germiones_muzh

...все расступаются, пока не образуют круг, в центре которого на ложе из водорослей лежит Белый-Глаз. Все смотрят на нее и ждут. Старейшина долго задумчиво смотрит на меня. Затем с трудом понимает руки и провозглашает:
– Мы поступим так, как говорит Посредница.
33
И вот мы отправляемся в путь, нам предстоит своими силами добраться до Сиднея. На этот раз главная проблема, препятствие, замедляющее наше движение, – не я, а раненые. Они продвигаются вперед еще медленнее меня. Тяжелее всего состояние Белый-Глаз. Ее несут два сильных пловца, подхватив под руки. У кого-то пострадала верхняя часть корпуса, и они могут плыть, только двигая ногами, у других, наоборот, раны на ногах, и они гребут одними руками. Маленькую девочку, которая надышалась отравленной водой, несет на закорках ее отец, мальчику с ожогами повязывают под мышками веревку, и его тащит за собой взрослый.
Мы представляем собой весьма жалкое зрелище и, соответственно, продвигаемся вперед очень медленно. На то расстояние, которое Маленькое-Пятнышко преодолел бы за пару ударов плавников, теперь у нас уходят часы. Вся надежда на то, что мы доберемся до порта Сиднея прежде, чем нас обнаружат подводные лодки.
Наверное, это всё-таки была плохая идея. Но об этом я молчу, всё равно идей получше у меня нет. По пути ко мне подплывает Полоска-на-Животе.
– Ты этого не знала, да? – спрашивает она.
– Не знала? – переспрашиваю я. – Не знала чего?
– Сколько детей рождается без дыхания.
Я смотрю на нее с недоумением.
– В каком смысле? Их что, много?
Она кивает.
– Говорят, каждый второй. – Она улыбается улыбкой, полной боли. – Мне повезло. Только у одного моего ребенка не было дыхания, у двух других было.
Я потрясена. Половина новорожденных погибает, потому что рождается с недоразвитыми жабрами?
– Этого я действительно не знала, – признаюсь я.
Получается, работая в своей лаборатории над созданием субмаринов, профессор Ён Мо Ким допустил существенные ошибки. Впрочем, результаты его эксперимента и так кажутся чудом. Он работал практически в одиночку, вынужден был всё делать с оглядкой, лишь бы никто ничего не заподозрил. К тому же он был довольно безумный чувак, этот «Великий Отец», с его манией величия и идеей создания человеческого вида, который населит морское дно.
Я украдкой смотрю на Полоску-на-Животе и не могу поверить ее словам. Она едва ли старше меня, но произвела на свет уже троих детей! И один из них умер у нее на руках. Но, несмотря на это, она выглядит такой веселой и беззаботной, кажется, ей всё так легко дается.
А я, ничего подобного еще не пережившая, так часто бываю недовольна жизнью. Рядом с ней я чувствую себя глупой. И неблагодарной.
– А Всегда-Смеется теперь действительно зовут Больше-не-Смеется? – растерянно спрашиваю я ее. – Или как это теперь должно быть?
Она пожимает плечами.
– Пока да. Но когда-нибудь она снова сможет смеяться, и тогда получит новое имя.
– Ты тоже когда-нибудь получала новое имя?
Она смеется.
– Нет, меня всю жизнь так зовут. – Она смотрит на меня, проводит рукой по покрытой волосами полосе, которая проходит через ее живот от пупка почти до нижнего ребра. – Это имя напрашивается само собой. Я же говорю, мне просто везет.
После этого она оставляет меня и бросается в погоню за своим сыном, который опять начал озорничать и докучать окружающим. А я остаюсь наедине со своими мыслями.
Вскоре после этого мы впервые устраиваем привал. В этот день нам еще не раз приходится останавливаться. И всякий раз охотники отправляются за рыбой. Если им не повезет, мы будем есть одни водоросли.
Иногда мы ведем себя как в начале, когда я только появилась в племени: мы едим и разговариваем, дети играют, взрослым то и дело приходится делать им замечания, жизнь кажется легкой и радостной. Но даже в эти моменты я больше не могу смотреть на субмаринов теми же глазами, что и раньше.
Я наблюдаю, как охотник, поймавший рыбу, разделывает ее и раздает остальным. Он делает это ножом, который подарила ему я, или же он сам смастерил этот нож из ржавого куска железа, бывшей консервной банки или куска обшивки затонувшего корабля. И я думаю о том, что субмарины всегда будут зависеть от помощи людей воздуха даже в таких простых вещах, как разделывание рыбы. Потому что изготавливать металлические предметы сами они не смогут никогда: для этого нужен огонь, а откуда ему взяться под водой? Единственный вариант – подводные вулканы, но усмирить их и подчинить себе пока не удалось даже инженерам на суше.
На какую жизнь обрек свои творения Ён Мо Ким? Ему удалось совершить чудо генной инженерии, но с заселением морского дна он явно просчитался. Вот какие мысли занимают меня, пока мы плывем на запад. Я бы и рада была избавиться от них, но не могу.
Вечером нам везет, мы находим место, пригодное для стоянки. Все вымотаны, даже Послушный-Послушный, и мы сразу ложимся спать, хотя еще не совсем стемнело. Я засыпаю прежде, чем успеваю толком улечься, моя последняя мысль – надежда, что ночью нас не разбудят подводные лодки и взрывы.
И мои надежды оправдываются. Подлодка не приплывает, нигде ничего не гремит. И все же, когда я просыпаюсь, вокруг меня царит беспокойство.
– Что случилось? – сонно спрашиваю я.
– Ночью умерла Белый-Глаз, – отвечает мне кто-то.
У меня внутри всё сжимается. Да, конечно, ей было много лет, и она получила тяжелые ожоги, но всё же… Еще одна смерть. Мне начинает казаться, что нас преследует злой рок.
Мы все собираемся вокруг лагеря, который мы накануне разбили специально для нее, потому что она из-за своих ран не могла спать со всеми остальными. Мертвой она кажется меньше, чем была. Ее глаза закрыты, похоже, она умерла не мучаясь. На лице застыло спокойствие, оно даже излучает какую-то уверенность.
Кто-то задает тон, низкий, скорбный звук, к которому один за другим присоединяются все остальные. На этот раз нет никого, кому нужно было бы прокричать свою боль, племя ограничивается печальным Вместе-Вместе.
Я тоже звучу вместе со всеми, моя скорбь по Белый-Глаз проливается слезами. Я вспоминаю, как она расспрашивала меня, нравится ли мне в ее племени, как она говорила мне, что мне здесь рады. Вспоминаю ее благословение перед тем, как мы с Плавает-Вместе отправились к Серым Всадникам, и от этих мыслей в моем голосе звучит еще больше скорби.
Странным образом горевание по Белый-Глаз пробуждает во мне мысли о Шесть-Пальцев. Я вспоминаю наши поцелуи, такие горячие, что мне казалось, наши два тела сливаются в одно. По крайней мере на один сладкий миг. Но потом он возвел между нами стену, и я так и не смогла понять почему, а он не потрудился мне объяснить.
А теперь его нет, возможно, он мертв. Я пою для Белый-Глаз, но горюю по Шесть-Пальцев. По нему и по тому, что могло бы случиться между нами.
Но вот Вместе-Вместе заканчивается полной спокойствия тишиной.
Какое-то время никто не шевелится, но потом круг наполняется движением. Все ведут себя так, словно точно знают, что теперь надлежит делать.
Но прежде чем я успеваю кого-нибудь спросить, рядом со мной оказывается Больше-не-Смеется и заключает меня в объятья, долгие и крепкие. Я так обескуражена, что в первый миг даже никак не реагирую. А потом тоже обнимаю ее.
Без живота она ощущается по-другому. Но я бы всё равно узнала ее, даже если бы вокруг была непроглядная ночь. Ее появление удивляет меня. С того момента, как вчера умер ее ребенок, мы не сказали друг другу ни слова. А когда я видела ее издали, она выглядела глубоко погруженной в себя.
Она отпускает меня и объясняет:
– Я ведь еще не поблагодарила тебя за то, что ты пыталась спасти моего сына.
Я нервно сглатываю.
– Мне так жаль, что…
Мои руки вздрагивают, потому что я мучительно всхлипываю. Значит, мы по-прежнему подруги! Я не потеряла ее, несмотря ни на что! Больше-не-Смеется берет мои руки и целует их, а потом говорит:
– Ты попыталась. Всё остальное было не в твоей власти.
Мне кажется, я снова чувствую в своих руках крошечное, хрупкое тельце младенца.
– Да, – соглашаюсь я. Она смотрит на меня вопросительно.
– А если бы он начал дышать воздухом, ты бы унесла его наверх? На сушу?
Я киваю.
– Ты бы отдала его кому-нибудь на воспитание, да? – продолжает спрашивать Больше-не-Смеется. – Он бы вырос среди людей воздуха, а я смогла бы время от времени приплывать и смотреть, как он растет?
– Да. – Я не говорю ей, как трудно было бы всё это организовать. Да это уже и не важно. Похоже, мысль о том, как ее ребенок рос бы на суше, странным образом утешает Больше-не-Смеется, а это единственное, что сейчас имеет значение.
– Как жаль, что не вышло хотя бы так, – говорит она.
Я киваю.
– Ужасно жаль.
– Он был такой красивый. – Она улыбается и грустно, и мечтательно одновременно. – Такой красивый малыш. Правда же?
Я киваю, хотя на самом деле я толком и не успела его рассмотреть. Мои губы касались его дольше, чем мой взгляд. Больше-не-Смеется еще раз коротко обнимает меня, а потом говорит:
– Я просто хотела сказать тебе это. Сказать, что я очень благодарна тебе за всё. И за то, что ты была моей Хранительницей.
Я не знаю, что мне на это ответить. Я растерянно киваю в сторону остальных, что-то оживленно обсуждающих, и спрашиваю:
– И что будет теперь?
Больше-не-Смеется пожимает плечами.
– Ну, что обычно бывает в таких случаях. Белый-Глаз мертва, значит, нам нужен кто-то, за кем мы теперь будем следовать. Ну а потом нам, конечно же, придется вернуться, чтобы похоронить Белый-Глаз.
Я не верю своим глазам.
– Вернуться?
– Ну да, наверно. Мы же не знаем, где еще мы найдем такое глубокое место.
Так мы и поступаем. Сначала всё племя собирается вместе, чтобы решить, кто займет место Белый-Глаз. Самый старший в племени теперь Умелый-Плетельщик, но он сразу же отказывается, уверяя, что не подходит для этой роли. Если он в чем и понимает, так это в том, как плести сети, именно этим он и намерен заниматься до конца дней и ничем более.
Я внимательно слежу за происходящим. Очевидно, что Умелый-Плетельщик вправе отказаться от предложенной должности, но теперь его обязанность – предложить другую кандидатуру. Он рекомендует Одна-Нога. Одна-Нога – мужчина из племени Негнущаяся-Коленка, и я с ним пока особо не пересекалась. У него такие редкие седые волосы, что кажется, что их вовсе нет. Насколько мне известно, свое имя он получил после того, как потерял часть правой ноги из-за нападения акулы. Что ему всё равно не мешает плавать куда быстрее меня.
Предложение Умелого-Плетельщика все встречают кивками одобрения, и тут же поднимаются первые руки, чтобы сказать «Да». Я замечаю, что это не все руки, но их явно достаточно, и вот уже Умелый-Плетельщик подплывает к Одна-Нога и провозглашает:
– Отныне мы хотим следовать за тобой.
Затем он склоняет голову, а Одна-Нога опускает на нее ладонь в знак благословения. Похоже, этим жестом он принимает свое избрание, потому что вслед за Умелым-Плетельщиком к нему выстраивается всё племя. Все, все подплывают к нему, а он всех благословляет. И детей тоже. А в конце и меня, подплывшую к нему последней.
– То, что ты в нашем племени, большая честь для нас, Посредница, – заявляет он, убрав руку с моей головы. – Мы отправимся дальше, к городу людей воздуха, как ты предложила и как решила Белый-Глаз. Но сначала нам, конечно же, нужно отнести ее обратно на глубину и похоронить.
Значит, всё-таки возвращаемся. Я делаю глубокий вдох и замечаю:
– Это очень опасно. Подводные лодки могут вернуться.
По лицу нового вождя пробегает тень. Похоже, его рассердило, что я решилась возразить ему.
– Мне это известно, – отвечает он решительными, не терпящими возражений жестами. – Но того требуют правила, оставленные нам Великими Родителями. Они охранят нас.
Я знаю, что Великие Родители уже сто лет как умерли, и в это, конечно, не верю, но он вряд ли захочет меня слушать. И потом, мне самой противна мысль просто оставить Белый-Глаз лежать здесь. Поэтому я покорно киваю. Нам ничего не остается, кроме как вернуться назад к пропасти, от которой мы уплыли вчера.
И вот Длинная-Женщина и Двенадцать-Жабр снова несут Белый-Глаз, только теперь это не живой человек, который хотя бы немного подстраивается под их движения, а мертвое тело, окоченевшее, как выброшенная на берег коряга. На возвращение у нас уходит весь остаток дня. Уже в сумерках мы предаем Белый-Глаз глубине, после того, как Одна-Нога совершил над ней все необходимые молитвы, с большим рвением, как мне кажется. Он из тех, для кого вечное присутствие Великих Родителей – нерушимый факт, а не просто легенда.
После мы встаем лагерем на краю пропасти. В том самом месте, где накануне Больше-не-Смеется произвела на свет своего ребенка. Другие беременные переживают, что это может принести несчастье, но уже слишком темно, чтобы искать новое место для стоянки, так что им приходится смириться. Я тоже ложусь спать с предчувствием приближающейся беды и сплю в эту ночь плохо. Мне снится Шесть-Пальцев, уворачивающийся от торпед на своем ките. Но, похоже, Великие Родители и правда хранят нас, потому что на следующее утро мы мирно просыпаемся, и все живы. Охотники на заре отправились за добычей и возвращаются с двумя огромными рыбинами, которыми мы как следует наедаемся, прежде чем заново начать наш долгий путь в Сидней.

АНДРЕАС ЭШБАХ (немец)

— так значит не зря у меня в ушах звенели эти строки: Вам, верно, кажется, что даром прорицания я уступаю лебедям? Ведь они, когда почуют близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что те якобы оплакивают свою смерть, и забывая, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода, холода, или боли. Лебеди принадлежат Аполлону, и потому — вещие птицы — они провидят радости иного мира… — Он прервался и обратился к другу: — Я ведь без книги говорю.
— Достаточно близко, — ответил тот, улыбнувшись.
— Нет, я про удодов забыл.
Я слушал с восторгом, и едва дождался возможности воскликнуть: — Какие прекрасные строки! Кто их написал? Что за пьеса?
Они переглянулись; похоже было, что я их порадовал. Дион сказал:
— Вот он, поэт. Это из диалога «Федон», и Платон его автор.
Имя меня поразило. Так это были те самые люди, историю которых я рассказывал Анаксию! Столько лет прошло — наверно лет двадцать — а они всё еще встречаются. Но я-то думал, что этот Платон какой-то софист…
— Слова мои, — сказал тот между тем, — но мысль принадлежит человеку, который был лучше меня.
— Но — слова! — Они всё еще звучали у меня в ушах. — Господин мой, у тебя есть еще что-нибудь в этом роде? Ты никогда не думал писать для театра?
Он поднял брови, как будто мой комплимент его озадачил. Однако в конце концов сказал с полуулыбкой:
— В последнее время — нет.
Дион удивился:
— Платон! Что это значит?
— Как ни странно звучит теперь, но в юности это было главным стремлением моим; образы и фантазии меня переполняли; стоило им постучать — я открывал; стоило им попросить — я их кормил и одевал… Да, Дион, я тебе наверняка когда-нибудь рассказывал, разве не так?
Я снова обратил внимание на его выразительный голос; так низкий авлос звучит у мастера-исполнителя. А вот звучности не было. При такой грудной клетке это можно бы выправить за месяц, возьмись я его учить. Форсированный звук сделал бы его писклявым, и это он очевидно знал; но больше не знал ничего.
— Уверяю тебя, так оно и было, — продолжал он. — Однажды я написал целую трагедию, и даже донес ее до Театральной комиссии, хотел к Дионисиям на конкурс представить. Судя по тому, что показывали в тот раз, моя могла бы и пройти; не знаю. Но случайно — так говорят те, кто довольствуется невежеством, — случайно я встретил у дверей Сократа (того друга, Никерат, кто вовлек меня в философию), а он спросил, нельзя ли посмотреть, что я принес, и задал несколько вопросов; очень хороших вопросов. И тут я понял, что мне быть может всей жизни не хватит, чтобы найти настоящие ответы; а не те, что я уже так шустро выдал в трагедии своей. Там было всё кроме истины.
— Ну знаешь, господин мой, даже Эврипид был когда-то новичком, — сказал я. — Не всю истину природы можно постичь наукой; часто она приходит, когда ты просто сидишь и слушаешь в амфитеатре… Актеры очень скоро покажут тебе, если строка звучит фальшиво. Судя по тому, что я только что слышал, мне кажется, ты позволил своим друзьям слишком легко тебя отпустить. Поверь мне, хорошие новые трагедии театру нужны позарез; ты только посмотри, ведь почти всё время ставят одно и то же. Извлеки ее на свет, доработай, и пусть ее прочтет тебе профессионал. Ты не позволишь мне посмотреть ее и сказать, что я о ней думаю?
— На самом деле, — поддержал меня Дион. — Тогда и я смогу прочесть…
— Я ее сжег в тот же день, как только домой вернулся, — сказал он. А увидев моё лицо улыбнулся, — он мог быть совершенно очарователен, когда хотел, — улыбнулся и добавил: — Друг мой, ведь Аполлон не у всех нас просит одних и тех же приношений.
Дион наполнил мне чашу. На дне ее была прелестная, живая роспись, оттененная белым в итальянском стиле: Эрос играет на лире.
— Ну ладно, Никерат. Раз у Платона для тебя пьесы нет, то попробуем кого-нибудь другого. Я собирался тебя спросить, но разговор был так увлекателен, что отвлекся…
Он умолк, не договорив. Где-то снаружи, казалось с неба, донесся крик, настолько страшный, что мне дыхание перехватило. Пожалуй, такого ужасного звука я не слышал никогда в жизни; ни раньше ни потом. Этот вопль, начавшийся где-то над нами, падал, как метеор, режущий ночную тьму, а потом вдруг смолк, словно обрубленный. Я поставил чашу на стол: руки дрожали, плескалась. Дион позвал раба и спросил:
— Что это было?
Тот сиял, как благой вестник, уверенный, что ему будут рады.
— Как же, господин, это должно быть тот безбожный малый, за которым гонялись с утра… Ну, тот что хотел осквернить театр, кровью вот этого твоего гостя. Когда молодые уходили его искать, сказали, что если поймают — скинут его с Эзоповой Скалы.
У меня в животе вино похолодело.
— Эзопова Скала? — переспросил Дион.
— Мне говорили, господин, ее так назвали по имени одного богохульника, которого сбросили оттуда в давние времена. Она над этими белыми утесами, над Федриадами. Там полетишь — не зацепишься до самого низа.
— Спасибо, — сказал Дион. — Можешь идти. — Потом повернулся ко мне: — Они свершили правосудие, и отомстили за тебя… Что с тобой? Ты бледен…
Он солдат, подумал я. Быть может, он полагает, что мне следовало быть там вместе с ними?
— Я уже был отомщен, — сказал я. — А он был артистом когда-то.
Я подумал об этой долгой охоте: как его жажда мучила; как он спотыкался, словно загнанный волк; а потом его наверно долго тащили, и он знал, куда и зачем.
Мои хозяева неотрывно смотрели на меня. Ни насмешки, ни презрения в их взгляде не было, но я ведь гостем у них сидел.
— Он хотел отнять у тебя жизнь, но ты бы его пощадил? — спросил Дион.
— От скалы этой я бы его во всяком случае избавил. В конце концов, вот же я, сижу и праздную. По-вашему, мне мужества не хватает?
Глаза его распахнулись. Я никогда не видел, чтобы такие темные глаза так освещали лицо.
— Ты наверно шутишь. Мужества не хватает — после всего, что мы сегодня видели?… Клянусь Зевсом, нет! Щадить поверженного врага это величие духа. Неучастие во зле лучше мести.
Он подался вперед и светился, словно от любви. Я не обольщался: его возлюбленной была честь, и я это понимал. По крайней мере, головой — не обольщался.
— Есть одна старая и скверная поговорка, — продолжал он, — что друзей надо превосходить добротой, а врагов жестокостью. Нет, не верно. Я видел… — Он повернулся к Платону: — … слишком много видел.
Понятно, подумал я, Сицилия как раз такое место. Интересно, как человек вроде него избавляется от этого?
— Поверь мне, Никерат, я чту тебя за то, что ты не радуешься мести, не меньше, чем за храбрость твою.
Меня мутило и трясло; я просто расплакаться был готов от добрых слов его; но вряд ли он стал бы чтить меня и за это. Я пролепетал что-то; вроде мне хватает и чужой мести, в работе моей… Заметил, что Платон при этих словах встрепенулся; но он так ничего и не сказал.
А Дион продолжал:
— Мечтать о мести — то же самое, что пасть перед врагом твоим и есть пыль из-под ног его. Что может быть хуже? Надо ли позволять ему такую роскошь? Ведь в ненависти — как и в любви: мы становимся похожи на того, кто у нас из головы не идет. И прививаем на собственную душу росток того самого, что ненавидим. Уж лучше на шлюху разориться; останешься богаче, чем так. Потому что разум оказывается не у дел, а душа лишается истинной пищи; и в конце концов обречена на низкое перевоплощение, как учил нас Пифагор; а я ему верю. Ну кто же в здравом уме позволит такой триумф человеку, причинившему тебе вред?
Эти слова меня впечатлили. Я никогда прежде об этом не задумывался, так им и сказал. И добавил в оправдание:
— Я сейчас размышлял об этом бедняге Мидии. Всю свою жизнь он мечтал быть кем-то, но чтобы за это не приходилось платить; а для артиста это смерть. А теперь вот такое… Я бы и с собакой так не поступил. Но о душе, ты прав конечно. Ты показал мне сокровища философии.
— Сокровища заемные. — Он улыбнулся, ловя взгляд Платона. — Такова судьба учителя: слышать, как его слова хромают из уст ученика.
— Ученик, живущий соответственно тому, чему его учили, становится учителем и сам, — сказал Платон. — Город таких учеников мог бы научить весь мир. — Потом, словно извиняясь за то, что заговорил при постороннем о чем-то личном, повернулся ко мне: — Ты не хотел этой смерти и не обрадовался ей, потому ты чист от нее. Помни, тот человек пострадал за святотатство; они за честь бога мстили.
Я отхлебнул вина, сколько смог, и промолчал. Но про себя думал: «Ты на самом деле так думаешь, мудрый ты человек? Если бы я там наверху запросил помощи, завизжал бы от страха устами Аполлона, так что они бы захохотали и запрезирали бы меня, — они бы покрутились тут около театра, никого бы не нашли, и с чистой совестью пошли бы по домам. Но я им понравился, и они постарались ради меня; это мой венок, победный. Неужели ты этого не понимаешь?» Они цитировали друг другу Пифагора. А я смотрел на их одухотворенные лица, полные мысли, и думал: «Я всего лишь актер; что бы я ни сделал, оно растает как дым, когда умрет последний старик, видевший мою игру. А это великие люди, их слава сохранится в веках; но сколько бы ни знали они, — толпы они не знают.»
— Твоя чаша пуста, — сказал Дион, зачерпывая из кратера. — Ну что ты такой подавленный, на самом деле? Разве Ахилл убивался по Гектору? А здесь всего лишь Терсита убили… И это возвращает меня, Никерат, к тому, что я собирался сказать. Ты не хотел бы еще раз сыграть Ахилла, в другой трагедии, на будущих Ленеях?
Вот оно, подумал я; и сразу вспомнил Анаксия с цирюльником. Но в Афинах?
— Я счастлив, что ты подумал обо мне, — говорю, — но я еще не вошел в список ведущих актеров; а кроме того, спонсоры тянут жребий на них.
Я забыл, что он иностранец. Такой родной, и такой чужой
— Подай заявление еще раз… — Он улыбнулся. — Мне кажется, мои друзья смогут это уладить. А что до жребия, если мы и не вытянем первую очередь, у нас всё равно будет шанс; пока твое имя в списке в новинку.
Видно было, он знает о чем говорит. В первую очередь выбирают прежних победителей; жребий для того и ввели, чтобы дать спонсорам равные возможности. Но сейчас он говорил мне, что если даже его хорегу достанется первая очередь, он всё равно выберет меня. Дверь, в которую я стучался много лет, открывалась, стоило ему лишь пальцем коснуться. Я поблагодарил его от всей души. Но всё-таки слишком долго я пробыл на сцене, чтобы не спросить:
— А что за пьеса?
Ответ я угадал раньше, чем он произнес хоть слово: заметил, как он сглотнул.
— Называется она «Выкуп за Гектора», а написал ее мой родич Дионисий, сиракузский Архонт. — Диону явно не хотелось на меня смотреть, и поэтому он глянул по-солдатски, прямо в глаза. — Ты вероятно знаешь, что его пьеса ставилась в Афинах и получила несколько второстепенных наград. Но он, как и каждый поэт, мечтает о первой…
Дион хлопнул в ладоши, вызвал раба и сказал:
— Маго, принеси книгу со столика в спальне.
Не помню, о чем мы говорили, пока ждали Маго, а вот мысли свои помню: он красиво это сделал; он умеет попросить достойно. Раз уж автор его родня и правитель, то извинения были бы неуместны. И никто бы не смог сказать, что он предлагал недостаточное вознаграждение.
Появилась книга. Он предложил:
— Хочешь, придет мой секретарь и прочитает? Он тарентинец, он хорошо читает.
— Спасибо, но лучше слышишь когда читаешь сам. Факел на террасе еще горит. Вы не возражаете, если я выйду туда?
Дион только попросил меня не замерзнуть. Я вышел в сад, прохладный и свежий от росы и полный звуками ночи в горах. Шелестели деревья, изредка перекликались птицы, а из-за ущелья слышались погремушки на козах. Потоки лунного света отмыли Федриады до хрустального блеска; темная пена олив стекала к морю; тени от винограда пересекались с прожилками на мраморе плит… Факел едва горел, но света было почти достаточно и без него.
Я сел на ложе со свернутой книгой в руке. Казалось, что в пятнистой тени олеандров прячется чье-то ждущее лицо. Я развязал ленту на свитке, но снова замер. И сказал: «Локхий, если здесь есть что-нибудь хорошее, оно пришло от тебя. Тогда я буду играть в этой пьесе, и пусть люди говорят что хотят. Но если это претенциозная помпезность, то ты тут ни при чем, и я не стану с ней связываться; даже если придется ждать и до сорока лет, пока представится похожая возможность, и потеряю дружбу человека, который на меня рассчитывал. Это я тебе обещаю, Локхий. Человек мало что может дать богу за спасение жизни своей; а это самое лучшее, что у меня есть.»
Развернул свиток и начал читать.
Зевс на Божьей Платформе, к нему приходит Фетида, горюющая о смерти своего обреченного сына. Звучит очень неплохо, особенно Фетида. Особого развития нет, но в постановке пройдет вполне успешно. Боги уходят, появляется хор мальчиков (женщины-пленницы), затем мужской хор (греки). Открываются центральные ворота, внутри обнаруживается скорбящий Ахилл, его вывозят на боковине. Пока вполне терпимо.
Сцена Ахилла поднята из Гомера, с легкой примесью Софокла. Правильно; уж если заимствовать, то самое лучшее. Из этого что-нибудь может получиться, по крайней мере пошлого надрыва здесь нет. Я читал дальше; сюжет был построен неплохо, даже с некоторой оригинальностью, насколько это вообще возможно в такой теме. После сцены для Феникса с Автомедоном — хор; тем временем актеры меняют маски; затем появляется Гермес, перед Приамом. Неплохой монолог для третьего актера. А теперь Приам: въезд колесницы через парод, это всегда хорошо, и Приам говорит.
До сих пор я читал по диагонали, только чтобы составить представление о пьесе, а теперь вдруг меня захватило — начал читать вслух. Старик говорит о своем мертвом сыне, чье тело он пришел выкупать у победителя: сначала о герое-царе, которым тот никогда уже не станет; потом о ребенке, каким тот был. Отец вспоминает проделки отчаянного мальчишки, вспоминает как бил его… Блестящий переход; даже я, приученный читать только головой, с трудом сдерживал слезы. Там был еще выход для Агамемнона: непризнание, ругань, ирония, всё как всегда. В целом, пьеса была средненькая, кроме Приама. С ним всё оживало, и придраться было не к чему. А сцена с Ахиллом могла бы и бронзовую статую расплавить.
Это меня поразило: я был наслышан о скверном отношении Дионисия к сыну-наследнику. Но, как бы то ни было, вот он Приам; от такой роли отказываться нельзя.
Я вернулся в трапезную. Они оборвали свой разговор; и спокойный взгляд Платона показал мне — на случай, если сам не знаю, — что я задержался в дверях, чтобы выйти на сцену.
— Мне пьеса нравится, ее можно хорошо поставить. Если я правильно понял, вы предлагаете мне первую роль?
— Разумеется, — сказал Дион. — А как иначе?
— Главная роль здесь Приам, Ахилл его только подпирает.
— Ты выбираешь любую роль, это само собой…
Дион был явно изумлен; я мог бы и раньше догадаться, что Ахилл, живущий в его душе, должен был затмить ему всё остальное в пьесе. Но Платон, о котором я просто забыл в тот момент, вдруг вмешался:
— Он совершенно прав, Дион. Ахилла выводят везде, а в Приаме есть свежесть. Я тебе раньше этого не говорил — сомневался, а вдруг ошибаюсь.
В этот миг я вдруг уверился, что рассказ о невольничьем рынке в Эгине был правдой; уверился так, словно сам это видел. И подумал, что Аристофан смог бы хорошо обыграть тот случай, если бы пожелал. Пока мы обсуждали пьесу, я забавлялся этой мыслью; и было смешно; но одна мысль тянет за собой другую. Ведь он очень гордый человек, тут ошибиться невозможно. Как же он любил Диона, раз не отказался от него даже после Эгины! Смеяться мне расхотелось.
— Тебе нужен будет хороший второй актер, — сказал Дион. — Я думал о Гермиппе; ни разу не видел, чтобы он играл плохо.
Да, надо мне было и это предусмотреть. Сразу вспомнился Анаксий, с его вычурным нарядом и цирюльником, с суетой и массой нудных наставлений, просто потому что он мне верил. Верил, что я ничего не стану делать только для себя самого; хотя, вообще говоря, в театре на это рассчитывать трудно. Ладно, подумал я, пусть в этой компании я сошка мелкая, но честь профессии своей ронять не стану.
— Я знаю Гермиппа. Хороший актер. Но мой партнер — Анаксий, которого вы видели сегодня.
Наш контракт был заключен только на гастроли; но с непосвященными приходится упрощать.
Он, похоже, смутился. Наверно, большинство полагает, что люди театра сидят на бобах и готовы хватать всё что подвернется.
— Прости, — говорю, — но у нас, служителей бога, тоже есть своя гордость.
— Всё, ни слова больше. Твой партнер — партнер, и мы ему рады.
Мне показалось, что Платон удивился больше.
Но теперь Дион начал говорить о пьесах; и я очень скоро понял, что он может меня кое-чему поучить. Как правило, нет ничего утомительнее любителя: он не имеет понятия о практике, зато лопается от теорий. О технике театра Дион тоже знал не много. Но о чем он говорил — это знал. Ведь в большинстве трагедий речь идет о царской власти; и о выборе, который она навязывает человеку; так что услышанное в тот вечер оказалось мне полезно в течение всей жизни. Ведь, в конце концов, театр может лишь научить — как; а живые люди должны показать — почему.
Он знал войну и умел командовать, что солдаты ценят; он знал, что отважиться на милосердие может только сильный. Его любимый поэт — Софокл, сказал он, потому что тот писал об ответственности и моральном выборе; Антигона и Неоптолем ставили свое достоинство и честь, в которых они не сомневались, против таких вещей, которые надо было принимать на веру.
— Любой город, — сказал он, — это сообщество горожан. Если каждый из них откажется от собственной добродетели — как они смогут построить всеобщее благо?
— А Эврипид? — спросил я. — О нем мы еще не говорили…
Он сразу ответил:
— Я люблю только «Троянок». Они учат милосердию к побежденному, хотя на сцене его и нет. Во всех остальных его трагедиях люди всего лишь забава богов, а те ведут себя хуже варваров. Чему там можно научиться?
Его горячность меня удивила.
— По-моему, — говорю. — он просто показывал жизнь, как она есть; что приходится выносить людям. Судя по рассказам, он жил в тяжелые времена; Гекубы шли по десятку за драхму…
— До самого скверного он не дожил, — добавил Платон. Я даже вздрогнул: только сейчас сообразил, что ведь он тоже пережил всё то, что для меня было только сказками из детства. А Платон продолжал: — Так уж получилось, что я знаю, чему хотел учить Эврипид; хотя я еще мальчишкой был, когда он умер. Сократ мне рассказывал. Эврипид обычно показывал ему свою работу, прежде чем на конкурс посылать, потому что цель у них была одна и та же. Сократ говорил ему, что его средства не годятся; но он отвечал, что он художник, а не философ. А объединяло их то отвращение, какое они испытывали к простонародным сказкам о богах; к тем грязным историям, где боги ведут себя хуже самых гнусных людей. Сократ считал, что это богохульство. Кретины убили его за это, но убить его правду они не смогли; потому что разрушая старые верования, он предлагал нечто лучшее. Не то с Эврипидом; ведь тот создавал фантомы, иллюзии, как и всякий поэт… Истина одна, а иллюзий много; их многообразие и создает пьесу. Он считал, что достаточно просто показать этих богов, созданных легендами рыночной площади, — капризных, похотливых, лживых, жестоких, не имеющих понятия о чести, — и дать людям подумать о том, что они увидели. Чтобы починить крышу, он рушил весь дом. Сократ учил, что просто невообразимо представить себе, будто боги несут в себе зло; и поэтому они должны быть иными. А Эврипид просто посылал людей домой, — да и сейчас посылает, — говоря лишь одно: «Если это боги — богов попросту нет».
Мысль была мне ясна, и я ответил:
— Это верно, что кроме «Вакханок», — а они стоят отдельно, — боги получались у него похуже людей. Тебе, господин мой, виднее, так это было задумано, или он просто ничего не мог с этим поделать. Но я думаю, ты признаешь его искусство. Ведь он был первым, кто показал людей такими, каковы они на самом деле.
— Скажи лучше, он был первым, кто показал, что они могут быть довольны собой — и не должны стараться стать лучше, чем были. Его Медея говорит: «Я знаю, на какое злодейство иду, но страсть сильнее благих намерений». «Я бессильна», — говорит Федра, перед тем как обманом заставляет достойного царя убить своего собственного сына. Люди очень редко бывают бессильны перед лицом своих злых желаний, и в душе это знают. Но простонародье любит лесть не меньше тиранов, если найдется хоть кто-то, согласный ему льстить. Если им сказать, что борьба за добро иллюзия; что не стыдно бросить щит и бежать; что трусость естественна, а героизм это всего лишь сказка, — очень многие будут просто благодарны. Но станет ли лучше их город, да и всё человечество?
Я не софист, и не обучен отвечать сразу, потому только и сумел что сказать:
— Но это такой прекрасный театр!
Платон поднял брови и стал глядеть в свою чашу. Даже если бы двадцать тысяч зрителей сидели молча, без единого хлопка, тишина была бы не столь оглушающей. Меня в жар кинуло, наверно покраснел до волос.
Дион потянулся ко мне и положил мне руку на плечо.
— Платон, ругать Никерата я не позволю даже тебе. Ведь мы сегодня видели, как он жизнью своей рисковал, чтобы бога не опозорить. Он — пример для нас всех!
Платон тотчас ответил какой-то любезностью, чтобы разрядить ситуацию. Думаю, даже вполне искренно. Он явно не был пьян; просто, скорее всего, мысли увели его куда-то далеко. И хотя мне пора было уходить, я задержался еще немного; чтобы показать, что не в обиде.
Когда я начал прощаться, Дион налил мне вина, выпить за Добрую Богиню. А когда я выпил, — вытер мою чашу и отдал мне в руки:
— Возьми пожалуйста, на память об этом вечере и в благодарность за представление, которого я не забуду никогда. Жаль, что не было времени найти похожую, но с Аполлоном или Ахиллом, специально для тебя.
Я вышел в слабевший лунный свет. Тени Федриад затопляли долину. На дне чаши Эрос, в венке из белых цветов, играл на лире. За спиной моей, в доме, слышался голос Диона, говорившего другу своему что-то, чего нельзя было сказать при постороннем. А я — я чувствовал, что встретил человека, за которого был бы рад умереть.

МЭРИ РЕНО

один бедняк взмолился:
- о пхра Будда! Ну почему я так беден? Неужто такая тяжкая карма за грехи в моих прошлых рожденьях???
- Карма преодолима, - ответил Будда. - Но ты ничего неделаешь для этого. Хочешь стать богат - веди себя как подобает богатым. Практикуй щедрость!
- Но как же я могу? У меня ведь ничего нет!!!
- Это неправда. У тебя есть пять вещей чтобы благодетельствовать нуждающихся.
У тебя есть лицо чтоб улыбаться уставшим от зла - но ты этого неделаешь.
У тебя есть глаза чтобы смотреть с любовью на тех кто никому недорог - но ты этого неделаешь.
У тебя есть рот чтоб говорить им слова утешения - но ты этого не делаешь.
У тебя есть сердце чтоб желать им счастья - но ты этого неделаешь.
У тебя есть тело которое в силах делать добрые дела - но ты не делаешь их.
Ты думаешь, что обездолен другими. Но ты богат настолько, насколько сам себе позволил.

в 1395 от рождества Христова году сэр Джон Хотот из Нортгемптоншира заспорил с соседом Рингсли о землях. (Вопрос крайне важный для феодала - как финансово, так и в смысле престижу). Поскольку доказательная база неустраивала, положили решить дело поединком. Но в самнеподходящий момент сэр Джон занемог подагрой: сия благородная хворь происходившая от одностороннести питания лиц знатных налегавших только на вино и мясо, недавала недужному даж просто ходить. Сына у Хотота на этот случай не оказалось. Зато была дочь на выданье которая облачилась в отцовские доспехи и сев на боевого коня явилась на замену. В первой же сшибке Рингсли был выбит из седла. И юная Агнес, подняв забрало - а возможно и сняв при помощи оруженосца панцирь - добила его окончательно, убедив в том что проиграл он женщине...

- Была ли тут спецподготовка? Положим, Агнес просто хорошо ездила верхом - знатные дамы участвовали в охотах. Тут ничего "такого" нет. Но носить доспехи надобыло уметь! Еще пажами дворяне проходили эту трудную науку: даж танцевали в полном вооружении. А тогдашний рыцарский шлем бацинет с опущенным по-боевому забралом настолько ограничивал обзор, что в нём с непривычки обнаружить противника было непросто. Не то что попасть - на скаку! Направляюще-разграничительного турнирного барьера еще небыло: он появится лишь в следующем веке (впервые был зафиксирован в Аррасе, в центре рыцарской культуры и новшеств - Франции; англичане же были народ консервативный). Даж тренированные рыцари бывало теряли управленье конем либо сослепу налетали на зрительские скамьи либо ограду. И, кроме прочего, для таранного удара четырехметровым "дрыном" необходимы соответствующая физсила и навык... - Так что Агнес Хотот наверняка обучалась боевому делу. Иначе бы не победила.
Надо добавить, когда она вышла замуж за сэра Дадли, это семейство настолько возгордилось победой леди Агнес, что внесло ее изображение в шлеме но с выраженным бюстом в свой родовой герб. - В общем, ничего позорного Дадли в факте рыцарской подготовки девушки не нашли явно.

СЛУЧАЛОСЬ ЛИ СРЕДНЕВЕКОВЫМ ДАМАМ БЫТЬ НАСТОЯЩИМИ ВОИНАМИ?

с этими словами останавливал незнакомых на улице Христа ради юродивый Гена-дурачок из Ишима. В 50-х годах прошлого уже века он ходил по родному городу в импозантных жестяных погонах с ба-альшими звёздами (у Гены были классные способности художника; по его рисункам потом много чего сделали), иногда даж в короне - и босой. Позже сменил имидж: наряжался в фартук и платок. Но так и не обулся. Хотя был всегда очень чистым, всёвремя мылся и чистил зубы. Его сажали в дурдом, на что он обижался потомучто считал себя нормальным. А вот к другим у Гены были большие претенезии - включая правительство и Церковь. Свое пребывание в Москве Гена-дурачок завершил обращением к народу (кстати, верующему, у храма):
- В машины вы здесь превратились. И детей машинами делаете! За что?
И вернулся в Ишим. Обращаю ваше внимание, что сказано это было еще до смартфонов и планшетов - в 1980.
Гена умер дома в 1995 от сердечного приступа. - Мир этого конечно незаметил за более важными делами. Но в Ишиме на его могилку ходят досихпор

Мало кто видит, что делается
С мартовским садиком, втиснутым в глушь кирпича:
Деревце мучится — все ли оно еще деревце,
Высохший плющ продолжает на что-то надеяться
С цепкостью циркача.

Но в сопричастность напрашиваться
Даже неловко: прохожей душой не постичь
Этой капели, которая вовсе не бражница,
Этой посмертной надежды — и вечного саженца,
Впавшего в паралич.

быстро снарядился Герасим в тяжелую дорогу: захватив с собой острый топорик и ведя на веревке собак, он скорыми шажками направился к Мисостру. Там все уже были в сборе. Охотники стояли под навесом хаты в полном снаряжении: за плечами висели мешки из телячьей шкуры с припасами для охоты и едой, на поясах болтались надёжные острые кинжалы, в руках были ружья. Старик Мисостр вооружился своей знаменитою крымкой, у Джото и Эрастия были короткие берданки. Тетка Минодора налила каждому по здоровой рюмке араки, все выпили и молча выступили в путь.
Собаки, по обычаю, попытались было знакомиться друг с другом. Задрав хвосты и нервно повизгивая, они собирались, видно, сначала поздороваться, а затем и подраться со вновь прибывшими. Но охотники быстро прекратили эти попытки, взяли каждый свою свору, наградив особенно сварливых хорошим ударом палки. Злые псы для виду ещё поворчали, а затем спокойно пошли за охотниками.
Герасим не отставал от Мисостра, который приказал мальчику не отходить от него ни на шаг.
Уже прошли деревню и окружающие её заросли, откуда слышались утренние крики петухов-фазанов: "ку-кук... ку-кук..."
Поднялись на Сатанджио по мокрой от росы траве и остановились на минуту у обглоданного скелета задранной барсами коровы (- чекалки постарались. И орлы. - germiones_muzh.). Потом, по совету Мисостра, спустились с кручи обрыва, у которого Сандро вёл бой с барсом. Мисостр с Герасимом шёл в середине, Джото -- справа, Эрастий -- слева от них... Неслышно ступали ноги охотников, внимательные глаза впивались в землю и жадно искали желанных следов. Собаки, уже спущенные со свор, деятельно рыскали впереди, забыв о ссорах и драках.
Охотники прошли все ущелья, но нигде никаких следов не нашли. Перешли в поперечный овраг, в другой, третий. Исследовали ряд ложбинок и ручейков, стекавших сюда со всех сторон. И тут следов не было.
-- Знаешь, Мисостр, -- сказал Джото, -- подымемся опять наверх. Там идёт узкий хребет между двумя оврагами. Пойдём по его гребню, может, он нас приведёт к чему-нибудь. Ведь барсы любят иногда ходить именно по гребням хребтов, откуда им хорошо видно на обе стороны.
-- Верно ты говоришь, Джото, пойдём на хребет, -- ответил старик, и все четверо стали подыматься из ущелья.
Вдруг сзади них в кустах злобно залаяла одна из собак, остальные бросились сейчас же к ней, и в чаще поднялась отчаянная свалка, лай и визги. Охотники, взведя курки, быстро скатились снова вниз и подбежали к зарослям, где заливались лаем собаки. Герасим остался сзади. Охотники осторожно приближались, не зная, с каким зверем сцепились собаки, и внимательно вглядывались в кусты...
-- Мачви (барсук) -- раздался голос Джото, и все сразу разочаровались...
Собаки продолжали немилосердно терзать жирного коротконогого барсука, но ничего не могли поделать с его крепкою шкурою, которая растягивалась, но не рвалась. Сам барсук неистово визжал, хрюкал, сопел и кусал нападавших псов. Эрастий передал свою берданку Джото, ловко пробрался среди кустов и быстро заколол кинжалом барсука.
-- Пойдём вперед скорее, -- заявил Мисостр. -- Нельзя терять время на барсука.
Бросив убитого барсука, охотники выбрались из ущелья и по узенькому хребтику между двух оврагов стали двигаться в гору. Хребет заворачивал в сторону реки Ингура, которая отделяет Абхазию от Мингрелии и Сванетии.
Молчаливо шли охотники, зорко вглядывались во все окружающие предметы, разглядывали землю под ногами, но ничего похожего на следы барсов не находили.
-- Мисостро!.. Посмотри сюда, -- сказал вдруг Эрастий, остановившись возле бука с серо-белою гладкою корою. -- Это что?
С любопытством подбежал Герасим к дереву и с недоумением его разглядывал. Что здесь могло привлечь внимание охотника? Дерево как дерево.
-- Да, -- сказал старик, -- это барсы, это их работа! Вот мы и узнали, что они шли сюда по этому хребту со стороны Ингура. Теперь мы должны хорошенько обыскать все овраги и ущелья с этой стороны. Гнездо их -- там!..
На вопрос мальчика Мисостр объяснил ему, что барсы, как все дикие и домашние кошки, любят чистить и точить свои когти о деревья, и что перед ними дерево, о которое недавно царапали когтями барсы. Тут и Герасим понял, в чём дело. На гладкой коре бука ясно отпечатывались следы громадных когтей барсов, ещё свежие, не успевшие обсохнуть.
Охотники были очень довольны своим открытием. Все ободрились и весело пошли дальше. Прошли они с километр ещё. Тут стали отходить от хребта овражки, ложбинки. Дальше хребет расширялся, овраги увеличивались, превращаясь в обширные каменистые и обрывистые ущелья, по которым прятались густые мелкие заросли и одиночные крупные деревья. Местами ущелья были завалены громадными глыбами скал и камней, под которыми скрывалась целая горная речонка.
-- Вот подходящие места для гнёзд! Если б я был барсом -- здесь бы я устроил своё жилище, -- засмеялся Джото.
-- И ты был бы прав, -- ответил Мисостр.
-- Тут недалеко ущелье, где Нико убил оленя и где олени и сейчас ещё бывают, там же встречаются лесные козы, много барсуков... Тут барсам хорошо жить, пища недалеко и много её... А вот здесь влево, в гору, я знаю солёную воду. Туда всегда приходят арчви (серны) лизать солёные камни, а для барса серна -- самая лакомая добыча. Да, места хорошие, надо их получше обыскать.
Но на сегодня было уже поздно. Солнце быстро скатывалось к морю, которое было отсюда видно со стороны Великого хребта. Из Сванетии ползли тяжёлые свинцовые тучи, небо темнело и обещало скорую грозу.
Благоразумный старик забрался с товарищами под нависшую огромную скалу, образовавшую как бы обширную пещеру, и послал Эрастия вниз за водой. Скоро четверо охотников сидели под надёжною защитою и с аппетитом ужинали.
Едва солнце скрылось за горизонтом, усталые люди, окружённые собаками, заснули глубоким сном, растянувшись, в чём были, на сухой земле. Богатырский храп трёх охотников мерно раздавался под скалою. А снаружи хлестал дождь, блистали далёкие молнии, тяжело ухал и гремел в горах гром.

V
Рано проснулись и не спеша закусили. После ночной грозы и дождя земля была мокрая, молочными клубами подымался из ущелий пар, дождевые ручейки и потоки бежали с гор. Надо было переждать, пока туман рассеется и солнце подсушит почву, иначе ходить в горах опасно.
Солнце быстро разогнало туманы, они поднялись в вышину и растаяли в голубом небе. Земля обсохла, охотники снова принялись за розыски. Но теперь, после дождя, они не могли уже рассчитывать найти следы зверей и надеялись лишь на собак и на характерный запах барсова гнезда.
Маленький Герасим неутомимо прыгал с камня на камень, со скалы на скалу, обшаривал каждый кустик, забирался в заросли со своими собаками, но всё напрасно: гнезда не было!..
-- Милые мои собачки, Мгели, Тура, дорогие, хорошие... Разыщите барсят! -- шептал он про себя.
Проходили часы, солнце уже высоко стояло в небе, а поиски ни к чему не приводили. Охотники присели отдохнуть.
-- Видно, придётся возвращаться домой ни с чем, -- заметил Джото. -- Проклятый зверь так запрятал своих котят, что их никто не отыщет.
-- На охоте никогда не надо отчаиваться, Джото, -- возразил старик Мисостр. -- Сколько раз в моей жизни я целыми днями ходил без удачи, а по пути домой вдруг убивал тура или медведя. Пока ты не сидишь в своей пацхе -- охота ещё не кончена.
И снова охотники принялись неутомимо и тщательно обшаривать одно ущелье за другим. Собаки ходили спокойнее, притомившись за два дня непрерывной беготни.
Герасим тоже едва ходил от усталости. Он отстал от старика и остановился перевести дух. В это время до его слуха вдруг долетели какие-то тихие нежные писки, выходившие будто из-под земли... Он встрепенулся, прислушался. Да, несомненно, вблизи где-то пищат маленькие звери... О, радость! Он -- Герасим -- сейчас их задушит и отомстит за отца.
Мальчик заметил невдалеке от себя груду больших камней и обломков скал у обрывистой стены ущелья. Звуки, видимо, шли оттуда. Он подскочил ближе. Действительно, за камнями кто-то жалобно стонал.
-- Здесь, здесь!.. Они здесь!... Сюда, ко мне! -- прозвенел по ущелью радостный голос мальчугана.
Мисостр и два его друга вмиг оказались возле мальчика.
Герасим уже нашёл узкий проход между грудами скал и обрывом ущелья, густо заросший ежевичником и бурьяном. Несколько взмахов топора расчистили дорогу. Охотники увидели низкую тёмную пещеру. Перед ней была небольшая покатая площадка, покрытая костями, ярко освещённая солнцем и закрытая со стороны ущелья упавшею сверху глыбою камня и земли. У самого входа в пещеру лежал, тяжело дыша, пятнистый жёлто-белый зверёныш величиною с кошку. Видно было, что маленький барс еле жив от голода и истощения.
-- Ну, Герасим, бей его! Вот твой враг,-- сказал спокойно Мисостр.
Мальчик чуть не со слезами на глазах сконфуженно стоял, зажав в ручонках топорик. Уже не жажда мести, не вражда к маленькому беспомощному зверю наполняли его сердце, а глубокая жалость к несчастному сиротке.
-- Дядя Мисостр, он издыхает?
-- Наверное... Третий день мать не кормила его... А может, и выживет...
С этими словами Мисостр достал кусок чурека, разжевал его и всунул в рот барсёнку разжиженную кашицу. Но хорошенькая головка зверёныша бессильно лежала на песке и челюсти его не двигались, зажав во рту разжёванный хлеб.
-- Смотрите, смотрите, там ещё один, -- закричал Герасим, показывая на пещеру.
Действительно, в темноте можно было разглядеть другого барсёнка. Он стоял в глубине пещеры, изогнув спину, как кошка, и поблескивая зеленоватым светом глаз.
Герасим полез за ним. Барсёнок фукал и шипел, пробовал царапаться, но маленький самурзаканец ловко накинул на него мешок и передал добычу Мисостру. Старик бросил мальчику коробку спичек и приказал хорошенько осмотреть пещеру. Никого в ней больше не оказалось.
-- Так я и думал, что их должно быть два, -- сказал Мисостр. -- А теперь скорей домой, а то и этот пропадёт.
Охотники покинули мрачное гнездо барса и быстро двинулись в обратный путь. Джото и Эрастий несли в мешках обоих барсят, Герасим вприпрыжку бежал за Мисостром.
-- Ты молодец, Герасим! -- вдруг сказал старый охотник. -- Это ты их нашёл, без тебя мы бы прошли мимо и навсегда потеряли бы гнездо. Молодец!
От этих слов мальчик почувствовал себя счастливым и гордым. Похвала старого охотника была для него лучшею наградою.
Двигаясь по гребню хребта, по которому, вероятно, и барсы совершали свои ночные передвижения, охотники всего за два часа добрались домой. Все пришли в дом дяди Мисостра. Раскрыли мешки. Приготовили тёплого буйволиного молока, чтобы накормить своих пленников. Но первый барсёнок уже не дышал. Зато второй с жадностью стал лакать, как кошка, розовым язычком густое молоко.
-- Он ест, он ест! -- радостно вскрикнул Герасим и успокоился за судьбу пойманного зверя: раз ест, значит, будет жить.

VI
Крепко спал в эту ночь Герасим. Никаких снов не видал мальчик, организм его после всего пережитого требовал отдыха. Утром он поднялся бодрый, весёлый и сейчас же побежал к старому охотнику, у которого остался барсёнок. Маленький зверь быстро освоился с новою обстановкою. За своё гнездо он принял старый ящик с бараньей шкурой вместо подстилки. Сюда он прятался, когда был чем-либо испуган. Оттуда он комично и зло фукал, разевая свою маленькую пасть с пробивающимися острыми зубками и топорща губы с длинными мягкими усами.
В этот же день Герасим с дядею Нико отправился в Зугдиди в больницу. Мальчику не терпелось скорее рассказать отцу про поимку барсёнка.
Отцу стало лучше. Раны его уже очистились, заражения крови не было. Понемногу он поправлялся, но двигать правою рукою совершенно не мог. Довольная улыбка появилась на его лице, когда сын подробно рассказал ему о своей удаче.
-- Спасибо, мой хороший мальчик... Спасибо!
Пока мальчик сидел у отца, дядя Нико пошёл к знакомому учителю посоветоваться насчёт барсёнка -- куда его продать. Тот обещал навести справки и подробно записал всю историю с барсами на Сатанджио.
Прошло две недели.
Сандро выписался из больницы и пришёл в родную пацху худой, бледный, но здоровый. Обглоданная барсом рука еле сгибалась в локте и навсегда была потеряна для работы. Роскошная шкура убитого им барса была продана местному богачу, а барсёнок попал в конце концов в Москву в Зоологический сад.
Барсёнок давно вырос, стал громадною красавицей пантерою, которою любуются тысячи посетителей. О своём гнезде, где он родился, о матери, убитой на Сатанджио, он давно забыл и ничего не помнит.
Но в маленькой деревне, у роковой горы в Самурзакани, память о кровожадных зверях не заглохла. Отсохшая рука Сандро и истерзанная грудь сделали его на всю жизнь калекой. Вечерами, при свете керосиновых коптилок, в пацхах идут тихие рассказы про злых барсов, про несчастного охотника, про его отважного сына Герасима.
И стала с той поры знаменита Сатанджио не одной своей башней, но и кровожадными барсами.

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ (1835 - 1903. дворянин, писатель-путешественник, этнограф)

отряды Дмитрия и Большешапа переходили засеку там, где прошлой ночью купец Роман устроил неудачную засаду. Слетевшееся воронье указывало это место. Всюду валялись трупы и русских и татар. Тут же паслось множество коней. В душном воздухе стоял смрад. Проехали не останавливаясь, сняли шлемы, перекрестились на ходу.
По ту сторону засеки поехали осторожнее, сотнями, от перелеска к перелеску. Встретили и уничтожили небольшой татарский разъезд. Федор считал это плохой приметой: татары не высылали большие разъезды только тогда, когда были уверены в своей силе. Однако с пригорка рассмотрели и убедились в обратном: тысяча теснилась у Щегловских ворот. Боясь русских, держались кучно. Тех, что валили лес и загораживали проход, оберегали лучники.
Дмитрий и Большешап по оврагам и укрытым полянам начали готовить свои сотни для нападения. На коротком совете решили отрезать татар от шляха и от обоза и гнать к Упе. Федору Дмитрий дал сотню и послал вдоль Муравского тракта разведать, нет ли там поблизости больших отрядов крымчаков. Юрша поехал с ним.
Сотня Федора следовала перелесками вдоль шляха. Он с Юршей иной раз выезжали на открытые всхолмки и видели впереди перелески и среди них серую ленту вытоптанного шляха.
…Заметив скачущих всадников, спрятались, подпустили ближе. Это оказался казачий разъезд. Атаман рассказал, что татарских отрядов поблизости нет. А верстах в трех, в стороне от шляха, богатый лагерь, может, ханский, нукеров много.
Федор решил в лагерь заглянуть на обратном пути, а прежде осмотреть округу. Со следующего холма увидели поток арб. Углубились в лес и мчались дальше, опережая обоз. Выезжали из укрытий и снова видели сотни арб, некоторые – с огромными колесами – тянули неуклюжие верблюды. По обочинам дороги брели овцы, косяки лошадей. Сюда, на опушку леса в полуверсте от шляха, доносились крики ишаков, ржание лошадей, блеяние овец.
Но вот впереди по обеим сторонам от дороги вытянулись два неприятельских отряда, примерно по сотне бойцов. Федор сказал Юрше, что будет нападать. Выбрал удобное место на выезде из оврага и устроил засаду.
Как и предполагал Федор, татары от неожиданного нападения растерялись, серьезного сопротивления не оказали. Половина их полегла в бою, остальные спаслись бегством.
Удивило Федора и Юршу поведение второго отряда, находящегося по другую сторону дороги. Те вои, конечно, хорошо видели, что нападающих было немного. Однако вместо помощи своим они пустились наутек, подавив и разогнав отару овец. Поток обоза смешался, к общему гвалту добавился визг и плач детей. Женщины, накрывшись паранджами, неподвижно сидели среди поклажи на арбах, покорно ожидая своей участи. Старики и арбакеши убежали в лес, верховые пытались ускакать вперед.
Федор не стал здесь задерживаться. Раздвинув несколько арб, он вывел свой отряд на другую сторону потока. За убежавшими не погнался, боясь нарваться на большие силы, а приказал десятникам повернуть назад. Приказывать пришлось очень решительно, потому что ратники не прочь были потрясти обозников и поискать добычу.
Однако случилось так, что пришлось задержаться. Из кустов прямо перед конем Федора выскочили два татарина. Федор выхватил саблю, но те, сбросив халаты и малахаи, повалились на землю и завопили что-то по-русски. В дальнейшем говорил один из них, второй только согласно кивал головой.
– Не казни нас, воевода! Выслушай! Мы – он Фирс, я – Тимон – русские полоняне. Служили простыми воями у русских князей, что заодно с татарами. Один из них называет себя великим князем рязанским Михаилом.
– Где они?!
– В том отряде, что утек отсюда. А мы схоронились в кустах. Вы тут посекли охрану из татар.
– У вас кони есть?
– Вон за деревьями.
– Поехали! Догоним самозванца!
– Не догонишь, господин. Вы их здорово напугали, да и кони у них свежие, не вашим чета. Опять же, гнаться опасно. Князья поскакали на Шиворону-реку, там орда собираться будет, туда много нукеров направилось, а вас маловато, хоть вы и лихие ребята.
– Пожалуй, ты прав, старик. Как думаешь, Юрий!?
– Согласен, ехать рискованно.
– Ладно. Поедете с нами. Вздумаете бежать, стрела нагонит.
– Ни в жисть! Вместе с вами будем биться с супостатами. Вот те крест! А потом хочу сказать тебе, господин: богатую добычу взять можешь.
– Что за добыча?
– Вон впереди видишь крытую арбу, а позади вьючных лошадей? Это везут ханских баб. В арбе любимая наложница хана. Большой выкуп за нее взять можешь.
Федор задумался, его полусотник подсказал:
– Прикажи задержать, княжич. Все-таки наложница хана! Опять же татары твердят, что хан Девлет ларец имеет, его сокровища там, а евнух стережет тот ларец. Вот бы…
Федор не стал возражать, полусотник с воинами отправился к арбе.
…Крытую арбу тащили цугом две лошади, первую из них за удила вел нукер, еще два десятка воинов ехали рядом. В арбе среди одеял и подушек сидели пять темных фигур под паранджами. Чачваны – волосяные сетки закрывали их лица, но все ж в одной из фигур, тонкой и наиболее подвижной, можно было узнать Хабибу. Она не отрываясь смотрела в отверстие, проделанное в кошме, накрывавшей арбу, – небольшое, а все ж развлечение. Но тут прямо перед отверстием появилось лицо нукера, который не подозревал, что на него смотрят. Он сонно клевал носом, а проснувшись, принимался жевать насвой – табак с пряными приправами. Хабиба злилась на воина, он мешал ей.
Рядом с Хабибой сидел под паранджой, скрываясь от посторонних, Насым-баши. Он шептал бесконечную молитву, в которой много раз повторял просьбу к Аллаху сохранить Хабибу-киз от глаз гяуров. Этот шепот также злил Хабибу, она резко оборвала евнуха:
– Замолчи, старик! Откуда тут быть гяурам? Повелитель обещал уничтожить их всех. Насым, почему мы едем? Этот гадкий Саттар!.. Повелитель обещал стоять в лесу пять дней.
– Девочка, врагов пришло очень много. Повелитель не справился с ними…
– Где повелитель? Что с ним?! Скоро ли он придет ко мне?
– Все мы зависим от воли Аллаха. Молись Ему, девочка.
– Что это? – забеспокоилась Хабиба. – Ты слышишь?
От арбы к арбе понесся будто стон: «Гяуры! Гяуры!»
Очнулись нукеры, послышались крики, звон сабель. Насым-баши заплакал и сквозь слезы зашептал молитву. А когда русские вои свернули арбу с дороги, заглянули в нее, евнух сбросил свою паранджу и выхватил нож. Хабиба вскрикнула:
– Ты что, старик?!
– Выполняю волю повелителя. Встречай его в садах Аллаха! Прощай, Хабиба! – Он сдернул с нее паранджу и ударил в грудь ножом. Потом этим же окровавленным ножом вспорол кошму и под вопли служанок вывалился из арбы…
…Арбу вместе с вьючными лошадьми заворачивали в лес, Тимон указывал, каких именно лошадей брать, и все время торопил:
– Братцы, родненькие, ходчее, ходчее! Нукеры могут вернуться.
Юрша про себя оценивал действия Федора и его распоряжения. И приходил к выводу: толковый воин, именно так поступил бы он сам. Только вот Федор упускает момент… Пока разворачивали арбу, выводили вьючных коней, бесконечная змея обоза продолжала двигаться. Юрша хотел надоумить Федора, как можно создать большой затор. Но увидел: тот что-то сказал, и тридцать воев помчались к обозу, принялись разводить арбы в разные стороны и даже перевертывать их, рубить постромки, под ноги лошадям загонять овец. А обоз продолжал двигаться, расползаясь в стороны, застревал в кустах. Воины продолжали рубить постромки. Женщины и дети подняли визг, слышимый далеко в округе. Это, в свою очередь, создавало неразбериху. Возницы сзади не могли понять, что происходит впереди. Прошел слух, что русские рубят всех подряд. Змея обоза начала распадаться.
Пока вои создавали на дороге затор, Федор и Юрша нагнали полусотника, поспешно отводящего добычу в сторону.
В крытой арбе вдруг заголосили, завыли женщины. Из нее вывалился толстый старик в зеленом халате, его обрюзгшее лицо было в слезах. Он поднялся и, переваливаясь, не спеша пошел к ближайшим кустам. Федор крикнул:
– Что случилось?
Полоняник Тимон пояснил скороговоркой:
– Вишь, бабы кричат: евнух убил наложницу. Вон он пошел. Дозволь заглянуть в арбу, может, не насмерть.
Федор не успел сказать, чтобы вернули евнуха. Неподалеку тренькнула тетива, еще раз. Две стрелы выросли в спине евнуха. Он споткнулся, но продолжал еще некоторое время идти. Потом зашатался и ткнулся в куст… Тимон из арбы известил:
– В самое сердце угодил, поганый. А хороша!
Полусотник сокрушался:
– Вот гад! Большой выкуп пропал! Искать ларец надо.
Все в арбе перевернули, но ларца не оказалось. Служанки уверяли, что его увез Саттар, начальник охраны хана.
Искали сокровища не только в кибитке евнуха. Сотня распалась. Юрша потребовал от Федора прекратить грабеж. Тот усмехнулся:
– Война, брат.
– То-то и дело, война! – возмущался Юрша. – Сейчас полсотня нукеров выскочит и порубит всех нас!
Пришлось восстанавливать порядок, обратясь к испытанному средству – плеткам…
Наконец отряд Федора построился и направился к ханскому лагерю. Менее чем в версте от Муравского шляха они погрузились в тишину… Кругом птичье щебетание да приглушенный топот коней.
Тревога и волнение остались позади. Как только Федор это понял, уснул мгновенно, уронив голову на грудь и слегка покачиваясь в седле в такт шагам коня… Задремал и Юрша. Постепенно успокаивалась и вся сотня. Бодрствовали только русские полоняники.
Внезапно конь сбился с ровного шага, Юрша очнулся. Кругом был еловый бор, под ногами коня утоптанная, многоезженная дорога, впереди – солнечный просвет. Ехавший первым полоняник Тимон остановил коня и повторял, обращаясь к Федору:
– Княжич!.. Княжич! – Дотронулся до его локтя: – Княжич! – Федор встрепенулся, рука сразу легла на эфес сабли. Тимон говорил, указывая на дорогу: – Княжич! Вон луговина, за ней березняк, в нем лагерь был. А ханский шатер глубже в березняке, на поляне.
Послав десяток воев на разведку, Федор, потягиваясь, обратился к Юрше:
– Охо-хо! Кажись, только глаза смежил, а, гляди, верст пять отмахали… Вот так-то!
– Рисково, брат! – отозвался Юрша и, наклонившись к Федору, тихо добавил: – Полоняники – толковые мужики. Особенно Тимон. Замолви за них слово…
19
Юрша и Федор отдыхали в тени ханского шатра. Попробовали разместиться внутри шатра, но там оказалось дышать невозможно – резко пахло горелой шерстью. Видать, в суматохе сборов кто-то уронил горящую плошку, вот и истлел большой кусок ковра.
Отдыхали вольно, раскинувшись на шелковых и бархатных подушках. Рядом два воя – охрана; они стояли опершись на копья и, засыпая, то и дело вздрагивали. А вообще было спокойно. Дмитрий прислал гонца: татары захвачены врасплох, из тысячи мало кто остался в живых; завал почти разобрали, пешие отряды уже идут, пришел и князь Курбский. Князь строит их вдоль шляха, как подойдут обозы, пойдут к Шивороне.
Все спокойно и тихо… И вдруг – бешеный топот… Десятник из сотни Федора, посланный в разъезд, вернулся на загнанном коне, почти свалился с него:
– Княжич, беда! Верстах в четырех тьма татар! Кажись, становятся на отдых…
Федор и Юрша, окончательно проснувшись, поняли из доклада следующее: десятник с воями, объезжая округу, услыхали гомон. Осторожно высунулись из кустов и не поверили своим глазам: на огромную луговину выезжали сотня за сотней крымчаки, развертывались на десятки и спешивались. Никакого бережения, как у себя дома.
Пока смотрели, из леса вышла еще полтысяча с обозом и пленными. Разъезд осторожно отступил и погнал сюда.
Федор распорядился:
– Меняй коней и гони к князю. О числе ворогов помолчи, говори только, что видел. А твои люди пусть поведут меня к той поляне. С Богом! Юрий Васильевич, тебя прошу остаться тут головой, готовься к встрече гостей. Думаю, крымчаки кого-то пришлют сюда. А я посмотрю своими глазами. Коня!
Юрша решил познакомиться с людьми, оставшимися с ним. Приказал разобраться по десяткам. Налицо оказалось восемьдесят сабель. У всех саадаки, а стрел маловато, по десятку на брата. Воины-туляки мужики крепкие, новичков немного. Не понравилось, правда, ему, что у каждого седла приторочено по узлу и много коней под вьюками, но он промолчал. Сейчас бы самое время проверить, кто как саблю держит… Жаль, Аким в обозе остался… Только так подумал, а Аким тут как тут, к березнячку с десятком воев приближается!
Оставив Акима с туляками, Юрша поехал осматривать место, где придется встречать гостей непрошеных. Вокруг лес чистый, конница со всех сторон подойти может – с теми силами, что у него, и четверти часа не продержишься. Есть овражек, можно небольшую засеку сделать… Осмотрел пути возможного отступления. Оторваться можно, но с полсотни деревьев по сторонам дороги положить нужно.
Вернулся, собрал десятников, каждому указал, где и что делать. Приказал выделить по вою, знающему язык и обычая татарские. Этих нарядил в халаты – их вокруг много валялось. На опушке березняка арбу с верблюдом на самое видное место поставили. Рядом костер разожгли, казан повесили – из него пар валит, а вокруг татары. Тут особенно Фирс с Тимоном постарались… Из всех приготовлений, как позже выявилось, это лицедейство прежде всего и пригодилось.
Вскоре со стороны овражка появился Федор. Оглядел приготовления, похвалил:
– Молодец, Юрий Васильевич! Завалы соорудили на славу! С твоей машкерой ладно получилось, увидал, аж оторопь взяла. Так вот, за лесом на отдых крымцев встала тьма, если не больше. А сюда идут послы, видать, вельможные татары. Я их лесом обогнал. А пяток ребят в засаде оставил. Если вельмож тут напугаем, побегут, они перехватят.
Долго ждать не пришлось. Вскоре увидели, как с восхода из леса выехали десятка три татар, среди них несколько человек в дорогих халатах, на одном – белая чалма. Приближались не спеша, шагом. Вот поравнялись с опушкой, ничего подозрительного не заметив. У костра ряженые застыли в поклоне. Передовой крымчак спросил их:
– Кто в стане старший? Где он?
Тимон не растерялся, ответил:
– Князь Тимербулат, почтеннейший. У ханского шатра он.
Юрша стоял рядом, за юртой в готовности дать сигнал нападения. Но пронесло.
Как только крымский отряд втянулся в березняк, громко вскрикнул Федор. Сразу свистнули стрелы, большая часть конных татар повалились на землю, оставшимся дорогу преградил Федор и Юрша. Стычка была короткой, в живых остались лишь трое вельмож, их стащили с коней и обезоружили. Когда все немного успокоились, Федор хотел допросить татар, но тот, который в чалме, видать, мулла, шумел, призывал Аллаха, грозил адом всем, кто станет говорить с неверными. Федор махнул рукой, муллу оттащили в сторону, и он затих. Федор вел допрос, Тимон переводил:
– Будете говорить или позвать палача?
Татары что-то залопотали. Тимон перевел: «Согласны говорить, если даруешь жизнь».
– Скажи: обещаю живыми привезти к князю. А он волен сделать по-своему.
Опять татары залопотали. Тот, у которого под распахнутым халатом блестела дорогая кольчуга, сказал по-русски:
– Все скажем, но наперед ответь: почему тут московиты? Кто ты?
– Я – сын воеводы из Тулы, сотник. Воины царя Ивана пришли на помощь городу Туле. Теперь говори, кто ты?
– А где хан?!
– Убежал в Крым. Я жду ответа.
…Сперва пленные крутились, потом развязали языки. Их голова, таврический князь, имея под началом почти два тумена, сошел с Муравского шляха и двигался по рекам Сосне и Дону, разгромил города Елец и Донков, задержался на три дня. Чтобы умилостивить хана, князь слал ему подарки. Это оказалась награбленная серебряная и золотая церковная утварь – потиры, чаши, блюда, а также массивный золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями.
К концу допроса прибыл князь Курбский. Пленными татарами он не заинтересовался, пообещал только, что жизнь им будет сохранена; на сокровища взглянул мельком. Зато спешил узнать, где находится противник.
Курбский не захотел идти в шатер хана, решил разместиться на опушке. Федор велел приготовить ему ковер. Но князь приказал ковер перевернуть, насыпать на него песка и спросил:
– Сумеешь, сотник Федор, местность писать?
– Умею, князь, отец учил.
Скоро Федор на песок положил еловые ветки, изображавшие леса. Изорвал плат синий – реку Шат выложил, конским ковяком султанский шатер отметил, еловыми шишками – татарские тысячи. Князь одобрил:
– Исполать, княжич! Быть тебе, Федор, воеводой! А скажи, в этом урочище по реке Шат могут быть еще крымчаки?
– Там не был, не ведаю, князь. Это Карницкий бор, на много верст тянется.
– Ладно. Брось туда несколько шишек, да позови того говорливого татарина.
Пленного привели, князь показал и рассказал татарину, что на ковре изображено. Тот понял и залебезил:
– Тебе, князь, все ведомо. Но татарин в лесу не будет стан ставить. Тут не десять, а восемь тысяч стоит, а темника шатер вон там… А эти пять тыщ на том берегу Шат-реки, они завтра перейдут на этот. А еще три тыщи на Иван-озере.
– Теперь скажи, сколько у вас русских полоняников?
– Прости, князь! Не считал никто… Много больше тысячи.
– Запомните эти слова, други мои, – сказал Курбский, – и воям своим скажите.
Пленника увели, князь потребовал бересты:
– Будем считать куски бересты нашими полутысячами. Вот этот кусок, Иван Сучков, твоя. Пришла она?
– Пришла, князь, у березняка стоит.
– Ладно. Пойдешь вот так с заходом на закат, встанешь тут. Понял?
– Понял, князь. Сколько верст туда?
– Сколько, княжич Федор? – переспросил князь.
– Напрямую до поляны версты четыре. Туда – верст шесть.
– Шесть верст, – повторил Курбский. – Шибко нудно идти. Высылай ертуальных, разъезды крымские уничтожать! Это, други, всем запомнить нужно. Чем позднее узнает о нас татарин, тем лучше. Правей тебя пойдет…
Примерно за полчаса береста серпом легла вокруг еловых шишек. Своеобразный совет закончился, предводители ушли. Федор предложил пообедать, чем Бог послал, но князь отказался:
– Нет, сотник! Пировать будем после победы. Время дорого.
Юрше и Федору Курбский приказал следовать за ним.
20
После нападения русских воев на обоз князь Михаил со своим отрядом уходил на полдень. Они намного обогнали сильно потрепанную ханскую охранную сотню, перегнали передовые арбы обоза. В этих местах лес мельчал, чаще шел кустарник, особенно по глубоким оврагам. Потом шлях пошел покатым спуском к реке Шивороне. Михаил готов был гнать и дальше, но Деридуб стал просить отдых коням и людям. Его поддержал Ростислав:
– Нам дальше ехать нельзя, князь. Хан приказал тут ждать. Да и Саттар где-то здесь.
– А что мне Саттар? Чем дальше уедем, тем лучше.
– Не скажи, Михаил Иваныч. Хан рассержен неудачей, и ослушаться его опасно.
Сошли со шляха в лесок. После скачки по жаре здесь показалось и прохладно и уютно. Михаил, хоть и не хотел останавливаться, теперь с наслаждением растянулся на траве и тут же уснул. Ростислав последовал его примеру. Воевода подошел к ним с приготовленным обедом, но будить не решился, сел рядом и поел в одиночестве. Скоро расставленные им разведчики сообщили, что прибывают татары, все оттуда, с заката, с Упы. Прибежал еще один, рассказал, что прибыл сам хан, злой как собака!
Только теперь воевода разбудил Михаила и Ростислава. Михаил, еще не открывая глаз, выслушал Деридуба.
– Ну и черт с ним, пускай злится.
Ростислав опять возразил:
– Нельзя, великий князь, нужно идти. Говорят, самолично головы рубит.
– Позднее появимся, когда успокоится.
– С огнем играешь, великий князь! Хочешь, я пойду один?
Михаил Иоаннович возмутился:
– Что ты весь день учишь меня?! Прекословишь, будто я дите малое.
Готовую вспыхнуть размолвку прервал Деридуб, не особо почтительно:
– Хватит вам, князья! Пойду я, скажу, что прислан тобой, государь. Вызнаю, что ему надо.
– Ступай.
Не успели князья пообедать, воевода вернулся.
– Хан требует вас, государи мои, и купца Романа переводчиком. Отступника Сарацина не хочет видеть. Вы осторожнее с ним, злой, не приведи Господи.
Михаил загорился:
– Теперь мне ждать хорошего нечего, а бояться всего надо. Готовь коней. Ты, Ростислав, со мной поедешь или тут прохлаждаться останешься?
– Это ты напрасно так, Михаил Иоаннович! Мы с тобой одной веревочкой повязаны. Поодиночке вылезть не удастся, а вместе, может, что и выйдет. Поехали. А ты, воевода, приготовь людей, может, напоследок пошуметь придется!
Хан принял их под дубом, походный шатер ему еще не поставили. Сидел он на измученном грязном коне, сапоги и штаны испачканы серым илом, шлем сбит набок. Из большой пиалы он пил кумыс. Выпил, вытер усы, остановил тяжелый взгляд на подъехавших.
– Плохо нас жалуют твои подданные, князь Михаил. Да и ты плохо жалуешь. Передо мной, перед ханом на коне сидишь!
Не дожидаясь перевода, Ростислав ответил по-татарски:
– Прикажи, великий хан, спешимся. Даже на колени можем встать, хоть вины своей не чуем.
Хан злобно ощерился:
– По-нашему знаешь! Будешь переводить. Отъедем, тут шумно.
Отъехали немного в сторону. Хан нервно поглаживал бороду.
– Думали мы все время, куда вас деть. – Ростислав тихо перевел Михаилу. Хан продолжал с издевкой: – Может, Ивану вас отдать и помириться с ним. А?
Ростислав, не переводя, ответил:
– Мира у вас все равно не будет, великий хан. Нас Иван возьмет, а сам подумает, что это ты его испугался.
– Оно и правда так будет! Мои советники плохое время выбрали нападать на неверных, Иван большое войско имеет. Я бы ушел сейчас в Крым, подождал, собрал бы побольше нукеров, а Иван пусть начнет воевать Казань. Вот тут самое время жечь Москву. Но мои князья косятся на меня… Это не переводи… Но мои князья хотят рабов, наживы. Придется биться, войско я сохранил, место тут хорошее, ровное. А вот что делать с вами, не знаю. Имам, наш святой, говорит, что это вы приносите беды. Если опять русские побьют нас, моей власти не хватит, чтоб князей сдержать. Вас всех по деревьям развесят. Что скажешь, что посоветуешь?
– Великий хан, мыслю так: Ивану ты не простишь свое отступление от Тулы. Будешь еще не раз биться с ним. Отпусти нас. Мы обоснуемся где-нибудь на украйне, соберем недовольных под свое знамя и выступим с тобой заодно.
– Хитер ты, Ростислав-князь! Но я не тебя, а великого князя спрашиваю. А ты не все переводишь. Так вот скажи ему: мыслю отправить вас в Литву со своим письмом. Тут, на украйне, вас придушит Иван. А в Литве много врагов Московии, охотно примут опального великого князя, да еще под моим покровительством. Переводи.
Ростислав перевел. Михаил возмутился:
– Хан новый хомут подбирает на мою шею!
– У тебя другого выхода нет. Соглашайся, а там видно будет. – И по-татарски сказал: – Великий князь говорит: тяжелый хомут надеваешь на него.
– Верно, не легкий. Но мой хомут просторнее петли Ивана. Умно поведешь себя в Литве, быть тебе властителем Москвы! Пошлю письмо с тобой, там будут знать – за тобой сила Крыма. Привлекай сиятельных воевод, обещай им города и земли. Не жадничай. Будет наша победа, однако ничего не дадим.
Ростислав перевел, Михаила передернуло:
– Скажи этому нехристю: я великий князь и обязан держать свое слово!
Хан нахмурился и вновь принялся поглаживать бороду:
– Однако сейчас ты не великий князь, а беглец, которому негде приютиться. Впрочем, не переводи этого. Скажи так: чтобы приобрести большее, жертвуют меньшим! Придет время, двинем войска с двух сторон на погибель Ивана. Царь?! Над Русью двести сорок лет царствовал татарский хан! Подожди, это тоже не переводи. Спроси: согласен ли князь Михаил отсидеться в Литве и объединить недовольных Иваном?
Тот неохотно согласился:
– Лучше иметь дело с литовцами, чем с этим…
Ростислав перевел:
– Князь Михаил говорит, что пожить в Литве можно, но для этого потребуются деньги.
Хан впервые за весь разговор повеселел:
– О деньгах вспомнил?! Я думал, его не интересуют такие пустяки. Скажи, деньги будут. Литвины мне много должны, кое-что прощу им. Они рады будут, вас оденут, обуют и кормить станут. Все это отпишу в письме. Письмо придется подождать, из Крыма напишу. Тут, на украйне, поживете, к примеру, близ Новосиля. Твой город, русский. А?
Ростислав поревел. Михаил сердито дернулся и прорычал что-то невнятное. Тем не менее Ростислав перевел:
– Князь Михаил говорит: ему теперь не до шуток.
– Правильно, – согласился хан, – пошутили и хватит. Саттар, зови Расыма. А вы, князья, помните: кроме Расыма, оставлю с вами двух своих людей, приблизьте их. Не скрою, это мои глаза и уши. Принимайте их совет как мой. И знайте, хоть пальца лишатся по вашей воле – под землей найду, смертью покараю!
Подъехал Роман, поклонился хану.
– Расым, в Новоселе есть надежные люди у тебя?
– Есть, великий хан. Вести торговлю нельзя без надежных людей, а я там торговал многожды.
– Так вот, ты откроешь торговлю и будешь кормить князя и его людей. Он станет жить близ Новосиля.
– Для торговли нужны деньги.
– Дам. И еще: знакомые литвины у тебя есть?
– Когда Новосиль перешел под руку великого князя московского, литвины остались.
– От них узнаешь, как к литовскому наместнику здесь, на украйне, добраться. Пришлю письмо, поведешь князей в Литву. Деньги у тебя будут.
– Повинуюсь, великий хан.
– А ты, князь Михаил, сиди в лесу тихо. На охоту отпускай молчаливых. От ненадежных сразу освободись, чтоб не знали, где твой стан. Пусть в разбойники идут. Я вас, урусов, знаю – чуть что не по-вашему, сразу в разбойники!
– А долго нам сидеть? – спросил Михаил.
– Сколько надобно… Завтра мы воюем с Иваном. Потом идем в Крым. Оттуда шлю письмо… А ты, Расым, сделаешь дело, быть тебе первым купцом в Крыму. Слава Аллаху! А теперь, не теряя времени, бегите. За ночь доедете. Помни, великий князь: тебе долго придется ночью ездить, а днем хорониться. До самой до Литвы. Хош!

НИКОЛАЙ КОНДРАТЬЕВ (1911 - 2006. солдат ВОВ, писатель и ученый). "СТРЕЛЕЦКИЙ ДЕСЯТНИК"

весело гнали своё стадо маленький Бесо и его сверстник Герасим. Обоим малышам едва минуло по двенадцати лет, но оба уже крепкие, сильные мальчишки, ловкие и проворные. Тёмные рубахи туго стянуты узеньким ремешком, на ногах -- кожаные каломани из буйволовой кожи, за плечами болтаются маленькие башлыки. В них заботливые матери уложили мальчикам по куску холодного мяса, кукурузное мчади (лепёшки) и неизбежные зубки чесноку.
Всё стадо быстро двигается по знакомой дороге. Впереди держатся умные буйволицы с красивыми чёрными глазами, за ними -- коровы, быки, а сзади рабочие буйволы равнодушно шагают, замыкая шествие... Работы у мальчиков -- никакой. Стадо идёт сплоченно, уверенно, не разбегается, не останавливается у придорожных кустов и стремится скорее добраться до зелёных склонов горы Сатанджио. Там такая вкусная и ароматная трава, такие нежные кисленькие корешки и пряные цветы! Даже захиревшая корова и отощавший от непосильной работы буйвол быстро поправляются и жиреют на богатых пастбищах Сатанджио... Много земляники, алычи (- с детства ненавижу лычу! - germiones_muzh.), ежевики, диких груш и других фруктов растёт по ущельям и опушкам лесов на горе. Деревенские мальчики с радостью гоняют туда скотину, зная, что они найдут на этой горе много всяких ягод и фруктов.
Покатые склоны Сатанджио переходят дальше в крутые. Издали гора представляется высоким конусом, на вершине которого маячит старинная каменная башня.
Каждый самурзаканец знает гору Сатанджио. Со всех сторон широкой Самурзаканской равнины видна Сатанджио. Видно её из Окума и из Зугдид за Ингуром, и из Очемчир на берегу моря. Путник с парохода между Очемчирами и Анаклией всё время видит на краю горизонта конус горы и таинственную башню на её вершине. Это -- крайний отрог Великого Кавказского хребта, рядом хребтов и ущелий соединённый с седым великаном и выдвинутый в равнину Абхазии, как сторожевой дозор старика Кавказа.
А про башенку наверху много недоброго рассказывают старики. Недаром гора и башня называются "Сатанджио", что по-русски значит: мука, пытка, истязание...
В далёкие, давние времена жил здесь могучий и жестокий князь. Он заставил местных селян натаскать на вершину горы камней и построить себе башню. В ней он жил в безопасности от нападений, которым прежде постоянно подвергались берега Абхазии со стороны соседей. За каждым пустяком приходилось бедным селянам подниматься на высокую гору к грозному господину, грабившему и разорявшему своих несчастных подданных... Вот с того проклятого времени и стала гора называться "Сатанджио. (- скорейвсего это название - от "Сант Анджело": башня на горе еще генуэзская. - germiones_muzh.)
Бесо и Герасим родились недалеко от Сатанджио в маленькой деревушке, где было около ста дворов, по-тамошнему: "дымов" самурзаканцев. Там сеют кукурузу, разводят скот, шелковичного червя и вьющийся по деревьям виноград изабеллу , по-местному -- Одессу. Живут бедно.
Уже позади пыльная дорога. Стадо выбралось на зелёные склоны и широко рассыпалось по горе, аппетитно чавкая, срывая нежную траву под самый корень и скусывая сочные лопухи и молодые побеги кустарников. Чем дальше продвигается стадо, тем медленнее переставляют ноги животные. Первый голод утолен. Спокойнее уже щиплют они покрытую серебристою росою траву и, озираясь но сторонам, перетирают её своими крепкими зубами в мельчайшую зелёную кашицу.
А июньское солнце высоко поднялось на небе, греет землю, навевает мальчикам сон, желание прилечь. Они уже успели вдоволь наесться ароматной земляники. Бесо стоял в тени корявого бука и наигрывал на камышовой свистульке весёлую песенку, а Герасим лежал рядом и тоже подсвистывал.
Вдруг страшный рёв коровы раздался со стороны леска.
Всё стадо, как безумное, неслось, задрав хвосты, вниз с горы. От топота животных стоял гул, как от землетрясения. Мальчики с палками в руках бросились к барахтавшейся на земле корове дяди Илариона и в ужасе остановились...
Корова уже не шевелилась. На ней сидели две громадные светло-жёлтые с чёрными пятнами кошки и рвали её зубами и когтями. Пробовали было храбрые дети махать на разбойников-зверей палками и кричать. Но страшные кошки, не отрываясь от своей жертвы, грозно рычали. У храбрецов поджилки затряслись, голос оборвался от страха и, оставив на произвол зверей несчастную корову, оба мальчика со всех ног бросились под гору за стадом.
-- Скорей домой!.. Надо звать старших на помощь! -- решили пастушата.
Внизу под горой, сбившись в кучу, поминутно фыркая и задрав хвосты, неуклюже бежало всё стадо. Теперь уже коровы были впереди всех, а буйволицы, наоборот, находились в хвосте стада. Они раздражённо поворачивали на бегу головы в разные стороны, как бы желая убедиться, что за ними нет погони. Только выбравшись на большую пыльную Окумскую дорогу, стадо приостановилось в нерешительности. Казалось, животные раздумывали -- идти ли им так рано домой или вернуться снова на зелёные склоны Сатанджио, где такая сочная и вкусная трава. Но дети уже догнали стадо и немилосердно стали лупить палками отстававших животных, спеша скорее в родную деревню.
-- Что это за кошки? -- спросил в волнении Бесо.
-- Не знаю, -- отвечал Герасим, -- никогда таких не видел и даже не слыхал про них!..
-- Откуда же они тут взялись? -- продолжал первый.
-- Узнаем от дедушки Мурзакана: он всё знает, -- сказал Герасим и звонко хватил палкой зазевавшегося буйвола.
Вот и деревня! Вот первый дом дяди Мисостра. Тётка Анета с крылечка спрашивает, чего так рано пригнали скотину, но мальчики прокричали ей что-то в ответ и быстро прогнали стадо дальше. Полуденное солнце стоит высоко, деревня словно вымерла.
Наконец, потные, раскрасневшиеся дети добежали до дома старика Мурзакана, уважаемого селянами старого охотника, которому не хватало двух лет до ста. Мальчики, волнуясь и перебивая друг друга, рассказали деду про сегодняшнее приключение -- нападение страшных кошек -- и стояли в ожидании его решения.
Медленно, шамкая беззубым ртом, старик Мурзакан, не вынимая изо рта своей черной трубки, наконец заговорил:
-- Это, дети, были не кошки, -- сказал он, -- это вепхви (пантера), страшный зверь, который даже на человека бросается при встрече. Сегодня они были очень голодны, разорвали корову и стали есть, потому только они не бросились на вас. Прежде их здесь встречали довольно часто, иногда убивали, но вот уже лет сорок, как они перевелись или ушли куда-нибудь дальше, в горы. Этих зверей надо уничтожить, а то они много беды принесут нашей деревне. Бегите к старшине Николозу, скажите -- пусть собирает сегодня сход.

II
Вся деревня мигом узнала о происшествии на горе Сатанджио. Юркие дети, мальчики и девочки, быстро разнесли это известие из одной пацхи (хижины) в другую. Крепко огорчился дядя Иларион, когда узнал о гибели своей коровы, а жена его Минодора с громким плачем причитала и ругала проклятых зверей.
Под громадным раскидистым чинаром собрались сельчане на сход. Долго спорили и говорили о барсах, решая, как лучше их уничтожить. Одни предлагали отравить стрихнином остатки задранной ими коровы. Другие советовали устроить засаду около коровы и убить тогда зверей из ружей. Но стрихнина в деревне ни у кого не оказалось, а пока привезут его из города, пройдёт много времени, да и обращаться с ним никто не умеет. Для засады не нашлось желающих: никто не решался помериться силами со страшными зверями, не имея хороших ружей. По совету Мурзакана порешили завтра чуть свет выступить против барсов всем мужчинам и устроить на них облаву. Уничтожить непрошеных гостей необходимо во что бы то ни стало, иначе пастьба скота на Сатанджио должна совсем прекратиться, а кроме того дерзкие хищники могут подобраться и к самой деревне.
И вот закипела работа во всех пацхах.
Долго мужчины чистили и точили оружие: кто -- кинжал или длинный нож, а кто -- просто небольшой топорик -- секиру, по-местному цалду. У пяти сельчан нашлись старые берданки, кое у кого появились в руках заржавленные шомполки. Их тщательно протирали, чистили и заряжали огромными зарядами пороха и картечи (- что весьма чревато разрывом ствола. - germiones_muzh.).
Женщины ахали и охали, пекли свежие чуреки для охотников и неутомимо расспрашивали мужей про страшных кошек. Многие не верили в успех облавы, ожидая, что осторожные звери сейчас же убегут далеко, увидя множество вооруженных людей и собак, другие рассказывали о кровожадности, силе и ловкости барсов.
Когда из-за зубчатых каменных громад Сванетии показался неуверенный бледный свет наступающего утра, около пятидесяти человек отважных сельчан, вооружённых кто чем мог, с куском хлеба в платке за поясом или в башлыке, уже подходили к зелёным склонам Сатанджио. Распоряжался облавою дядя Мисостр, опытный охотник за турами и медведями, который много зверя перебил из своей старинной крымки (ружьё времён Севастопольской обороны). Рядом с ним шёл Бесо, указывая место, где произошло вчера нападение кошек.
Не доходя сотни шагов до него, охотники растянулись широкою цепью по горе и медленно продвигались вперёд. Они тщательно обшаривали по пути каждый кустик, каждую ложбинку, группу деревьев и ущелья. Шли тихо, молча, изредка перекликались свистом с далеко отошедшим соседом.
Каждый охотник взял с собой своих дворовых собак. Псы большею частью вертелись у ног своих хозяев, недоумевающе на них поглядывая. Только некоторые из них, словно настоящие гончие собаки, обнюхивали встречные предметы, искали, энергично махая хвостами, и рыскали впереди цепи.
Герасим упросил отца взять и его на охоту и теперь шёл, вооруженный маленькою остро отточенною цалдой рядом с Сандро. Шагах в ста от них двигался брат Сандро дядя Нико, тоже с одною цалдою. Зато сам Сандро торжественно тащил на плече длинную дедовскую шомполку-одностволку, тщательно заряженную им накануне горстью крупной картечи и большим зарядом пороха. На поясе болтался хорошо наточенный кинжал. Впереди суетливо носились две злобные дворняжки.
Миновали место, где вчера барсы произвели своё нападение на корову Илариона. Герасим молча показал на него отцу рукою.
Шли вдоль обрывистого оврага. Впереди рос небольшой лесок. Обе дворняжки вдруг бешено бросились вперед, и через мгновенье раздался их злобный, визгливый и непрерывный лай.
Сандро знаком заставил Герасима остановиться, а сам бегом пустился вперёд. Нико тоже спешил к собакам. А те, задрав кверху морды и неестественно ощетинившись, топтались у старого бука, оглашая воздух отчаянным лаем с подвизгиванием.
На толстой горизонтальной ветви бука, свесив голову вниз, топорща жёсткие усы и скаля белые зубы, лежал огромный барс, как бы приклеившись к дереву. Кончик хвоста его нервно дёргался из стороны в сторону. Всё внимание зверя было поглощено собаками. Злые стеклянные глаза его перебегали с одной на другую. Зверь, видимо, спокойно выбирал себе жертву, удивлённый нахальством и назойливостью обычно трусливых собак.
Грянул выстрел... Тяжёлое стоголосое эхо прокатилось по ущелью...
Сандро подбежал шагов на двадцать к зверю и спокойно прицелился. Он верил в своё старое испытанное ружьё, в могучий заряд, которым он снарядил его. Ему казалось, что ни один зверь не устоит против этого ружья, и что грозный барс бездыханный свалится с дерева. Разыгравшееся воображение уже рисовало охотнику, как все будут радоваться и поздравлять его с избавлением от кровожадного хищника, как он продаст его красивую шкуру... Он хорошо взял барса на мушку, рука его не дрогнула, когда он нажал тугой спуск.
Окутанный пороховым дымом, Сандро не успел опомниться, как могучее упругое тело раненого зверя оказалось у него на груди. Он упал от страшного толчка. Ружьё выпало из рук, кинжала он не успел выхватить. Инстинктивно он обхватил обеими руками могучую шею барса... Пытался сдавить ему горло и отвести от своей головы его ужасную пасть... Барс впился зубами в его правое плечо, а лапою рвал грудь...
-- Нико... Нико... помогай! -- раздались сдавленные крики.
С мужеством отчаянья боролся Сандро с разъярённым зверем, то подминал его под себя, то, обессилев, падал навзничь. Барс, как обезумевший, с остервенением рвал старое платье вместе с мясом Сандро, не отрываясь, грыз его руку. Будто сознательно, он перекатывался со своею жертвою всё ближе и ближе к отвесному оврагу. А там Сандро ждала уже верная смерть.
Нико беспомощно вертелся вокруг страшного клубка, в который слились его брат и зверь. Подняв свой топорик, он ждал момента, чтобы нанести смертельный удар барсу. Но зверь и брат составляли одно целое, одну кровавую массу, которая барахталась и рычала, у которой нельзя было отличить отдельных частей.
Собаки и те не смогли ни разу вцепиться в барса. Их отчаянный лай придавал ещё большую дикость и ужас необыкновенной борьбе...
Бледный, как полотно, дрожа будто в лихорадке, маленький Герасим стоял тут же. Со слезами в широко раскрытых глазах он глядел на страшную картину. Он было бросился с топором на помощь отцу, но дядя грозно крикнул: "Не мешай!" -- и мальчик застыл на месте.
Но вот Сандро с нечеловеческою силою перевернул зверя на спину и навалился на него сверху.
В мгновенье ока сверкнул острый топор Нико и распорол брюхо зверя.
Страшные объятия разжались.
Чавкая пастью и нервно дёргая лапами, барс забился в предсмертных судорогах. Сандро лежал рядом в глубоком обмороке, окровавленный, изорванный... Вся грудь его была исполосована кровавыми глубокими бороздами от когтей барса, правая рука беспомощно висела. Всё мясо на ней, от плеча до кисти, представляло кровяную рваную массу...
На выстрел и крики сбежались охотники. Принесли воды. Облили Сандро. Он пришёл в себя, и стонал нечеловеческим голосом от боли. Мисостр быстро нарвал каких-то листьев, приложил их к горящим ранам, обернул их в жалкие тряпки, надранные из платков, и туго перевязал. Несчастного положили на бурку и бережно понесли домой.
Двое охотников стали снимать с барса шкуру, выворачивая ее чулком. Мисостр осмотрел зверя.
-- Самка, -- сказал он и пальцами придавил соски. Из них брызнула тонкая струйка молока. С молоком оказалось два соска.
-- У неё осталось двое котят. Вот почему барсы бросились на корову --мать была голодна! Самец ушел. Но детей ему не выкормить... Пропадут теперь... А хорошо было бы отыскать их, можно продать выгодно.
Герасим стоял тут же. Как ни был он потрясён несчастием с отцом, но слова Мисостра о котятах запомнил крепко.
Между тем несчастного Сандро осторожно сносили на бурке с горы. Даже его богатырское тело не могло вынести нечеловеческих страданий. Раны ныли и горели, как в огне. Сандро беспрерывно стонал, временами впадал в забытьё... Принесли его в селение, где передовыми уже была приготовлена арба с мягкими тюфяками и подушками. На ней сейчас же повезли его в Зугдиди.
Вся деревня провожала злополучного охотника, не надеясь больше увидать его живым. Распустив свои пышные чёрные волосы, жена его рвала их на себе, причитая и голося, как по покойнику. Из-за грудного ребенка она не могла бросить дом и сопровождать израненного мужа
Охотника повёз брат Нико и поздно ночью прибыл с ним в Зугдиди. Положение раненого врач признал безнадёжным. Раны стали уже загнивать, больной почти не приходил в сознание. Вероятность заражения трупным ядом через втяжные когти барса, на которых застревает и загнивает часть пищи, грозила охотнику скорою и страшною смертью.
Но Сандро всё же выжил. Его крепкое тело вынесло все выпавшие на его долю страданья. На пятый день ему стало лучше, он начал медленно поправляться.
Ночью после несчастной охоты ущелья и склоны Сатанджио беспрерывно оглашались резкими могучими криками овдовевшего барса. Грозное эхо разносило злобную жалобу. В ночной тишине слышались величественные звуки, которые отрывисто потрясали чистый воздух горы...
Затем барс скрылся.
Никто больше не видел его в этих местах и не слыхал о его похождениях.

III
В ту ночь, когда на склонах Сатанджио громко ревел барс, напрасно призывая свою подругу, в бедной хижине Сандро до утра слышались тихие стоны и плач его жены. Маленький Герасим всю ночь тоже не смыкал глаз и непрерывно думал о нападении барса на отца. Его горячее сердечко не могло примириться с мыслью, что отец его может умереть, а он не в силах даже отомстить за его раны и смерть. Но вдруг он вспомнил слова Мисостра о котятах, и в голове его созрел план.
Дядя Мисостр уже сидел на корточках у входа в свою пацху и задумчиво тянул трубку, подправляя её пальцем.
-- Здравствуй, дядя Мисостр!
-- Здравствуй, мальчик! Ну, что скажешь?.. Пришёл ты в себя от страха или нет?.. Об отце не беспокойся, он поправится, -- добавил добрый старик.
Герасим помолчал, а затем стал просить Мисостра помочь ему отомстить зверям. Старик улыбнулся и спросил его, как же он думает им мстить?..
Мальчик стал рассказывать свой план: разыскать котят барса и убить их.
-- Хорошо, -- сказал старый охотник. -- Я и сам уже об этом думаю... Завтра чуть свет мы двинемся в горы и попытаемся их найти. Только убивать их не нужно. Надо их захватить живьём и продать. На эти деньги мы поможем лечиться твоему отцу. Правда?..
Герасим кивнул головою, но в душе не соглашался с Мисостром: ему казалось естественным и правильным убить детей зверя, изуродовавшего его отца. Мальчик ничего не сказал в ответ и бросился к своему другу Бесо поделиться новостью.
Бесо тоже вызвался идти в поиски за детьми барса, но старик Мисостр решительно ему отказал.
-- Довольно и одного мальчишки в таком деле. Ведь мы можем ещё и с самим барсом встретиться. А с ним шутки плохи! Мне нужны два хороших стрелка и собаки, а не дети, -- добавил охотник.
В течение целого дня Герасим не находил себе места и постоянно забегал во двор Мисостра узнать, что делает старый охотник, нет ли каких для него поручений. Старик приказал ему не кормить на ночь своих собак, чтобы они были злобнее, а утром взять их с собою на верёвке, так как они уже познакомились с запахом барса и будут полезны при поисках его гнезда. Герасим вспомнил, что мать может не пустить его на это опасное предприятие, и сказал об этом Мисостру. Тот обещал сам зайти к ней и уладить дело. Действительно, старик сдержал слово и уговорил мать отпустить мальчика с собою на охоту, не говоря ей, однако, о подробностях -- куда и зачем они идут.
Под вечер в пацхе Мисостра собрались все участники предстоящей охоты. Здесь был Джото, молодой, уже известный охотник за турами, прекрасный стрелок и опытный следопыт. С ним рядом сидел его закадычный друг и тоже отличный охотник Эрастий, уложивший уже больше двух десятков медведей и много серн, туров и другой дичи. Кроме двух дворняжек Сандро, решили взять ещё две пары лучших на деревне и особенно злобных собак, верёвки и мешки, чтобы накрыть ими, в случае удачи, барсят. Хлеба и мяса брали с собою на три дня. Охотники запивали разговоры лёгким местным вином -- приготовления дяди Мисостра и с жаром обсуждали подробности охоты. Герасим сидел молча в уголке и жадно ловил каждое слово охотников.
-- Когда дойдем до места, где барсы разорвали корову, -- говорил Мисостр, -- будем осматривать все ущелья и ложбинки, которые идут отсюда в горы и к Ингуру (- река Ингури. - germiones_muzh.). На скалах и на камнях мы не найдем следов. В ущельях, на берегах ручьев, на песке скорее можно встретить мягкий след зверя. Я часто видал в таких местах их следы. Нам нужно найти направление, откуда пришли сюда звери, а затем искать гнездо их среди самых трущобных мест, в пещерах, среди бурелома и зарослей. Очень далеко отсюда гнездо не должно быть, самка ведь не бросит надолго своих детёнышей... Подходящие места для гнезда я знаю в нескольких ущельях, особенно в том, где, помните, Нико Узараскуа убил оленя.
-- Да ведь, говорят, и вонь от гнезда идёт сильная, -- сказал Джото. -- Барс тащит свою добычу к гнезду, поэтому кругом валяются кости и остатки гниющего мяса. Собаки должны далеко учуять гнездо.
-- Правильно ты говоришь, Джото, -- отвечал Мисостр. -- И запах из гнезда может нам помочь, да и барсята, вероятно, пищат от голода. Ведь уж день, как они не кормлены матерью, а голод не тётка! Обычно они смирно лежат и молчат, пока мать ходит за добычей, но теперь вряд ли они сохраняют молчание и осторожность. По-моему, они должны отчаянно плакать и звать мать... Ну, да что Бог даст! Давайте расходиться, а утром чуть свет -- ко мне!
Тихо в опустевшей пацхе Сандро. Слабо светит керосиновая коптилка. Мать беспрестанно вздыхает, изредка вставая покормить маленького. На отцовской тахте лежит маленький Герасим. Утомлённый испытанными переживаниями и бессонною ночью, мальчик спит беспокойно. Во сне он видит то страшного пятнистого барса, то израненного отца, то маленьких голодных барсят, на которых смотрит с ненавистью и жаждой мести.

IV
Ещё темно. Но небо стало светлеть, звёзды исчезли, одна яркая утренница горит у горизонта.
Вокруг деревни, из зарослей и кустов, шакалы дают последний ночной концерт, неистово плача и завывая на разные голоса, как сотни голодных покинутых детей.
Герасим вскочил со своей постели, вышел, потягиваясь, на двор. К нему, помахивая хвостами, подошли обе собаки. Мальчик обнял их за шеи и ласково глядя на верных псов прошептал:
-- Помогите, милые, отыскать барсово гнездо... Уж я вас отблагодарю за это... Буду кормить вас хорошо, смотреть за вами до смерти... Помогите отомстить за отца!
(- смотри, барсы и тебя приласкают, бош! Неуловимый мститель малолетний. - germiones_muzh.)
И псы будто понимали мальчика. Две морды лежали на его плече, два холодных влажных носа тыкались в лицо, два пушистых длинных хвоста довольно качались над спинами.
Быстро снарядился Герасим в тяжёлую дорогу...

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ (1835 - 1903. дворянин, писатель-путешественник, этнограф)