germiones_muzh (germiones_muzh) wrote,
germiones_muzh
germiones_muzh

Categories:

ЗА ЦАРЕВИЧА. ТРИ ВЕНЦА (повесть о смутном времени. 1603). - III серия

Глава третья
В ПОГОНЕ ЗА ПЛЕМЯННИЦЕЙ
у окна, в переднем углу, за столом, уставленным разной снедью, сидел дородный мужчина лет под пятьдесят с окладистой бородой, с жирно намасленными волосами, остриженными по-русски в кружок и с срединным пробором. Дорожный охабень купеческого покроя был широко отворочен на груди; выхоленное круглое брюшко, упитываемое теперь вновь, просило простора. Вся фигура его, а того более еще его русская речь, его чистый московский говор обличали в нем коренного русака.
-- Садись, что ли, -- продолжал купец, указывая на лавку около себя. -- Натешился и полно.
-- Без острастки, братику, с этим народцем никак нельзя, -- по-русски же отозвался Данило. -- И то, право, хотел еще галушек поесть, а теперича в рот куска бы не взял: печенку разбередил мне, бисов сын!
-- Ничего, милый, садись, говорят тебе: киселем брюха не испортишь. А где же этот молодчик-то, Михайлой звать, что ли? -- продолжал купец, обертываясь к выходной двери. -- А, здорово, добрый молодец! Жалко: по-нашему, по-русски, чай, не говоришь тоже?
Стоявший в дверях Михайло нерешительно подошел ближе.
-- Говорю... Я сам тоже русский.
-- Русский! Слава Тебе, Господи! Раз-то хоть опять со своим братом, русским человеком, душу отведешь! Прошу к нашему шалашу, гость будешь.
-- Спасибо, почтенный.
Осенясь крестом, Михайло подсел также к столу.
-- Слышал я, братец, отсюда в окошко, слышал, как это ты им про свалку свою с турицей сказывал, -- говорил проезжий, с удовольствием оглядывая статную фигуру молодого полещука. -- Хоть сам-то я по-здешнему, по-хохлацкому, говорить не горазд, а понимать понимаю. Отличился, брат, надо признать. Сам я, скажу прямо, ни в жизнь не посмел бы тягаться с этаким чудищем, наутек бы пошел. А, да вот и тот самый бычок никак?
Рахиль втащила в это время туренка в корчму.
-- Ишь ты, какой ядреный! -- восхищался купец. -- А что, друг, не предоставишь ли его мне, а?
-- Я отдал его уже вон хозяйской дочке.
-- Уступи-ка мне его, красавица! -- на ломаном малорусском языке обратился к ней гость. -- Не знаешь, как удружишь.
-- Нет, ни за что! -- наотрез отказала молодая еврейка, прижимая к себе туренка.
-- Купи, так уступим, -- отозвался с другого конца корчмы хозяин.
-- За ценой мы не постоим. Что возьмешь за него?
-- Но я же не отдам его, татэле! -- запротестовала Рахиль.
Жадный содержатель корчмы разразился в ответ целым потоком еврейской брани. Купец только рукой отмахнулся и обратился опять к полещуку:
-- А что, добрый молодец, имя-то тебе ведь Михайло?
-- Михайло.
-- А по отечеству как величать?
-- Андреич.
-- Михайло Андреич? Так-с. Из каких будешь?
Пользуясь тем, что рот у него был набит съестным, Михайло не торопился с ответом. Сделав из кружки глубокий глоток, он откашлянулся и затем уже ответил:
-- Я тут не издалеча: из-под Новограда-Северского.
-- Из-под Северского? Да ведь и я тамошний! То-то мне из лица ты с места знаком будто показался. Постой, постой, на кого это ты схож?.. Дай Бог памяти... Да нет, то боярин и князь родовитый. А ты, молодец, ведь не княжеского рода?
-- Я -- крестьянский сын, -- поспешил уверить любопытного опрашиваемый, однако отворотил лицо от окошка, откуда падал на него слишком яркий свет. -- Наша деревенька маленькая; ее и в Северском редко кто знает: Березайкой называется.
-- Березайкой? Не слыхал что-то. А сюда-то, на Волынь, тебя как занесло? Не от голода ли тоже, от нужды горькой в темный бор бежал?
-- От голода, точно, от голодной смерти. (- в царствование Бориса Годунова на Руси было три неурожайных года: 1601 – 1603. Голод был одним из важных факторов, подготовивших приход Самозванца… - Борис Феодорович раздавал зерно и деньги, трудоустраивал безработных – но народ упрямо говорил, что Бог наказывает их за то, что царь неправильный. – germiones_muzh.)
-- И дома у себя никого родных не оставил?
-- Никого.
-- Все от голода же перемерли?
-- Все: и родители, и сестра, и два братика.
-- Так, милый, так. Много нонече по белу свету вашего голодного брата мыкается. Прогневили мы, знать, Господа. Грехи наши тяжкие! Ешь, сердечный, кушай во здравие -- не обедняешь. А чтоб и тебе тоже знать, с кем хлеб-соль ведешь, и сам скажусь тебе. В Северске бываючи, про купца Биркина, чай, слышал?
-- Как не слыхать!
-- Еще бы нет! Всякий мальчонка уличный тебе пальцем дом Биркина, Степана Маркича, укажет. Ну, этот Биркин, значит, мы самые и есть. Не богатеи какие, а живем в добром достатке, жаловаться не можем. Родом-то из Белокаменной; после отца нас четверо братьев осталось: Иван, Андрей, я -- Степан, да Гордей. Но там, в Москве, вместе нам тесно стало. Старший-то, Иван, само собою, отцовскую торговлю принял и один на месте засел. Мы же, прочие, как выделил нас, рассеялись по матушке-Руси, основались кто где: Андрей -- в Нижнем; я -- в Северском; а меньшой-то, Гордей, сюда, за рубеж, к хохлам перевалил, с ярмарки на ярмарку кочевал да деньгу зашибал, Господь упокой его душу!
Купец Биркин троекратно перекрестился.
-- Так его уж и на свете нет? -- спросил Михайло. -- А я так думал: не к братцу ли ты, Степан Маркич, сюда погостить собрался?
-- Нет, самого его не довелось уже увидеть! -- со вздохом отвечал Степан Маркович. -- И навряд бы удосужился: своих дел -- не оберешься. Да вот дочка-то после него, невеста, одна-одинехонька осталась, и именьица изрядная толика. Как бы ни было, а все по плоти племянницей мне доводится. Хошь не хошь, а пустился в путь. И бычка-то этого самого для нее торгую: надо ж девоньке гостинец привезти.
-- Так она у вас, знать, охотница до мелкого зверья?
-- Уж такая ли охотница, и -- Боже мой! Сызмальства еще, увидит, случится, в окно, как уличные ребятки кошку, собаку мучат, -- пошлет сейчас силой отнять, к себе принести; обмоет, вычешет, накормит -- ну, что твою куколку алибо ребенка; нянчится, возится; смеху-то, балованья-то! Такая шальная, право.
-- Золотое, значит, сердце.
-- Да уж там понимай как знаешь. Было б хошь серебряное, да в голове-то только меньше этой девичьей дури, сумятицы неразборной. Ведь по ее милости же вот которую неделю уже без толку кружусь, по чужим людям маюсь. И когда еще отыщу ее -- одному Богу в небе известно.
-- Да ты, Степан Маркыч, не знаешь разве, где она, где жил напоследок брат твой?
-- Как не знать: дом то у него на Украине, в Лубнах.
-- В Лубнах! Да ведь то будет еще подалей Киева?
-- Куда подалей! Плутал я, братец ты мой, плутал; а тут еще непогодь, бездорожье великое: насилу добрался.
-- Так, выходит, ты был уже там?
-- Был-то, был, но племянницы уже не застал.
-- Как не застал?
-- Да уж -- ау!
-- Убежала (- имеется в виду: с мущиной. – germiones_muzh.)?
-- Нет, милый, храни Господь, такой порухи чести нашей она не сотворила б: честного, богобоязненного купецкого роду. Не уходом ушла, а, как по весне все равно птенчик, из гнездышка упорхнула. Не хотел я про эти дрязги наши по свету трезвонить, да так уж к слову молвилось; ведь ты, молодец, дальше не перескажешь?
-- Кому же мне пересказать?
-- И то правда: может, никогда больше не даст Бог свидеться. На Руси у нас недавно еще, правда, девицы затворницами, келейницами в светлицах своих жили. Ноне же, при царе Борисе Феодоровиче, им тоже вольготней стало: с опаской и бережью смеют иной раз и в людях показаться. А здесь, у ляхов, и толковать нечего: паненки с паничами, не за редкость, совсем запанибрата. Такой обиход, стало.
-- Но ведь племянница же твоя, Степан Маркыч, жила на Украине; какие же там ляхи?
-- Знамо, хохлы (- Киев и Лубны принадлежали Польской короне с 1569, а до того входили в великое княжество Литовское. Но большинство населения там были православные русины – те кого теперь зовут украинцами, а автор – малороссами. И нравы преобладали не польские, конечно. – germiones_muzh.). Но дело-то, милый человек, вот какое. Брат Гордей, разъезжая тут вдоль и поперек по всему краю, заезжал, случалось, и к князьям Вишневецким. Их два брата ведь, этих Вишневецких.
-- Князь Адам в Вишневце да князь Константин в Жалосцах. Наслышан тоже.
-- Ну, вот. Русские ли они, или точно ляхи -- сам шут их разберет (- можно сказать, русские. Хоть и от литовского князь Гедымина родом. Сначала были православными. – germiones_muzh.). Оба на кровных полячках женаты; но старший, Константин, на дочери воеводы Сендомирского, Мнишка, и сам тоже веру их принял папскую. Про меньшого, Адама, врать не хочу; не знаю толком.
-- Князь Адам, слышно, пока православный, -- вставил Михайло.
-- И благо ему. У князя-то Константина, изволишь видеть, в Жалосцах почасту молодая свояченица гостит (- Марина Мнишек. – germiones_muzh.), и тут-то Маруся, племянница моя, значит, и полюбилась ей.
-- Так племянница твоя, видно, езжала тоже с отцом?
-- Везде как есть; он ее от себя ни на шаг. Ну, а панна Марина-то, дочь воеводы, известно -- полячка, сумела вежеством да лаской девочку приворожить к себе. Такая ж, говорят, шалунья, игрунья, привередница. Брату Гордею, знамо, лестно, что дочка его с воеводской дочерью дружбу водит. А девочке-то того паче, что паны вертихвосты с нею, что с заправской панной, лясы точат. Боюсь, как бы кругом ее не ополячили! Как помер тут у девчурки родитель, она и отпиши о том своей панне Марине, а та -- вышли за ней сейчас колымагу (- карету. - Были тогда громоздкими. - germiones_muzh.), да шестериком, с вершниками, с гайдуками.
-- Но как же она не дождалась тебя, родного дяди?
-- Да я за делами-то, вишь, за дорогой я замешкался; да был тут еще, грех не грех, а случай такой: в доме-то родительском ей одной никоим, значит, образом оставаться уже не пристало...
-- Что так?
Степан Маркович почесал в затылке и махнул рукой.
-- Э-эх! Будь она мне родная дочка -- и то я, может, не попенял бы ей: такая, знать, статья подошла. Что сор из избы выносить... Но мне-то, братец, рассуди, каково-то было? Приезжаю -- глядь, ан девоньки моей и след простыл! Что да как? В Самбор, мол, укатила, к воеводе Сендомирскому. Вот тебе и сказ! На другой край бела света, значит, да к полякам! Того гляди, чтобы ей, голубушке, грешным делом, какого дурна не учинилося. В погоню послать некого; а сам ни дороги-то, ни порядков здешних не знаю. Как быть? Туда-сюда. Тут вожатого мне, душевного этого человека, Данилу Дударя, сам Бог послал. Эге! Да он никак уж и спать завалился? Эй, Данилка, спишь что ли?
Запорожец растянулся, в самом деле, на лавке, подложив под голову руки, и отвечал только звучным храпом и носовым свистом.
-- Так и есть, носом песни играет, -- сказал купец Биркин, -- времени терять не любит: ест, пьет, спит сколько влезет, да временем разве жида поколотит.
-- А он у тебя на каком положении? -- спросил Михайло.
-- Да вот на каком: ешь, пей вволю; а как вернемся из Самбора -- полсотни корабленников (- «корабленник» - золотой английский нобль с изображением корабля. – Надо сказать, полста корабленников - очзначительная сумма. Но это можно объяснить тем, что купец беспокоился за племянницу – да и наследство за ней было немалое. – germiones_muzh.) на стол. Ему-то ведь в диво: только у молодца золотца, что пуговка оловца; совсем испрохарчился.
-- Казак запорожский?
-- Да, гулящий, отставной козы барабанщик. Родом-то он тоже наш брат, русский, вольный казак с Дону. Да набедокурил, знать, у своих, житья ему там не стало; перебрался к украинским казакам в Сечу их Запорожскую. Но и там-то не ужился, пошел мыкаться по белу свету. Одно слово: забубенная головушка! Но зато за ним, что за горой, что за Архангелом с мечом: в обиду не даст…

ВАСИЛИЙ АВЕНАРИУС (1839 – 1923)
Tags: за царевича
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 0 comments