три каторжанина
трое беглецов начали новое путешествие по морю до Амазонки. На ее легендарных берегах построен город Белем. У беглецов оставалось всего, за вычетом платы за перевоз, четырнадцать граммов золота и кредитка в десять миль-рейсов (тридцать три франка).
Работы не было,-- значит не было и хлеба. От голода они больны. Они отплыли из Амана, где свирепые мухи немилосердно жалили их всю ночь. Другой изнемог от качки и все время охал, лежа на дне лодки между двумя мешками сушеной рыбы.
-- Он все время бредил,-- говорил Дьедоне. -- "Нет, нет, -- бормотал он в бреду, -- вы не сделаете этого, господин директор". -- Директор, к которому он обращался, был далеко, в Сан Лорен-дю-Морон. "Ты слышишь, мы идем к Амазонке! Проснись!" Мы клали ему на лоб компрессы из соленой воды. Вода течет по его глазам и губам, жжет его. Он пробуждается от своего кошмара, чтобы снова впасть в забытье,
Только через шесть дней мы достигаем Амазонки. Я перенес и их,-- эти дни голода, болезней, горя. Жестокие матросы ели при нас, ничего нам не давая. Но во всей нашей истории это ничего не составляет. Этот эпизод является только монотонным аккомпанементом гитары к одной и той же песне...

Амазонка
Вот и Амазонка. Я должен вам сказать что видеть все это чрезвычайно интересно. Ни Другой, ни Жан-Мари, ни я -- бедные, оборванные -- никогда и не думали путешествовать, подобно исследователям, по самой таинственной в мире реке. Мы смотрели на все это, как ребенок смотрит на великолепную игрушку, которую ему сейчас подарят.
"Может быть это не для нас", -- говорит Жан-Мари. Мы идем берегом, другого не видно, он зарос. Утро. Вода прозрачно-зеленая, все время по течению плывут деревья, листья, ветви. Вот уже дома. Дальше -- механическая лесопилка. Потом -- маяк, второй маяк. Мы прибыли к людям.
Со времени нашего побега из Кайенны прошло шестьдесят восемь дней. Снова видеть дым фабричных труб, трамваи... Трамвай особенно нас поразил. Это было в Вижиа. Понимаете ли, трамвай ходит и ходит быстро! Это поразительно!
"Эй, Другой. Вставай. Посмотри-ка".
"Это Париж?-- спросил он.-- Крыши, люди, трамвай, автомобили".-- Он вздохнул и положил голову на свой мешок, воняющий сушеной рыбой.
"Смелей! Скоро придется тебе держаться на своих ногах. Ну-ка, попробуй!"
Мы увязываем наши мешки.
Вот гавань в лесистых берегах. Лодка причаливает к деревянному мосту на сваях.
Другого будят ударом ноги. Не из грубости, а в силу необходимости. Рыбаки говорят несколько слов, долженствующих означать: избавьте нас от возни с ним, Мы уносим с собой Другого.
Старый таможенный чиновник кричит нам:
"Эй! Эй!"
Он говорит по-французски и спрашивает нас, куда мы едем.
Неужели у нас вид состоятельных людей? Мы переглянулись. Жители останавливались и с большим любопытством смотрели на нас. Входим в таможню. Чиновник знает конечно, кто мы такие
"Вы едете в Белем?" -- спросил он.
"Да, и это все, что мы можем вам сообщить".
"Ладно! Ступайте!" -- сказал добрый старик.
У нас троих на все нужды осталось только четыре мильрейса и пять граммов золота. Ближайшая ж.-д. станция Санта-Изабелла находится в 60 км. Но только один раз в неделю между обоими городами ходит автомобиль. Цена каждого места 10 мильрейс. В поисках работы мы обежали всю Вижию. Были на лесопилке,-- нас не взяли из-за Другого -- у него вид умирающего. Мы положили его в глухом переулке, а сами снова отправились искать работу. В порту работы тоже не было. Китаец-портной не взял нас, хотя мы умели шить. Справляемся, имеются ли здесь жернова для помола маниоковой муки. Мы могли бы наняться вместо мулов. Оказывается, жерновов нет.
Близится вечер. Вывод уже сделан здесь не на что рассчитывать. У нас еще слишком "каторжный" вид. Остается пройти пешком 60 км.
Мы отыскиваем Другого в глубине переулка. Кто-то из милости дал ему поесть, и это неожиданно подняло его. Он пошел за нами по дороге. Девять часов вечера. Дорога пересечена лесом. Мы спотыкаемся о выбоины. Идет дождь. Нет никакого пристанища... Мы все идем и идем...
"Ты можешь итти за нами, Другой?"
Он отстает, но все же продолжает итти. Темная ночь. Я слышу, как стучат зубы Жан-Мари, -- у него начался приступ лихорадки. Уже давно нам было не на что купить хлеба, точно так же обходились мы без хины. Ноги изодраны камнями. Песок, вода, земля, наши сапоги - все это еще больше усиливает боль. Кроме того у Жан-Мари лихорадка. Другой полумертвый, моя левая нога распухла... Беспрестанно льет дождь...
Мы идем вдоль телеграфной проволоки. Такова "прогулка" трех каторжан...
К утру мы сделали 20 км. Мы упали там, где были, и заснули. Спустя час мы двинулись дальше. Как тяжело снова подниматься! Мы прошли целый день, часто останавливаясь. Дорогой ели бананы, -- природа угощала нас.
Дома в деревнях, которые мы проходили, сделаны из прессованного ила. Как было бы хорошо посидеть внутри такого дома один лишь час! Одну ночь!
Жители закрывают двери. Собаки лают, дети смотрят на нас издалека... Снова наступает ночь...
Другой следует за нами как автомат. В течение двадцати четырех часов он не сказал ни слова. Попрежнему льет дождь. Мы идем всю ночь. Собаки долго рычат, после того как мы проходили село. Мы увидели развалины какой-то постройки. Другой свалился у стены. Мы валимся как и он. Я сдерживаюсь, чтобы не кашлять. Другой захлебывается от кашля. Две собаки залаяли, отыскали нас и уже не переставали лаять. Мы вошли в постройку, но скоро снова зашагали по затопленной дороге.
Уже через пятьсот метров мы подошли к телеграфному столбу и упали подле него в грязь, опершись спинами о столб.
Мы сидели так часа два. Должно быть теперь уже часа три утра. Снова в дорогу. Другой следует за нами, разговаривая сам с собой. Он бредит стоя. От нас он не отстает. Запели петухи. Вдали видны электрические огни, бледные в наступающем утре.
Привлеченный ими, Другой проходит вперед. Он идет как заводной плясун так быстро, что мы не поспеваем за ним. Он больше не говорит, но еще понимает, что говорят другие. Он понял, что это вокзал Санта-Изабелла. Он прошел в агонии шестьдесят километров. Пришел, чтобы свалиться.
Поезд в Белем отходит в четыре часа пополудни. В обычные дни плата за проезд мильрейс два цента. Сегодня как раз последний день масленицы,-- воскресенье,-- и плата повышена до двух миль-рейсов и девяти центов. Можно было бы заплакать, -- ведь нам не на что уехать!
Люди приближаются к нам, рассматривают нас, как в музеях какие-нибудь редкости. Мы продаем им наш "план" (жестяной кошелек), -- это всегда делают в момент крайней нужды. Какая-то добрая женщина покупает нам бананы.
Считаем деньги, хватит доехать. Скоро четыре часа. Мы входим в вагон. Скамейки! Мы садимся, галлюцинируя от голода и страданий.
Продавцы пирожных шныряют со своими корзинами. Все едят. Мы держимся строго, с достоинством и смотрим в сторону, чтобы не видеть пирожных.
Двенадцать станций в амазонском лесу. Потом -- Белем!
Другой еще жив.

под блестками конфетти
Белем! 8 часов 12 минут вечера. Мы выходим из вагона, поддерживая Другого. Две мысли стучатся в наш мозг: первая -- радостная -- "мы уже приехали", вторая -- пугающая -- "пройдем ли мы незамеченными".
Впервые мы попали в большой благоустроенный бразильский город. Здесь уже придется считаться с полицией, ибо до сих пор мы высаживались только у заброшенных маяков, где самое злое, что мог сказать нам начальник полиции, было -- "ступайте дальше"!
Мы выходим из вокзала, его огни ослепляют и опьяняют нас. Ищем какой-нибудь менее освещенный угол, находим его и уславливаемся о дальнейшем. Мы знаем, куда направиться,-- у меня есть адрес товарища, бежавшего из каторги шесть месяцев тому назад. Но только где его искать? В каком направлении? Никто из нас ни слова не знает по-португальски. Я решаю итти один в стороне от людей и показать кому-нибудь адрес, написанный на бумаге. Я долго не решался остановить какого-нибудь прохожего. Наконец подхожу к хорошо одетой даме. Она несколько удивлена -- ведь я так грязен: отвратительная борода, рваные сапоги. Но я стою с шапкой в руках и
вовсе не похож на преступника. Она показывает мне на трамвай и дает понять, что интересующий меня адрес находится в самом конце маршрута.
Я возвращаюсь к обоим своим товарищам.
Хотелось бы сесть в трамвай, но мы не знали, сколько это стоит, -- может быть у нас нет таких денег. Нам следует избегать объяснений,-- мы ничего не выиграем, если привлечем к себе всеобщее внимание.
Пошли пешком.
Другой, который все еще находится в бреду, механически идет первым.
Переходим через рельсы. Больные, в рубищах, истощенные от голода. Город весь иллюминован. Играет музыка. Сегодня масляничное настроение. Через улицу, из окна в окно, люди бросают друг в друге серпантин. Проезжают автомобили, наполненные ящиками конфетти. Молодые люди опрыскивают женщин духами, те бросают в них небольшие целлулоидные мячи. На Площади Республики электрические шары делают все лица белыми. Вокруг площади кружатся кареты, в которых мужчины и женщины играют на гитарах. Получается какая-то живая карусель.
Мы осыпаны конфетти. Мы голодны и с жадностью смотрим на рестораны и> кондитерские. Любопытные и маски мешают нам двигаться. Другой держится героем. Он остается на празднике, как будто он специально для этого сюда прибыл. Поддерживая его, мы медленно продвигаемся сквозь толпу. Раз десять мы спрашиваем нужный адрес. Но вот искомый номер дома. Это какой-то барак на глухой улице. Я стучу в дверь.
...Здесь я должен лишить Дьедоне слова и предоставить его Рондьеру, тому, к кому направлялись трое каторжан, бежав из каторги. Рондьер более не живет уже в Белеме. Я встретил его в Бразилии, не в Рио-де-Жанейро, а на юге. Он ждал меня у трамвайной станции, так как мы родились с ним в одном городе и может быть вместе играли, сами того не зная.
-- Было десять часов вечера, когда кто-то постучался, -- рассказывал мне Рондьер.-- Я уже спал. Взяв свечу, я открыл двери и вижу троих оборванцев, осыпанных конфетти и увешанных серпантином. Особенно поразили меня их глава, впавшие от голода и страданий. Я сразу догадался, в чем дело, -- ведь я сам такой же.
"Евгений"! -- воскликнул я.
"Да, это я" -- ответил он. Они вошли. Я никогда еще не видел таких изнуренных людей.
"Сколько времени ты в пути?"
"Семьдесят два дня", -- ответил Дьедоне перекошенным от жажды ртом.
Я дал им воды и хлеба. Вдруг я заметил среди них одного умирающего, который уже агонизировал.
"Кто это?"
"Тоже оттуда", -- ответил Дьедоне.
"Надо сейчас же отвезти его в больницу. Эго необходимо сделать, прежде всего для него, а затем для нас самих. Если он умрет здесь, хороши мы будем".
Умирающий уже не мог двигаться, а у нас не было денег, чтобы взять извозчика.
"Вот что, -- сказал я Жан-Мари, -- ты еще силен, я тоже. Мы понесем его на руках. Так как сейчас масленица и на улице -- маскарад, подумают, что мы дурачимся".
Я оделся и взял Другого, -- как его называли,-- и мы четверо вышли на улицу.
Надо было пройти в район Санто-Каза, в одном километре от моего дома.
Сначала я нес его один. Когда мы достигли улицы, где был карнавал, я понес Другого вместе с Жаном-Мари.
"Собирай конфетти и бросай в нас,-- сказал я шедшему сзади Дьедоне. -- Мы будем походить на группу подгулявших кутил".
Он бросил в нас несколько пригоршней конфетти. Я снова взял на спину товарища, когда мы прошли освещенные места. Он не спал. Это была все-таки тяжелая ноша.
Мы пришли в Санто-Каза.
У нас не спросили никаких документов. Там была сестра милосердия француженка, уже видавшая таких как мы.
"Еще один"! -- сказала она.
Утром он скончался. Это было для него освобождением.
Новая жизнь
Hа другой день, -- рассказывает Дьедоне,-- я вымылся и побрился. Какой-то русский одолжил нам пять мильрейсов. Я купил на них рубашку для себя и Жана-Мари.
-- То есть две рубашки?
-- Нет, одну. Мы носили ее поочередно, смотря по тому, куда мы должны были итти. Так как Жан-Мари несколько полнее меня, то рубашку я выбрал среднего размера. Когда я вернулся, Рондьер дал нам поесть хлеба с маслом. Я отправился искать работу.
Вижу вывеску: фабрика мебели. Я предложил свои услуги. Меня наняли, и через час после обеда я уже работал.
На другой день я чувствовал себя превосходно. Я помог устроиться Жану-Мари.
Я снял комнату. Я уже не каторжанин Евгений Дьедоне, а мебельщик Мишель Даниель. Спустя пятнадцать дней я сам пошел в полицию за паспортом, установленным в Южной Америке. У меня было удостоверение от моей квартирной хозяйки и с места службы. Я дал свою фотографическую карточку, и мне выдали паспорт. Я официально стал Мишелем Даниель.

АЛЬБЕР ЛОНДР (1884 – 1932. журналист, писатель. погиб при пожаре парохода в море у Йемена)