Его называют «белым», так как приближение его незаметно. Он налетел прямо спереди. Судно получило задний ход, фор-стеньга полетела за борт, за ней грот-стеньга, на палубе полнейший разгром, уцелели только мачты. Мы кинулись к снастям. С обоих сторон, справа и слева, свисал такелаж. Капитан бросился к штурвалу, под ним лежал полумертвый рулевой, весь израненный. Он умер через два дня.
Началась отчаянная борьба со стихией. Топорами стали обрубать концы. Паруса на нижних реях, единственные которые уцелели, приходилось выносить на ветер, чтобы как-нибудь дать ход судну. После четырех часов мучительной работы мы достигли того, что корабль был в некоторой степени у нас в руках. Нужно считать чудом, что при этом никто не был убит или смыт волнами, перекатывавшимися через все судно, потерявшее способность управляться.
Нанятые в Плимуте матросы залезли в кубрики и спрятались там, как кроты; ярость против них была так велика, что они не решались больше выходить на палубу. Шторм стал усиливаться до степени урагана. Мы боролись всю ночь и весь следующий день. На третий день средняя палуба не выдержала тяжести груза и провалилась. Многие болты сдали, и судно дало течь. Все бросились перегружать бочонки с мышьяком, большинство из которых лопнуло. Мы совершенно не отдавали себе отчета какой опасности нас подвергала эта работа. Распылившийся мышьяк причинил жестокие воспаления всего тела. Через несколько дней вся кожа у нас распухла. В конце концов, бочки с мышьяком были убраны, и мы отдались опять всецело борьбе со стихией. Судно имело большой дифферент на нос. В носовом трюме было три фута воды. «Все к помпам!» ― командует капитан. Мы качаем изо всех сил, но вода продолжает прибывать, а шторм все усиливается. Для поддержания сил прибегли к запасам спирта. Справиться с течью было едва ли мыслимо, но мы продолжали, что было мочи, налегать на помпы.
Вдруг налетает через палубу гигантская волна и сносит весь камбуз. Кок варил в это время кофе для нас и, чтобы самому немного согреться, сидел у плиты, упершись ногами в колосники. Его смыло вместе с плитой, котлом, кастрюлями и ящиком с углем. В последнюю минуту он выкарабкался наружу, схватился за трубу камбуза и, по-видимому, взывал о помощи. В бушевавшей буре, .мы не могли расслышать его криков. О спасении его нечего было и думать. У меня до сих нор в ушах слова, которыми напутствовал его находившийся рядом со мной старый матрос: «Держись крепче! Угля, чтоб добраться к дьяволу, у тебя ведь хватит».
Сорок восемь часов проработали мы у насосов. Но не было заметно, чтобы вода шла на убыль. Наоборот, она все прибывала. Все окончательно выбились из сил. Водка доконала нас. Мы были конченные люди.
Капитан пытался, угрозами повлиять на нас: «Если вы бросите работу, я запущу в вас гарпуном!» В эту минуту с кормы раздался крик: «Полундра»! Из-за насосов, мы не могли ничего видеть, но слышали рокот набегающей волны. Она с такой силой обрушилась на палубу, что шесть матросов, работавших у насосов, были подняты на воздух. Двое тотчас полетели за борт, один был прижат к вантам, потерял руку и был снесен в море. Одному размозжило череп, а тело другого с раздробленными костями перекатывалось взад и вперед по палубе. Несчастье не миновало и меня. Волна вклинила меня между сорвавшейся мачтой и маховым колесом насоса. Нога была сдавлена так, что кость переломилась. Выкачивать воду больше было некому. Судно трепало из стороны в сторону. Вода бурлила около меня, но заклиненная нога не позволяла встать. Я рисковал утонуть тут же, на палубе.
При помощи ломов матросы сдвинули упавшую мачту, освободили меня и перенесли в каюту капитана. Разрезав мой сапог и осмотрев ногу, капитан спокойно сказал: «Мы потеряли уже семь человек, больше мы не можем терять. Плотник, смотри теперь в оба». Он старательно обвязал мою ногу концом троса, провел другой его конец в блок, укрепил его в выдвижном ящике буфета и заставил штурмана и плотника осторожно тянуть за конец. Как опытный мастер, капитан наблюдал за процедурой и командовал: «Нажми сильнее! Еще немного... Еще разок... Вот так! Пожалуй, нога вправлена теперь на место». Боль была адская, по, благодаря этому «морскому хирургическому приёму», удалось избежать неправильного сращивания кости. «Теперь все в порядке, ― заключил капитан, ― плотник, выдолби сердцевину дерева, смерь икру и заложи ее в лубки». Два выдолбленных лубка, скрепленных винтами, отлично держали мне ногу. Я мог стоять и двигаться, не испытывая особой боли, так как точка опоры ноги была перенесена кверху.
Между тем, положение судна становилось все безнадежнее. Ничего не оставалось делать другого, как сесть в шлюпки. Одна шлюпка пошла со штурманом, другая с капитаном. Каждая шлюпка сбрасывалась за борт на длинных тросах, при чем в море выливали в это время масло, чтобы утишить волнение. Матросы обвязывались концом, прыгали в воду и доплывали до шлюпки. Следующие, держась за тот же конец, плыли им вслед. Когда все пересели в шлюпки, мы отвалили от судна и только табанили (- тормозили. – germiones_muzh.) вёслами, чтобы удержаться против волны. О том, чтобы грести вперед, ― нельзя было и думать. Приходилось табанить веслами день и ночь, пока продолжался шторм, так как иначе шлюпку перевернуло бы.
Несмотря на свою сломанную ногу, я не имел права рассчитывать на какое-нибудь снисхождение.
Из провианта у нас было только немного сухарей, подмоченных соленой водой, и незначительный запас пресной воды. Острый холод и ряд бессонных ночей до того изнурили нас, что все с облегчением думали о смерти. Четыре дня нам пришлось переносить эти страдания. Наконец, на четвертый день, показался пароход. Возникли радостные надежды. К веслу привязали пару штанов, чтобы нас, легче могли заметить. С напряжённым ожиданием стали мы смотреть на пароход. Видит он нас или нет? Мы уже готовы были вообразить, что он изменяет курс в нашу сторону, но после долгого ожидания наступило горькое разочарование. Пароход все более скрывался из виду.
Капитан, опытный моряк, старался придать нам бодрость: «Не отказывайтесь так легко от жизни. Смотрите на меня ― старого волка! Держитесь, ребята и не впадайте в уныние». Он удерживал нас нас от питья соленой воды, так как это только ускорило бы нашу гибель. Мы испытывали такую жажду, что сосали пальцы, лишь бы вызвать отделение слюны.
К счастью, ветер несколько утих. Часть людей получила возможность спать, хотя бы сидя. Недостаток в воде и все пережитые лишения настолько нас изнурили, что мы едва могли ворочать веслами. Мы знали, что, если помощь не придет в скором времени, мы все погибнем. Зарождалась мысль кинуть жребий, кого первым принести в жертву, чтобы утолить жажду его кровью. Каждый мысленно обдумывал эту идею, но никто не решался ее громко высказать. Удерживал страх, что жребий может пасть именно на самого тебя. Вплоть до вечера капитану удавалось влиять на нас словами убеждения. Но, наконец, нам стало невмоготу, и мы решили выпить сразу весь остаток пресной воды. Будь, что будет, нам было все равно!
На следующее утро показался опять пароход. Мы, насколько было сил, стали подавать сигналы. Наконец, пароход повернул на нас.
Крик радости вырвался из наших уст. Мы спасены! Но в ту же минуту нас покинул последний проблеск энергии. В полном отупении выжидали мы дальнейшего хода вещей. Пароход спустил штормтрапы, ожидая, что мы взлезем к нему на борт. Но это было выше наших сил. Мы не могли даже подняться на ноги и предоставили себя всецело нашим спасителям ― пусть они делают с нами, что хотят. Пароходу пришлось пустить в ход стрелы и поднимать нас на стропах, как мёртвый груз. Но и это нас не разбудило. Никто не помнил, как он попал на палубу парохода. Мы спали шестнадцать часов подряд, не отдавая себе отчета, где мы находились.
Когда разбинтовали мою ногу, она была вся чёрная. Начиналась, по-видимому, гангрена, но от меня это постарались скрыть.
По прибытии в Нью-Йорк, я попал в немецкий госпиталь. Молодой врач осмотрел кость, выступавшую наружу, и сокрушенно покачал головой, решив, что у меня гангрена. Но на следующее утро пришел старый профессор и сказал: «Нет, ничего подобного, это просто закупорка крови. Только от этого нога и почернела».
После восьми недель лечения я вышел из госпиталя и поступил на канадскую шхуну «Летающая Рыба». Она шла в Ямайку с грузом дерева. Незадолго до нашего прихода туда, я, по неосторожности, приподымал люк, опять сломал себе ногу. Пришлось в Ямайке снова лечь в госпиталь. Когда меня принесли туда, на мне были одеты только брюки, голландка и один сапог. Все остальные вещи остались на судне. Спустя две недели, инспектор лазарета спросил меня, оставил ли я какое-нибудь имущество на корабле. «Да, ― говорю я, ― шесть фунтов (60 рублей)»
«Ну хорошо»,―ответил он. Но, по справке в консульстве, оказалось, что капитан, перед уходом, оставил на мое имя лишь три фунта. Остальное же мое жалованье и все мои вещи он присвоил себе. Я оказался почти без одежды и без гроша в кармане. Администрация госпиталя не замедлила выкинуть меня вон, и я, со сломанной ногой, в гипсовой перевязке. очутился на улице.
С помощью палки, с трудом добрался я до берега и решил здесь обосноваться. Тут можно было, по крайней мере, прикрывать себя песком. Но вскоре возник другой вопрос: где достать еду?
Вначале я питался кокосовыми орехами. Но, пусть сам чёрт их ест, если ему нечем питаться. Так я просуществовал два-три дня. Наконец, пришел пароход.
Со своей клюкой и гипсовой повязкой я поспешил пробраться на пароход. Фуражки у меня не было, я был небрит, немыт, лицо мое так загорело, что вся кожа слезала, волосы висели длинными космами. Вид был у меня отвратительный.
Пароход разгружал уголь. Я разыскал штурмана и попробовал с ним заговорить. Но он меня встретил грубой английской руганью. «Посмотри, как ты выглядишь, свинья этакая. Что тебе нужно здесь на пароходе?»
Я был ошарашен такой встречей. Спустившись обратно на пристань, я захватил с собой пустой угольный мешок, сам не зная, что я с ним буду делать. На берегу я попросил какого-то негра разрезать мне гипсовую повязку. Но вскоре почувствовал, что напрасно сделал это ― тропическое солнце стало припекать мне ногу. Это причиняло мучительную боль. Вот тут-то угольный мешок, которым я обернул ногу, и оказался как нельзя более кстати. Ночью он служил мне подушкой.
Так провел я три следующих дня, питаясь кокосовыми орехами и бананами. Ковылял по берегу небольшой реки, которая протекала по другую сторону города, я набрел на бамбуковую рощу. На опушке старый негр вырезывал бамбук. У меня был еще в целости мои матросский нож, и я вызвался ему помогать. Вечером он мне дал шесть пенсов на еду. Я попробовал рассказать ему свои последние приключения, но он отнесся недоверчиво к рассказу и смотрел на меня очень испытующе. На мою просьбу устроить меня на ночлег, он начал бормотать, что слишком мало знает меня. В конце концов, он все же согласился приютить меня в сарае. В свой шалаш он, однако, не хотел меня пустить. Па следующее утро негр накормил меня маисом. Мы снова принялись за резку бамбука. Во время работы я вдруг заметил приближающийся с моря белый пароход. Работа была мигом брошена, и я полетел в гавань. Каждое судно, входившее в гавань, вызывало во мне надежды.
Пришедшее судно оказалось немецким крейсером «Пантера». Много матросов уже сошло на берег. Я тотчас решил завязать с ними знакомство. Приблизившись к одной кучке, среди которой стоял высокий матрос, говоривший с сильным саксонским акцентом, я обратился к нему на родном наречии, рассказал ему свои горести к попросил дать мне немного хлеба.
― Сейчас я тороплюсь на корабль, но приходи сегодня в шесть часов на пристань.
Без четверти шесть я уже ждал в условленном месте. Вскоре пришел мои новый знакомый. Он подал мне целый каравай черного хлеба и сказал, чтобы я приходил за хлебом каждый день и в этот же час. У меня только хватило слов, чтобы сказать ему: «Какой ты замечательный парень!» Но в этом было все сказано.
На следующий день он пришел ко мне опять.
― Друг, можешь ли ты достать мне фуражку или, по крайней мере, пару башмаков?
― Завтра воскресенье. Ты можешь сам прийти на корабль.
Я стал отказываться, но он уговорил меня, и на следующий день я, как преступник, прокрался на судно. Матросы сидели на баке и пили кофе. Мне казалось, что я, несчастный босяк, попал к благоустроенный дом к состоятельным людям. И это время показался на палубе вахтенный офицер. Он увидел меня за столом. Матросы вскочили с мест и вытянулись по-военному. И тоже встал, пытаясь скрыть свой угольный мешок. Раздался окрик офицера:
― Вахтенный!
― Есть, господин лейтенант!
― Выкиньте этого типа за борт и смотрите впредь, чтобы подобная сволочь не проникала на корабль!
Вахтенный подошел ко мне:
― Потрудитесь сойти на пристань.
Матросы, которые меня уже немного узнали, стали что-то ворчать про себя, а один шепнул мне:
― Феликс, поверь моему слову, завтра ты получишь фартовое платье... Я стяну у лейтенанта его брюки и фуражку. Ты завтра же их будешь иметь.
«Выкиньте эту сволочь за борт». Эти слова продолжали звучать в ушах. Каково было моё внутреннее состояние! Услышать родной язык, находиться под германским флагом и вдруг быть выгнанным. С горькой обидой на сердце спрятался я на берегу, чтобы никто не мог меня видеть. А в мыслях так и горели оскорбительные, слова: «Выкиньте эту сволочь за борт».
Мои друзья с «Пантеры»» насовали мне в карманы бисквитов и велели быть завтра в шесть часов на пристани. Я, конечно, пришел и получил свою буханку черного хлеба. И 10 часов вечера я должен был снова прийти. На этот раз два матроса в темноте передали мне парусиновые башмаки, синие брюки, морскую фуражку, носки, рубашки и пр.
― Ну, Феликс, теперь принарядись, как следует.
Такой радости я никогда не испытывал. Теперь у меня было с чего начать новую жизнь. Я мог показаться отныне на любой пароход.
.Много лет спустя, когда я, по просьбе Вильгельма II-го, рассказал ему этот случай, он загадочно посмотрел на меня и заметил присутствующим: «Какая поэзия была бы для него, если бы он теперь опять попал на «Пантеру». Не прошло и двух месяцев после разговора с Вильгельмом, как я был назначен командиром этого крейсера.
Новое одеяние доставило мне сразу же место у смотрителя набережных. Я должен был помогать закреплять швартовы приходящих судов. Мне хорошо платили, питание было достаточным. Я возродился нравственно и стал снова человеком.
Через месяц я нанялся на шхуну «Нова Скотия». Она ходила между Вест-Индскими островами. В один из рейсов мы зашли в порт Тампико в Мексике. Во мне опять загорелась страсть к бродяжничеству, и я с одним товарищем отпросился у капитана в отпуск на несколько дней. Верхом на лошадях мы отправились вглубь страны ― в мексиканские прерии и жили там среди ковбоев, табунов мустангов, бесчисленных стад бизонов, учились кидать лассо и т. п.
Отпуск мы, конечно, просрочили и, по возвращении в Тампико, уже не застали своего судна. Но нам было мало горя. В такой благодатной стране, как Мексика, стоит только войти на базар и предложить услуги носильщика, чтобы не только заработать пропитание, но и отложить пару серебряных монет для игорного притона. Когда эта беготня с корзинами нам надоела, мы записались на военную службу. В Мексике каждый может быть солдатом. Учений никаких не производится, и сама служба не трудная. Мне пришлось несколько раз стоить на часах у ворот дворца, в котором жил диктатор Мексики Порфирио Диаз. Однако, и эта служба нас не увлекла. Мы дезертировали из армии и поступили рабочими на постройку железной дороги. Здесь мы также долго не удержались. Наконец, кончили тем, что в Веракрусе нанялись на нефтеналивной пароход. В Саванне я перешел на норвежский парусник, который ходил сначала между Нью-Йорком и Австралией, а затем пошел в Ливерпуль. Во время этих плавании, я хорошо научился говорить по-норвежски, совершенно не предполагая, что впоследствии это мне при- годится. Из Ливерпуля я попал в Гамбург…
граф ФЕЛИКС ФОН ЛЮКНЕР (1881 – 1966)
