренка.
-- Купи, так уступим, -- отозвался с другого конца корчмы хозяин.
-- За ценой мы не постоим. Что возьмешь за него?
-- Но я же не отдам его, татэле! -- запротестовала Рахиль.
Жадный содержатель корчмы разразился в ответ целым потоком еврейской брани. Купец только рукой отмахнулся и обратился опять к полещуку:
-- А что, добрый молодец, имя-то тебе ведь Михайло?
-- Михайло.
-- А по отечеству как величать?
-- Андреич.
-- Михайло Андреич? Так-с. Из каких будешь?
Пользуясь тем, что рот у него был набит съестным, Михайло не торопился с ответом. Сделав из кружки глубокий глоток, он откашлянулся и затем уже ответил:
-- Я тут не издалеча: из-под Новограда-Северского.
-- Из-под Северского? Да ведь и я тамошний! То-то мне из лица ты с места знаком будто показался. Постой, постой, на кого это ты схож?.. Дай Бог памяти... Да нет, то боярин и князь родовитый. А ты, молодец, ведь не княжеского рода?
-- Я -- крестьянский сын, -- поспешил уверить любопытного опрашиваемый, однако отворотил лицо от окошка, откуда падал на него слишком яркий свет. -- Наша деревенька маленькая; ее и в Северском редко кто знает: Березайкой называется.
-- Березайкой? Не слыхал что-то. А сюда-то, на Волынь, тебя как занесло? Не от голода ли тоже, от нужды горькой в темный бор бежал?
-- От голода, точно, от голодной смерти. (- в царствование Бориса Годунова на Руси было три неурожайных года: 1601 – 1603. Голод был одним из важных факторов, подготовивших приход Самозванца… - Борис Феодорович раздавал зерно и деньги, трудоустраивал безработных – но народ упрямо говорил, что Бог наказывает их за то, что царь неправильный. – germiones_muzh.)
-- И дома у себя никого родных не оставил?
-- Никого.
-- Все от голода же перемерли?
-- Все: и родители, и сестра, и два братика.
-- Так, милый, так. Много нонече по белу свету вашего голодного брата мыкается. Прогневили мы, знать, Господа. Грехи наши тяжкие! Ешь, сердечный, кушай во здравие -- не обедняешь. А чтоб и тебе тоже знать, с кем хлеб-соль ведешь, и сам скажусь тебе. В Северске бываючи, про купца Биркина, чай, слышал?
-- Как не слыхать!
-- Еще бы нет! Всякий мальчонка уличный тебе пальцем дом Биркина, Степана Маркича, укажет. Ну, этот Биркин, значит, мы самые и есть. Не богатеи какие, а живем в добром достатке, жаловаться не можем. Родом-то из Белокаменной; после отца нас четверо братьев осталось: Иван, Андрей, я -- Степан, да Гордей. Но там, в Москве, вместе нам тесно стало. Старший-то, Иван, само собою, отцовскую торговлю принял и один на месте засел. Мы же, прочие, как выделил нас, рассеялись по матушке-Руси, основались кто где: Андрей -- в Нижнем; я -- в Северском; а меньшой-то, Гордей, сюда, за рубеж, к хохлам перевалил, с ярмарки на ярмарку кочевал да деньгу зашибал, Господь упокой его душу!
Купец Биркин троекратно перекрестился.
-- Так его уж и на свете нет? -- спросил Михайло. -- А я так думал: не к братцу ли ты, Степан Маркич, сюда погостить собрался?
-- Нет, самого его не довелось уже увидеть! -- со вздохом отвечал Степан Маркович. -- И навряд бы удосужился: своих дел -- не оберешься. Да вот дочка-то после него, невеста, одна-одинехонька осталась, и именьица изрядная толика. Как бы ни было, а все по плоти племянницей мне доводится. Хошь не хошь, а пустился в путь. И бычка-то этого самого для нее торгую: надо ж девоньке гостинец привезти.
-- Так она у вас, знать, охотница до мелкого зверья?
-- Уж такая ли охотница, и -- Боже мой! Сызмальства еще, увидит, случится, в окно, как уличные ребятки кошку, собаку мучат, -- пошлет сейчас силой отнять, к себе принести; обмоет, вычешет, накормит -- ну, что твою куколку алибо ребенка; нянчится, возится; смеху-то, балованья-то! Такая шальная, право.
-- Золотое, значит, сердце.
-- Да уж там понимай как знаешь. Было б хошь серебряное, да в голове-то только меньше этой девичьей дури, сумятицы неразборной. Ведь по ее милости же вот которую неделю уже без толку кружусь, по чужим людям маюсь. И когда еще отыщу ее -- одному Богу в небе известно.
-- Да ты, Степан Маркыч, не знаешь разве, где она, где жил напоследок брат твой?
-- Как не знать: дом то у него на Украине, в Лубнах.
-- В Лубнах! Да ведь то будет еще подалей Киева?
-- Куда подалей! Плутал я, братец ты мой, плутал; а тут еще непогодь, бездорожье великое: насилу добрался.
-- Так, выходит, ты был уже там?
-- Был-то, был, но племянницы уже не застал.
-- Как не застал?
-- Да уж -- ау!
-- Убежала (- имеется в виду: с мущиной. – germiones_muzh.)?
-- Нет, милый, храни Господь, такой порухи чести нашей она не сотворила б: честного, богобоязненного купецкого роду. Не уходом ушла, а, как по весне все равно птенчик, из гнездышка упорхнула. Не хотел я про эти дрязги наши по свету трезвонить, да так уж к слову молвилось; ведь ты, молодец, дальше не перескажешь?
-- Кому же мне пересказать?
-- И то правда: может, никогда больше не даст Бог свидеться. На Руси у нас недавно еще, правда, девицы затворницами, келейницами в светлицах своих жили. Ноне же, при царе Борисе Феодоровиче, им тоже вольготней стало: с опаской и бережью смеют иной раз и в людях показаться. А здесь, у ляхов, и толковать нечего: паненки с паничами, не за редкость, совсем запанибрата. Такой обиход, стало.
-- Но ведь племянница же твоя, Степан Маркыч, жила на Украине; какие же там ляхи?
-- Знамо, хохлы (- Киев и Лубны принадлежали Польской короне с 1569, а до того входили в великое княжество Литовское. Но большинство населения там были православные русины – те кого теперь зовут украинцами, а автор – малороссами. И нравы преобладали не польские, конечно. – germiones_muzh.). Но дело-то, милый человек, вот какое. Брат Гордей, разъезжая тут вдоль и поперек по всему краю, заезжал, случалось, и к князьям Вишневецким. Их два брата ведь, этих Вишневецких.
-- Князь Адам в Вишневце да князь Константин в Жалосцах. Наслышан тоже.
-- Ну, вот. Русские ли они, или точно ляхи -- сам шут их разберет (- можно сказать, русские. Хоть и от литовского князь Гедымина родом. Сначала были православными. – germiones_muzh.). Оба на кровных полячках женаты; но старший, Константин, на дочери воеводы Сендомирского, Мнишка, и сам тоже веру их принял папскую. Про меньшого, Адама, врать не хочу; не знаю толком.
-- Князь Адам, слышно, пока православный, -- вставил Михайло.
-- И благо ему. У князя-то Константина, изволишь видеть, в Жалосцах почасту молодая свояченица гостит (- Марина Мнишек. – germiones_muzh.), и тут-то Маруся, племянница моя, значит, и полюбилась ей.
-- Так племянница твоя, видно, езжала тоже с отцом?
-- Везде как есть; он ее от себя ни на шаг. Ну, а панна Марина-то, дочь воеводы, известно -- полячка, сумела вежеством да лаской девочку приворожить к себе. Такая ж, говорят, шалунья, игрунья, привередница. Брату Гордею, знамо, лестно, что дочка его с воеводской дочерью дружбу водит. А девочке-то того паче, что паны вертихвосты с нею, что с заправской панной, лясы точат. Боюсь, как бы кругом ее не ополячили! Как помер тут у девчурки родитель, она и отпиши о том своей панне Марине, а та -- вышли за ней сейчас колымагу (- карету. - Были тогда громоздкими. - germiones_muzh.), да шестериком, с вершниками, с гайдуками.
-- Но как же она не дождалась тебя, родного дяди?
-- Да я за делами-то, вишь, за дорогой я замешкался; да был тут еще, грех не грех, а случай такой: в доме-то родительском ей одной никоим, значит, образом оставаться уже не пристало...
-- Что так?
Степан Маркович почесал в затылке и махнул рукой.
-- Э-эх! Будь она мне родная дочка -- и то я, может, не попенял бы ей: такая, знать, статья подошла. Что сор из избы выносить... Но мне-то, братец, рассуди, каково-то было? Приезжаю -- глядь, ан девоньки моей и след простыл! Что да как? В Самбор, мол, укатила, к воеводе Сендомирскому. Вот тебе и сказ! На другой край бела света, значит, да к полякам! Того гляди, чтобы ей, голубушке, грешным делом, какого дурна не учинилося. В погоню послать некого; а сам ни дороги-то, ни порядков здешних не знаю. Как быть? Туда-сюда. Тут вожатого мне, душевного этого человека, Данилу Дударя, сам Бог послал. Эге! Да он никак уж и спать завалился? Эй, Данилка, спишь что ли?
Запорожец растянулся, в самом деле, на лавке, подложив под голову руки, и отвечал только звучным храпом и носовым свистом.
-- Так и есть, носом песни играет, -- сказал купец Биркин, -- времени терять не любит: ест, пьет, спит сколько влезет, да временем разве жида поколотит.
-- А он у тебя на каком положении? -- спросил Михайло.
-- Да вот на каком: ешь, пей вволю; а как вернемся из Самбора -- полсотни корабленников (- «корабленник» - золотой английский нобль с изображением корабля. – Надо сказать, полста корабленников - очзначительная сумма. Но это можно объяснить тем, что купец беспокоился за племянницу – да и наследство за ней было немалое. – germiones_muzh.) на стол. Ему-то ведь в диво: только у молодца золотца, что пуговка оловца; совсем испрохарчился.
-- Казак запорожский?
-- Да, гулящий, отставной козы барабанщик. Родом-то он тоже наш брат, русский, вольный казак с Дону. Да набедокурил, знать, у своих, житья ему там не стало; перебрался к украинским казакам в Сечу их Запорожскую. Но и там-то не ужился, пошел мыкаться по белу свету. Одно слово: забубенная головушка! Но зато за ним, что за горой, что за Архангелом с мечом: в обиду не даст…
ВАСИЛИЙ АВЕНАРИУС (1839 – 1923)